так, линчеватель дрался с дурачками, которые удрали на него на машине, он стрелял по колесам и ему выстрелили в бедро, он хотел погнаться за ними на мотоцикле, но свинец проел ему мышцы и доставил охуительно прекрасную боль и когда он начал вытаскивать пулю, то твой тут как тут и мой сказал ему, мол, шо зыришь, вали домой, тут не представление шапито. это было у бара

думаю, твой перс стал свидетелем этого всего зрелища

i need to

написать описание

_{16 октября}

Сегодня явно не его день. Шепот в голове снова не позволил спокойно поспать. За окном разверзлась судная ночь — ветер ревел, срывал пожелтевшие листья, неистово орал, будто хотел уничтожить человечество. Стереть его с лица Земли. Господь, протяни ладонь, проведи сухими пальцами по твердыни, смахни со стола обилие греха. Из продрогшей земли торчали ржавые гвозди, и нанизанные на них люди, похожие на бабочек, неистово кричали, моля о спасении. Подъем — ровно в шесть утра, следом проверка пистолета под подушкой и тяжелый, облегченный выдох. Задерживать дыхание и прислушиваться к окружающему миру — замершему во тьме — стало привычным, словно иной жизни он не знал. Той, за дверью которой прятались доверие и безопасность. Когда он спал настолько крепким сном, что не подрывался в поту от тихих шагов соседей сверху. Протянув руку, Ноа замер, пристально всматриваясь в секундную стрелку часов, а потом, моргнув, зарылся носом в непрочитанные сообщения. Роб прислал координаты разыскиваемых им преступников, которым удалось избежать наказания за свои отвратительные поступки. Должен ли я испытывать удовлетворение и радость? Люди улыбаются, когда получают желаемое. Но внутри все молчало. Положив телефон экраном вниз на холодный пол, Кости выпутался из плена тонкой белой простыни и, пошатываясь, побрел в ванну. В руке сотня иголок терзали нежную плоть адской болью.

Звуки — раздражающе проклятые — вторглись в истерзанный кошмарами разум с непреодолимой и разрушающей силой. Бурые капли стекали с влажного лба вниз, очерчивали прямую линию и срывались с грязного носа. В детстве он подолгу сидел в наполненной до краев ванне, пытаясь согреть оледеневшие руки. Светло-голубая вода заполняет ванну, кружит водовороты вокруг израненных колен Ноа. Синяки везде, живого места не осталось — куда ни тыкни, он тут же поморщится. Сколько еще я смогу дробить чужие кости, сохранив собственные? Он не человек — и все же, боль, распространяющаяся по телу, терзала и мучила его, словно голодные псы разрывали и растаскивали останки. Красные пятна всплывали перед глазами. Пальцы с засохшей кровью под ногтями впились в чувствительную кожу — и давили, давили, давили, пока не зарылись, не вторглись и не разорвали ноющие мышцы, медленно вытащив свинцовую пулю. Она жгла кончики пальцев, разъела кожу, но Кости держал ее достаточно крепко, чтобы она не упала в воду и не прожгла ему бедро.

Мое отмщение. Одна пуля — еще одна маленькая победа, глухое эхо которой повиснет, увязнет и потонет в удушливом воздухе. Пар скроет разочарование. Отправив пулю щелчком пальцев в металлическую тарелку, он уперся руками о скользкий борт и поднялся, прикрыв на секунду глаза. Очередной промокший бинт с трудом отлепляется от руки, и Ноа его тут же заменяет свежим — тугим, влажным, пропитанным лечебной мазью. Он почти не морщится, когда мазь холодит открытую рану. Ему почти не больно. Хрупкой девушке, за чью боль он отомстил, было больнее. Она кричала, умоляя их прекратить, настолько сильно, что отец чуть ли не на коленях просил посадить этих ублюдков за решетку. И как итог — они на свободе, а она зарыта глубоко под землей. Ее горечь проседью осела у пожилого мужчины на висках. Он приносил белые лилии на могилу долгие пять лет, пока Кости не решил вспомнить про них. Открыть старое дело. Взяться за поводья справедливости и довести начатое до конца. Почтить память. Сделать что-то хорошее. Успокоить бурю за окном.

Ноа задерживает взгляд на отражении, когда вытирает кровь с виска. Старые раны открылись, стекали по бледной коже, размазывали прошлое в настоящем. Это не первое полотенце, скинутое в порыве странного безразличия в плетеную корзину для белья. Опустив взгляд на тыльную сторону ладони, он пальцем потер свежую круглую рану от прикуривателя. Чужак пытался — Кости усмехнулся, вспоминая — остановить меня. Кричал, как свинья на скотобойне. Отчаянно отталкивал слабыми руками, пока Ноа вырезал на его груди слово «насильник». А сколько кричала она, отбиваясь, словно от этого зависела ее жизнь, душила липкий страх внутри, пока чужак ломал ей кости? Сжимал и крошил в кулаке. Кости обнажен — и эта нагота никогда не нравилась ему. Ни спрятать оружие, ни спрятаться самому. Он представляет, как ее принуждают: заламывают руки, прикрывают рот и раздвигают ноги — и его почти тошнит. Прошлое крадется сзади: он видит трепыхающиеся тени за спиной, как они бесшумно подбираются, будто воры. И хочет, чтобы остальные — с кем он еще не встретился — испытали то же самое. Боль в перебинтованной руке постепенно затихает — пульсацией, толчками, вдохами-выдохами сквозь зубы. Теперь он в состоянии сжать пальцы в кулак, не поморщившись. Роб пишет — отдохни, на что Ноа лишь неприязненно хмыкает. Отдохнет на том свете. Пистолет согласно поблескивает маслянистой ручкой в тусклом свете лампы.

Свирепый дождь прекратился лишь в момент глушения двигателя. Кому в здравом уме придет идиотская идея посетить бар в дождливую погоду? Ноа плавно слез с черного мотоцикла, внимательно рассматривая неоновую красную вывеску. Туман, как дым в закрытой комнате, застыл неподвижно, стирая очертания автомобилей на парковке и сам бар. Лишь красные огни задавали направление. Не заблудиться. В «Пороке» собирались люди разного достатка: от прилично зарабатывающих работников банка до полных придурков, связывающих свою жизнь с наркотиками и незаконной торговлей людьми. При службе он несколько раз накрывал данное заведение, задерживая преступников интересного калибра. Опасным людям полицейские обычно не переходили дорогу, но в каждом правиле всегда крылось исключение. Наложив на себя иллюзию, Кости неспешно зашел в бар, продолжив пристально разглядывать каждого встречного. Ища глазами невидимые красные точки посередине — между лопаток, у незнакомцев. 

Его не рассматривают — Ноа затерялся в толпе потных и пьяных мужиков, и только для чужаков он остался их самым страшным кошмаром. Он не пытался спрятать нож, металл которого отражал блеклый свет дешевых лампочек на потолке. Его шершавая рукоятка, обвитая потертой кожей, приятно грела мозолистые пальцы, подталкивала идти вперед и не сворачивать. Как верный пес, что кусал хозяина за руку, не выполняющего обещаний. А еще шепотом приказывала — брось меня, брось меня, брось меня. Запусти, как дротик, чего тебе стоит? Он думает: не время, а простреленная рука начинает дико ныть, что болью сводит пальцы. Кости велит ей замолчать. Один из списка смертников, завидев его, пускается в бега. Ноа не отстает — почуяв запах крови, он подобно гончей, уже не упустит жертву из виду, — минует барную стойку, темный узкий коридор с туалетами и, без усилий толкнув тяжелую железную дверь, словно пуля вылетает из дула пистолета наружу. 

Их пятеро. Ноа один. И это его не беспокоит. Первого он убирает ножом — бросает его одним слитым движением и тот падает замертво, смотря в грозовое небо остекленевшими глазами. Внутри пробуждается нечто жутко голодное, как перед аперитивом. И Кости слышит хлюпающие и торопливые шаги второго, который нападает сзади, разбив о его голову пустую бутылку. Перед глазами мир взрывается яркими красками боли — такой нелюбимой, дьявольской, ненавистной. Он почти стонет и, перехватив руку нападавшего, ломает ее. Истошный крик музыкой переливается в ушах. Трое неподалеку смердели страхом. Они видели в нем всадника без головы, очень не вовремя пришедшего по их грешные душонки. Ноа хорошо слышал, как беспокойно колотятся их сердца, будто они лежали перед ним вскрытыми на операционном столе. Он представлял их маленькими муравьями, которых поклялся передавить ботинком по очереди. Остальные поспешно запрыгнули в машину, стоило ему легко свернуть шею второму. Без лишних движений. Последнего гада он планировал оставить на десерт: Кости спустит его прямо в ад, и даже богатенький папашка не вытащит его оттуда. 

Ноа сорвался с места, не заметив, как вытащил пистолет из кобуры на бедре, и на бегу расстреливал шины, стекла заднего вида и чужака, который стрелял в ответ — с понятной и прозрачной целью сбить его. Первый магазин сменился вторым. Ему удалось убить третьего на заднем сиденье, когда он почувствовал жгучую боль в бедре. Свинец всегда останавливал его — сколько ни уклоняйся, ни пытайся увернуться, он схватит за руку, что не вздохнуть. Воздух казался раскаленным, удушливым и спертым. Ощущение опасности не оставляло его ни на минуту. Он источал ее сам, приманивал, как магнит, и она существовала рядом с ним, неизменная и ждущая, словно он шел по минному полю без опознавательных знаков или нес это минное поле в себе. Глядишь, взорвется, залив мокрую асфальтную дорожку свежей, с металлическим запахом, кровью. Дождь обрушился на него, придавив к дороге. Упустил. Если бы не эта несчастная последняя пуля в чужом магазине, ему бы удалось настигнуть двух оставшихся. 

Разочарование горчило на корне языка. Прикрыв ладонью рану на внутренней стороне бедра — попал так, что почти промазал, идиот, — Кости развернулся и медленно побрел к своему мотоциклу. Нужно вытащить пулю, как она вообще застряла в моем теле? Уже у мотоцикла, он устало привалился к нему и, вытащив дрожащими пальцами бинты со спиртом, приготовился извлекать пулю пальцами. В этот раз он не брал с собой полный набор, наивно полагая, что обойдется без огнестрельного ранения. Надавив на рану, он зашипел и, выдохнув, погрузил пальцы в открытую рану. Только он приготовился извлечь пулю, как его отвлек незнакомец, проходивший мимо. Дождь заливал ему обзор, но это не остановило Кости от гневного и недовольного: — И чего ты уставился? Представление закончилось.

_{being awake this late makes me feel like i’m the only person alive.  (or maybe just the loneliest).}

августовские вечера особенно поражены меланхолией — как будто призраки прошлого бросаются преследовать сердце.

беззвёздная ночь над утёсом мэрлоу накрывает тёмным куполом безвыходного и неизменного уединения. высокие волны шумят, разбиваясь о скалы, а воздух наполняется свежестью грядущей необходимой разлуки. это долгожданное прощание, но ещё слишком хрупкая надежда, что на этот раз всё получится — её не коснёшься, осыпется осколками битого стекла. кружащие над обрывом птицы кричат долго и отчаянно, словно зовут кого-то по имени, после замолкают внезапно, и до утра. они в порядке. может, им приснятся те, по кому они тоскуют.

время от времени, в такие поздние и одинокие ночи как эта, данте осарио фоссет мечтал о побеге. не о том, что первой мыслью приходит на ум — подростковом бунте, интригующем секрете, разрастающимся в груди предвкушением, или волнующей тайне, разделённой на двоих, — бегстве от ожиданий и правил, которое они с теодором монтегю нередко устраивали, нарушая все просьбы и приказы с особым рвением. то была уже данность, неотъемлемая часть жизни, это «всегда и навечно», с тех самых пор, как будучи детьми они коснулись друг друга взглядами и сердцами впервые, и до теперь, до последнего сбившегося дыхания, обжигающего желанием любимые уста перед долгожданным столкновением нагих тел. каждое его касание я встречаю с замиранием сердца. это то, что у них никогда не отнимут. не смогут. данте и теодор — против всего мира, посмевшего принимать решения за них, — даже небольшие расстояния преодолеваются с ощущением безграничной свободы и возможностью выбора, когда они вдвоём. и хотя об очередной встрече с тео данте думал столь часто, что это больше походило на зависимость, на самую настоящую одержимость, порой осарио размышлял не только о запретных моментах уединениях, грядущих вылазках или о почти-невинных в масштабе шалостях: нарушении общественного порядка в школе, вечеринках со спиртным, сигаретами, татуировками и магическими наркотиками.

порой осарио бродил тропами собственного разума, где переплеталось прошлое и будущее, яркие желания и призрачные иллюзии, привязанности и страхи. большую часть времени, зная себя слишком хорошо, за много лет знакомого ему состояния грызущей изнутри рефлексии, данте всё равно бросал себе кость, будучи голодным, всё ещё продолжал беспрерывный поток рассуждений, — размышлял о чём-то грандиозном — как его всегда учили: отдаваться каждой цели и каждой идеи.

без остатка.

иначе — не стоит и пытаться.

«данте, нельзя считать достижением оценку, которую способен заработать каждый»

«сын, ты не достоин зваться лучшим, если тебя можно заменить»

«ты собираешься меня разочаровать?»

«о, мерлин, и что мне делать с такой посредственностью?»

«никто не спрашивал, чего ты хочешь, делай, что было велено!»

он часто бодрствовал, мечтая о свободе от оков ожиданий, груза разочарования во взглядах, направленных на него выжидающе, и колючих, ядовитых слов, якорем тянущих ко дну.

данте осарио фоссет представлял как сменившийся течением ветер хлещет его по щекам, оставляя на коже невидимые ожоги, и как лёгкие разгорятся болью ещё сильнее, когда он наконец остановится. данте — мчался к самому краю земли, туда, где скалистый выступ резко обрывается над проливом ла-манш, а трава превращается в камни. он — обессиленно падал на колени, устав ни сколько от бега, сколько от его необходимости. от того, что случилось когда-то давно, настолько, что больше нельзя сказать, было ли это на самом деле, или же одиночество нарисовало обманчивые образы.

данте представлял падение с обрыва.

старый друг, ты тоже здесь?

а потом он просыпался.

_***

_{детство, оно таково: ты страдаешь, ты ненавидишь (любишь), ты забываешь.}

_{ты забываешь, что произошло, но никогда — как это ощущалось.}

подобно многим узникам громких фамилий и чистой крови, которой пишется их история, он мог вкушать лишь искры свободы, пламени чьей суждено не гореть вечно, а тлеть в агонии. и подобно зависимым от вседозволенности, ставшей поперёк горла, но для сохранения здравого рассудка необходимой, он не мог никуда сбежать. никогда. данте, и каждый из фоссетов, словно подверженных наказанию незыблемого проклятия, был прикован к старому родовому особняку на краю утёса, не имея возможности проститься с ним навсегда. как злой рок, как что-то незримое и неконтролируемое, печальное, но едва ли стоящее внимания, всё было вынуждено возвращаться туда, где несчастно. так и данте вновь возвращался домой, всего на секунду замирая на пороге; вновь покорным молчанием встречал неутихающие потоки упрёков матери, безразличие отца, граничащее с раздражением, шумное присутствие младшей сестры киары, и холод отсутствия единственного союзника в лице селесты.

«селеста, я всё хотел тебе сказать, мне кажется, в нашем доме обитают призраки. я часто вижу мальчика, который хочет поговорить. мама порой повторяет во сне чьё-то имя. — эдвард разозлится, если увидит меня с тобой, прости, мне пора идти…»

если данте особняку фоссетов принадлежал всецело, то старшая сестра с её «небесным», возвышенным ангельским именем всегда была чужой. незнакомкой. случайной гостей, с которой спешили проститься как можно скорее, посчитав себя стеснёнными. данте замечал эти почти отчаянные попытки прижиться, а после наблюдал их неудачный исход, но масштаб тщетности усилий смог заметить, когда после селесты не осталось ничего, напоминающего о её пребывании в семейном доме. комната, которую она занимала раньше была пустой: заставлена вещами, но безжизненна, лишена даже призраков-воспоминаний.

данте знал, что между ними пропасть — разница в десять лет и отличающийся набор детских травм — день рождения первенца мать никогда не праздновала, а спустя месяц для сына всегда закатывала отвратительно-приторно-идеальный праздник. мероприятие, каждый раз обязующее, пышное и шумное, где родственники и знакомые напирают речами о том, каким мужчиной, каким магом фоссет обязательно станет, с каждым годом загоняя именинника всё дальше от центра действия, пока в конечном итоге он не начал проводить этот день по большему счёту не выходя из своей комнаты. данте также знал, что сестра сохранит доверенные секреты. в отличии от него, у селесты не было ни обязанностей, ни пути назад, ни цепи, ведущей к собственному пристанищу, — свобода, которой она обладала: манящая и пугающая одновременно — заключила девушку в иную клетку. четыре года назад селеста покинула утёс мэрлоу, чтобы угодить в ловушку, одиночество которой не с кем разделить. данте не узнает об этом, продолжая испытывать смесь обиды, злости и зависти. гремучая смесь, которая внесла свою лепту в его противный характер: когда-то отзывчивый мальчик стал токсичным манипулятором, надменным, раздражительным, ревностным, грубым, постоянно критикующим и подстрекающим других на глупости и конфликты. только с монтегю он становился сговорчивым и нежным, весёлым и милым, остальным же приходилось терпеть, ненавидеть и обожать осарио одновременно, таким, каков он есть, ведь, знаете, все любят плохишей: отличников и красавчиков. им всё прощается по причине их ахуенности.

данте знал, что между ними пропасть, но отношение родителей к старшей дочери находил странным, — пока однажды не выяснил, что разница между ними неизмерима; пока мать не подчеркнула это красной линией. помимо другой фамилии и нескрываемой неприязни со стороны отца данте и киары, эдварда, рождение селесты стало результатом one-of-a-kind любви, и камилла помнила об этом, даже когда боль утраты первого мужа застилала ей глаза ослепляющей ненавистью и сожалениями, даже когда она пыталась угодить другу детства, тому, кто считал себя её спасителем. в последний день пребывания селесты в доме на краю земли камилла обнимала дочь крепко, будто не хотела отпускать. «—терпение эдварда закончилось. генри не плохой человек, ты будешь в порядке».

они были разными — селеста стояла напротив единственного брата, собираясь вручить подарок. желанный ребёнок от любимого человека против результата навязанной, невзаимной влюблённости, принуждения и отсутствия выбора. но они всё ещё могли понимать друг друга. селеста понимала брата, — он убедился, разорвав красиво завёрнутую бумагу, и на сей раз был слишком рад, чтобы злиться на обстоятельства, которые им обоим были неподвластны.

— она снова за своё, — когда праздничный ужин был колоссальным усилием воли пережит, оставшись позади, по обыкновению, неприятным осадком, данте с тяжёлым меланхоличным выдохом уставшего от жизни старика жаловался сестре на мать, зная, что селеста не отмахнётся. хотя бы выслушает. — что за хрень? почему я должен ехать с киарой?

осарио исполнилось шестнадцать, и его день опять превратился в парад имени «малышки киары», ставшей личным проектом камиллы по реализации каких-то собственных амбиций, похороненных прошлым. снова киара. которая тоже захотела в европу на зимних каникулах, но будучи младше «не может поехать одна». только я и тео, мы должны были ехать вместе, — очень хотелось слить куда-то яд, и сперва он частично избавится от него в разговоре с сестрой, взбесится из-за решения матери найти личного учителя по зельеварению и сократить количество «свободного» времени, приказа зимой обязательно взять киару, а ещё вскоре провести серьёзную беседу насчёт стремлений и планов, «что ты себе думаешь, данте? у тебя вообще есть какие-то цели?». данте мог бы ответить, что главная, а также единственная его цель — наконец-то признаться своему лучшего другу, что он до безумия, до порыва взвыть, влюблён в него, и, желательно, подрочить ему в реальности, а не в фантазиях, но, скорее всего, родителей интересует не это. увы, по другим вопросам осарио сказать нечего.

оставшийся яд фоссет выплеснет на идиотов со своего и других факультетов, раздражающих девиц и отбросов с младших курсов, кошмаря в коридорах хогвартса или поджидая на уроках с колкими едкими фразами наготове. 

_***

в их последнюю встречу селеста сказала, прости, если я больше не вернусь, но он не смог. простить. её не было на празднике в следующем году, и ещё через год, и сегодня она тоже не придёт — данте знал это, но ничего не мог поделать с разлагающейся внутри обидой.

именинник всё также, ранним утром, потемну ещё до первых красок рассвета в небе, покинул поместье и пошёл встречать сову сестры, чувствуя себя обманутым, преданным и одиноким, даже сильнее, чем в прошлый раз. она многое обещала рассказать, — он знал, что у неё были ответы — однако оставила в неведении, в бесконечно роящихся мыслях, среди призраков людей, которых он или потерял, или же выдумал. больше не ребёнок, осарио понимал, почему селесте на торжестве не просто не рады, о ней даже не вспомнят в обычный день — эдвард ненавидел живое напоминание о мёртвом сопернике. но понимать, почему оберегать младшую сестру — отчего-то задача данте, а о нём самом заботиться некому, не хотел. как и входить в положение. как и молча терпеть бесконечное количество условий «спокойного» существования. данте пиздец как заебался это делать, и сегодня решил дать всем об этом знать.

тяжело дыша после бега, молодой человек остановился недалеко от края обрыва, резко затормозив. его ботинки на шнуровке с массивной подошвой увязли под собственной тяжестью в размякшей после дождя земле. рыжая сова сестры мягко приземлилась на плечо парня. ему показалось, айрис сочувствующе взглянула прежде, чем выпустить из клюва небольшой пакет. и ещё раз, прежде, чем поспешно улететь. подарок, упакованный идеально, как и всегда, — данте пощупал его руками, успевшими замёрзнуть. что-то твёрдое, с гравировкой. в красивой бумаге каждый раз предмет, выбранный с любовью, обязательно конверт внутри, куда селеста положит галлеоны и открытку, исписанную тёплыми словами аккуратным почерком. данте почувствует заботу, читая поздравление, но продолжит на неё злиться.

в этом же настроении он завалится обратно спать, протестующе проигнорировав встречу за завтраком, о которой вчера договаривался с матерью прежде, чем поругаться. юный г-н фоссет сегодня был не настроен выходить из комнаты.

_{я не хотел знать, был ли я любим, ведь слишком боялся выяснить — вдруг, на самом деле, не был.}

за день до праздника.

это был ленивый день. сильный дождь помешал сбежать на улицу, поэтому данте решил пройтись по всему поместью, негромко шаркая ботинками, чтобы не попадаться на глаза родителям, которые, он был уверен, точно захотят поговорить «о важном». начнут спрашивать о мыслях насчёт работы, может отец снова предложит устроить сына стажироваться в министерство. киара — прямо сейчас — тоже где-то бегает в поисках брата, чтобы спросить совета насчёт платья, будто это её именины вот-вот нагрянут, вгоняя девчонку в стресс. любой из вариантов был отстойным, и данте выбрал прятаться ото всех на третьем этаже дома, состоящего из лабиринтов тёмных коридоров, где всё время пахло мокрой древесиной. семья хранила здесь часть своего «богатства»: ценные книги, артефакты, одежду, картины и другие предметы искусства. камилла периодически перемещала мебель, что-то реставрировала и продавала, что-то покупала, наверное, чтобы ещё больше захламлять пылесборниками помещение. устроившись на диване с изысканной росписью по бокам, данте допил бутылку какого-то спиртного, приготовленного на кухне для гостей, которую уходя там и оставит.

«оценив» владения, фоссет вернулся на первый этаж, не выдержав скуки. он перепрыгнул через три последние лестничные ступени, и тут же услышал голос, доносящийся со стороны стены с портретами. седой мужчина с одного из них сказал: «большой день завтра, молодой человек. вас ищут». затем старик хлопнул в ладоши два раза, и перед данте появилась белая нить, указывающая путь в сторону кухни. не дойдя до неё, юный волшебник уселся за стол, за которым фоссеты обычно ели, и начал стучать ногтями по поверхности, провалившись в мысли. данте уже давно не загадывал желаний — с тех самых пор, когда впервые осознал бессмысленность действа, и ничего не хотел в подарок. ничего, кроме улыбки тео. да, его осарио хотел увидеть поскорее, и уже не мог дождаться завтрашнего дня по одной единственной причине: они встретятся. наконец-то данте коснётся его пальцев, очертит губами подбородок и шею, вдохнёт родной запах. казалось, они не виделись вечность. осарио любит трогать его волосы, пропуская через пальцы; для остальных — это строгое табу. но ему теодор улыбается.

ох, как же он скучал по монтегю внутри себя.

парень почти растёкся, представляя, как горячий язык тео мазнёт по его ключицам, оставляя быстрые поцелуи на каждой из родинок… окончательно поплавиться от любви помешали. отец вдруг зашёл в обеденный зал, решив, что выпало подходящее время для разговора. данте резко вынырнул из приятных фантазий. чёрт.

в шестнадцать, ты всё ещё думаешь, что можешь сбежать от своего отца. ты не слышишь его в своей голове, и в собственном голосе, когда тот испорчен агрессией, ты не видишь, как некоторые твои жесты уже непроизвольно зеркалят его; не видишь свою осанку, и то, как оставляешь на бумаге подпись. ещё не слышишь его шёпот в своей крови. с годами осознание приходит. с годами оно становится ненавистным.

алкоголь сделал парня немного храбрее, а ещё данте хотелось, чтобы фоссет-старший поскорее ушёл. — ты что-то хотел? — обычно эдвард игнорировал сына, замечая лишь когда тот вновь не оправдал его завышенных ожиданий. ты как с отцом говоришь?

— я уже неделю жду на проверку твоей заявки хоть на какую-то стажировку, поторопись. — вероятно, тот факт, что данте первым начал разговор сбил отца с мысли, и тот выпалил первое, что пришло в голову. это можно было заметить по агрессии, которая плескалась в его горле, сделав голос грубее. — мать тебя обыскалась. — бросив в осарио последние слова, эдвард ушёл, оставив сына в напряжении, которое возникло как только вспомнилось: любое дело дрянь, когда касается камиллы. с места, конечно, он даже не двинулся. данте бесцельно раскачивался на стуле, назад-вперёд, с противным скрипом царапая мраморный пол, и радовался этой глупой шалости, которую не видит мать. парень активно маялся от нехер делать, бездельничая и перекатывая во рту языком круглую конфету, которую нашёл в кармане кожаной куртки. леденец со вкусом лимонной цедры и ванили: если раскусить конфету сразу, из неё польётся сахарный сок, но данте всегда оставлял сладость напоследок.

он едва не поперхнулся пока ещё кислой конфетой, когда сестра вбежала в зал радостно (скорее всего, это была радость?) визжа. на секунду показалось, что киара оглушила его своим звонким голоском, эхом разошедшимся по коридорам холла, и он просто оглох. осарио не понимал, терпеть не мог эти неразборчивые девичьи возгласы, никогда особо не вникая. он и сейчас не понял бы о чём речь, не будь повестка дня столь очевидной: киара, как он и предполагал, искала совета или одобрения. девушка держала в руках одежду. платье зелёного цвета. блядь. чем дольше он смотрел на кусок воздушной на вид ткани, тем сильнее разрасталось в его грудной клетке раздражение. оно подойдёт ей идеально.

— ну, что думаешь, братик? — киара сверкнула яркими глазами, точно такими же, как и у их отца. данте кольнуло необоснованной ревностью. для эдварда дочь всегда будет роднее из-за этой общей визуальной черты, всегда будет «золотой девочкой», «принцессой» и «любимицей». данте вдруг стало так тошно, что проглотить желчь не вышло.

— у тебя, что, нет ни вкуса, ни собственного мнения? for fuck’s sake, киара, хотя бы одежду выбери самостоятельно. ты на свадьбу что ли выряжаешься, небось мать с отцом тоже достала?  

— я, — блеск в зелёных глазах сразу же потух, но данте слишком вспылил, чтобы заметить урон, который нанёс, — ты всегда так хорошо выглядишь, — ткань, защищённая чехлом, сминалась под тонкими девичьими пальцами с аккуратным маникюром, киара, наверное, собиралась разрыдаться, — я хотела узнать, как тебе платье. — она старалась сдержаться, но всё равно шмыгнула носом.

данте немного смягчился, когда приступ злости отступил, собираясь сказать, что сестра выбрала неплохую вещь, но не успел ничего произнести. мать ворвалась в комнату, тут же напав на сына, искала она его только за тем, чтобы сказать, как он лентяй, «не подготовил ничего на завтра», не забывая несколько раз повторить «не повышай голос на сестру». убедив дочь, что платье идеально, и заставив данте извиниться перед киарой, камилла отправила её в свою комнату. данте ненавидел это. только с младшей дочкой его сложная и беспристрастная мать позволяла себе такие привязанности. она защищала и оберегала киару, будто от этого зависела собственная жизнь. если с данте женщина оперировала понятием суровой любви, то киара всегда была окружена заботой. она никогда не обнимала их обоих, но отношение всё равно разнилось.

— вообще-то, она переживает, — камилла присела рядом, и попыталась улыбнуться, придвинувшись ближе. осарио не понимал, к чему заговорщицкий тон. — даты ещё нет, ванесса ничего мне не сказала, но скоро мы заключим «официальный» союз с монтегю. дадим ход соглашению, — данте весь позеленел. это были не просто слова, когда-то брошенные в пустоту? женщина вполголоса продолжала, — ты и тео станете семьёй, здорово, правда? вы всегда были так близки. с самого детства вдвоём везде бегали. как братья. — мама, как правило, братья не трахались в каждой комнате школы, в которой учились, и не продолжают делать это при любой возможности в домах своих родителей, не говоря уже о…. данте молчал и просто смотрел на камиллу не моргая. новость сразу же была отброшена подальше, нет даты — нет хода, не так ли? да. ерунда. данте даже представить не мог, что его ждёт, но всё равно уже взбесился не на шутку. наконец, он выплюнул конфету прямо на стол, встал со стула и выпалил:

— обязательно всё должно крутиться вокруг киары? уже достало! тео – мой (друг)! — глаза загорелись огнём протеста. он собирался уйти, сильно пожалев, что выбрал комнату без двери, которой можно хлопнуть, но мать остановила его, преградив путь.

— тебе мы тоже найдём выгодную партию, — данте не знал, верила ли камилла искренне, что это должно утешить сына, или специально пыталась надавить ещё сильнее. он не знал, как стоит ответить, лишь смотрел на неё грозным взглядом. она никогда не умела вовремя остановиться. давила до последнего. может, она ждала, что его стошнит? — порадовался бы за лучшего друга и сестру. — мы обязательно это обсудим, когда будем стонать сквозь поцелуи у меня в комнате, или когда я кончу, произнося имя лучшего друга одними губами.

— мне это не нужно, — буркнул он наконец раздражённо и опять попытался уйти, предприняв попытку обойти мать стороной, но она двинулась в бок, снова помешав.

— ты уже с кем-то встречаешься? с кем? — голос стал требовательнее, громче, серьёзнее. — так не пойдёт. сначала мы должны познакомиться с ней. — о, ты хорошо «её» знаешь, не волнуйся, мам. ответа от парня не последовало. — данте, хватит играть со своим будущим, ты уже взрослый мальчик.

— к чёрту и тебя, и будущее. я с утёса сброшусь, если ты от меня сейчас не отстанешь.

надоело.

«дай мне пройти» — камилла двинулась в сторону от неожиданно резкого приказного тона в голосе сына. данте ушёл, а после заперся в комнате. женщина подходила несколько раз, чтобы задать вопросы касаемо праздника. фоссет терпеливо отвечал через закрытую дверь на каждый коротко и без энтузиазма. тогда она, вероятно, решила, что всё в порядке, и оставила сына в покое. на сегодня.

день х.

он проспал около пяти крепких часов с тех пор, как вернулся с подарком селесты, и удивился, почувствовав, как постепенно просыпается сам, медленно выходя из фазы сна, граничащей с фантазиями — никто не колотил бешено в двери, несмотря на обоснованные опасения. всё-таки, данте проспал семейный сбор, успел поругаться со всеми вчера, даже с портретами, а потом грозил матери самоубийством. dramatic much? someone might say.

из более насущного, осарио также отметил следующее: в этот раз ему снился совершенно другой сон.

никаких мёртвых мальчиков, падающих со скал в море.

сегодняшний — гораздо приятнее. с одним конкретным мальчиком.

которого подсознание данте полностью раздело и поместило под струи горячего душа.

данте одним рывком быстро перевернулся на живот и вжал своё лицо в подушку, задыхаясь от нехватки воздуха и почти в секунду заполнившего его до краёв возбуждения. он скользнул рукой вниз по матрасу, обтянутого мягкой простыню, представляя под собой знакомые неровности желанного тела, и, цепляя зубами наволочку, медленно переместился к молнии на штанах. парень расстегнул брюки, и сжал свой член через трусы достаточно сильно, чтобы глаза закатились сами, а рот издал сдавленный протяжный стон. не успев толком проснуться: данте хватило скользнуть пальцами под резинку, обхватить возбуждённый член так, как он уже не раз это делал, представляя разные сценарии, всегда с одним и тем же «действующим лицом», толкнуться прямо в руку несколько раз, на сей раз, поставив себя в фантазии на колени перед обнажённым и мокрым теодором, и вот он уже вздрогнул всем телом и застонал от последней и самой сильной волны удовольствия.

пока осарио принимал в душ, где-то в спальне завибрировал мобильный телефон.

«как бы ты разбил девушке сердце?»

данте ответил, думая недолго.

«не знаю. переспать с тем, кто ей очень дорог?»

около двух часов спустя в дверь всё-таки постучали. это была киара, мама попросила напомнить, что ждёт тебя. скоро начнут приходить гости. данте открыл ей. сестра была в том самом зелёном платье. — красиво. тебе идёт, — снизошёл до комплимента осарио, и тогда на лицо киары вернулась улыбка, которой она, казалось, ещё со вчера забыла дополнить образ. — спасибо. и прости, что пристала вчера, — эта её особенность могла как раздражать, так и умилять: киара была отходчивой, слишком мягкой и доброй, чтобы предъявлять претензии, но слишком наивной и простой, чтобы действительно понимать ситуацию. кому-то, наверное, с ней повезёт. данте задумчиво склонил голову на бок, видя перед собой покладистый характер сестры и готовность всё прощать, — хм, и такое, должно быть, кому-то придётся по вкусу. плохо, что наш с тобой совпадает, сестрица. но мне даже жаль тебя, чем бы всё ни закончилось, тео всегда будет моим, а я — его.

киара помялась на месте, а потом всё же вытащила из-за спины небольшую шкатулку и протянула её данте. это были очень маленькие волшебные шахматы, сделанные на заказ: фигурки из тематики драконов. именинник с благодарностью принял подарок, и вернул сестре улыбку, чего, на самом деле, было более, чем достаточно.

— спустимся вместе? — она какое-то время смотрела на муки данте: с пиджаком или без, застегнуть все пуговицы рубашки или несколько оставить, прежде чем задать вопрос.

— я подойду позже. — киара кивнула и добавила, — поторопись. мама будет нервничать. это ведь не случится сегодня? нет. не может быть.

он не захотел надевать галстук, но застегнул все пуговицы рубашки глубокого чёрного, как смола, цвета, в тон такому же чёрному и очень дорогому костюму (со внутренней стороны подкладка напоминала звёздное небо). данте взглянул на себя в зеркало, разглядывая отражение в полный рост, и скривился, когда услышал жужжание раздражённого, вечно недовольного, голоса матери в голове. голос повторял: «мы же договаривались». мы же договаривались, ты будешь выглядеть идеально. мы же договаривались, ты не будешь меня раздражать, побудь сегодня милым мальчиком, когда-то у тебя хорошо получалось. камилла ненавидела складки и неровности на одежде, не застёгнутые до конца пуговицы, не дополненный пиджаком или галстуком образ. она могла прикоснуться к кому-то только чтобы грубо разгладить помятость ткани. камилла фоссет никогда не обнимала сына.

данте подумал поднять галстук с пола, но не стал. маленький бунт. едва заметный, несущественный, бесполезный, но способный доставить самую малость удовольствия. как грустно, наверное, ведь подобные мелочи — это всё, что было доступно.

горло ощущалось сдавленным, и он поправил воротник рубашки, потянув за оба треугольника вниз. тогда верхняя пуговица расстегнулась, и на шее блеснула металлическая цепочка из нержавеющей стали. ещё один маленький бунт. данте вспомнил, как в прошлый раз теодор потянул за эту самую цепь и впился губами в его, и вот податливый осарио уже открывал рот навстречу, ласкаясь так тягуче, что пальцы на ногах поджимались. 

_{я хотел быть любимым так отчаянно, что мои пальцы дрожали. я не прекрасен, но мог бы быть.}

данте подходил к двери и уходил обратно вглубь спальни уже несколько раз прежде, чем услышал приближающиеся звуки, а немногим позже, знакомые голоса. он успел складировать некоторые подарки под стол, а все черновики обещанных отцу писем смял в небольшие шарики, пока курил.

он собирался покинуть сомнительное убежище раньше, всё-таки, ему хотелось увидеть тео, но данте постоянно отвлекался. точнее, находил, на что отвлечься. то ему не нравилось, как легли волосы, сегодня немного завивающиеся на концах, то рубашка перекосилась, пиджак то мешал, то казалась, наоборот, был необходим. осарио оттягивал момент своего появления на публике, прекрасно зная, что его там ждёт. одни и те же речи, одни и те же люди, и их пристальные взгляды. больше всего на свете данте хотел вбежать в зал, найти глазами монтегю, схватить друга за руку и утащить за собой, подальше ото всех, туда, где они всегда будут лишь вдвоём, где фоссет может целовать того, кого любит, не борясь с тяжестью роящихся в голове мыслей. данте поймал себя на том, что начинал немного сходить с ума и нервничать, когда пальцы замирали над дверной ручкой, поэтому надел пиджак, открыл окно и успокоил нервы, прервавшись на перекур. после он был готов выйти, но прислушался прежде, чем сделать это.

поцелуешь? — он усмехнулся. ну уж нет. данте, это твой выход. приняв максимально невозмутимый вид, осарио открыл дверь, поправляя на себе пиджак. полностью игнорируя сестру, взгляд парня тут же поднялся и скользнул по другу, а губы растянулись в довольной улыбке. теодор выглядел… как всегда, великолепно. даже ссадины и шрамы ему были к лицу. кстати, о ссадинах. данте не мог не заметить новые «боевые ранения», но решил, что спросит об этом немного позже. а пока… дождавшись, когда киара завернёт за угол, осарио протянул руку и сократил расстояние между собой и монтегю, схватив за лацкан пиджака, потянув на себя и заставив подойти ближе, прекрасно зная, что киаре с ним никогда не сравниться.

— опоздал? — сомневающаяся игривая улыбка.

birthday boy сделал полшага вперёд, так что теперь теодор мог почувствовать и его дыхание на своей шее, и запах его парфюма с мускусными нотками и мятным шлейфом. — мне стоит беспокоиться? — данте издал короткий хриплый смешок, с трудом сдерживаясь, чтобы не наброситься на лучшего друга и не прижать прямо в коридоре к стене. — может, вообще не оставлять тебя одного? — он почти мурчал эти слова тео на ухо, и совсем не был похож на привычного данте: сдержанного, холодного и непреступного. теодор разжигал в нём чувства и эмоции, которые невозможно испытать к кому-то ещё, которые, одно время казалось, и вовсе не были доступны. как давно знакомая фортепианная соната, каждое прикосновение, каждая фраза друга отзывались привычными мурашками по телу. данте поднял взгляд, всмотрелся в любимые карие глаза, и хотел сказать что-то ещё, но тео решил оставить разговоры на потом, чему сегодняшний именинник был настолько рад, — едва смог устоять на ногах, когда почувствовал пальцы в волосах, скользнувших по затылку. он успел только нетерпеливо простонать в столь желанный поцелуй, прежде, чем его толкнули в спальню.

данте послушно — иногда он действительно мог быть хорошим мальчиком — попятился обратно, спеша податься навстречу поцелую, ответить и раствориться в нём окончательно. осарио медленно приподнял обе руки и сжал ими предплечья монтегю, чтобы сократить и без того малое расстояние, вжаться в парня и прикоснуться везде, где получится. он делал маленькие шаги, направляя их обоих в сторону кровати, сперва придерживая тео за локти, а после проводя руками выше и выше, к плечам и шее, привлекая ближе, касаясь нежно и требовательно одновременно, с желанием, горящим в кончиках пальцев. казалось, его лихорадило, а между ними по-прежнему были слои одежды. лучший друг. у него не было никого ближе. никого не будет ближе.

теперь осарио издал уже требовательный стон, когда пришлось сделать вдох, оторвавшись от разгорячённых губ. он скучал. так сильно скучал. сейчас, когда видел тео перед собой ещё отчётливее понимая, насколько сильно. данте прервался от изучения изгибов тела теодора, которые и так знал наизусть, только чтобы, застыв, посмотреть в лицо напротив, с такой любовью, взглядом, которого никогда не удостоится никто другой. остановился, чтобы услышать, что ему говорят и протянуть руку с отчаянным желанием коснуться снова. это было опасно похоже на зависимость.  

данте поздравляли с днём рождения. теодор поздравлял его, и дарил подарок — сначала осарио услышал лишь игривое «малыш» и стук собственного, быстро бьющегося, сердца, — и только потом: всё остальное. тео, рядом с тобой, я забываю. ничего не имеет значения, даже мир, что трещит по швам, пока мы не видим.

сердцебиение выравнивалось. почувствовав себя спокойно, и, возможно, совсем немного смущённо, «его малыш» потянулся за объятьями. данте ждал теодора, чтобы он стал первым, кто коснётся его в этот день. другие были не важны. фоссет уткнулся носом в любимое место между шеей и ключицей, пожалев, что оно скрыто одеждой — хотелось коснуться кожи губами.

данте благодарит за подарок чувственным поцелуем, во время которого принимает из рук друга коробочку. он улыбается в губы тео, и проговаривает, тихо и сладко, зная, что там что-то особенное. всё, что касалось теодора, было особенным. — спасибо. обязательно посмотрю, — большой палец задумчиво оглаживает бархат, а на лице снова появляется улыбка, — ты сделал его сам? — не дожидаясь ответа именинник нехотя выпускает из рук коробочку, только чтобы оставить её на столе, и освободить руки, которые снова спешат вернуться к повторному изучению монтегю.

после осарио всматривается в лицо напротив, и, слегка прищурив глаза, теперь целится немного выше: оставляет почти невесомый, нежный поцелуй на щеке парня. — что произошло? — фоссет поднимает свою руку и аккуратно проводит кончиками пальцев по непослушным волосам друга, отказывающимся лечь под его ладонью, затем неспешно обводит бровь, висок и скулу, которая не пострадала, зная теодора, — это была очередная драка, в которой он победил. данте оглаживает тыльной стороной пальцев линию челюсти и подбородок, пока подушечки не замирают напротив губ. данте наконец-то касался к тео так, как всегда мечтал, и таял под чужим пристальным взглядом, наполненным взаимными чувствами.

пиджак, который он только недавно надел, определившись, что с ним будет лучше, бесшумно упал на пол, а пальцы осарио потянулись к галстуку на шее теодора, спеша освободить монтегю от этой удавки и, наконец, добраться до всех мест, на которых ему хотелось оставить сегодня следы. рубашка, контрастирующая с его бледной кожей, теряла пуговицы. массивная цепь скользнула по ямочке между ключицами. данте прикусил губу, придвинувшись совсем близко, а после залез руками под рубашку тео. он очертил рельефный живот, поглаживая, а потом опустился ниже. осарио и так слишком долго терпел. данте поднял возбуждённый взгляд и наконец-то смог оставить влажный поцелуй на шее друга.

— останемся. я пока не хочу выходить.  

_{all this lust for just one touch i'm so scared to give you up}

_{«не знаю. переспать с тем, кто ей очень дорог?»}

_{они никогда не были полноценными, пока не встретились.}

_{«хочу тебя поцеловать. сейчас.»}

где мои сигареты?

мир соткан из повторяющихся явлений.

«тебе, вероятно, было дурно всю жизнь. — мам, — произнесено голосом уставшим и отстраненным. ты до сих пор бережно собираешь старые письма о любви в черную коробку из-под обуви французской марки — и читаешь глубокими ночами, бесконечно утопая в ненадежных, тоскливых и блаженных воспоминаниях? помнишь ли ты, как хваталась за меня слабыми руками и тихо повторяла «тео, мне так жаль», и тонул шепот в кромешной тьме. скорбь пряталась в складках изысканного платья от знаменитого кутюрье, которое ты безжалостно сминала бледными пальцами, бросая короткий взгляд в сторону отца. ожидающий, полный надежды на смущающий комплимент. взгляни на меня, арчибальд. скажи, тебе нравится? скорбь заполнила собой весь особняк, въелась в плинтуса, стены и ставни окон: проведи ладонью по деревянной раме, и старая скорбь заразит всю кровь и голову, передавшись занозами, глубоко вонзившимися в кожу. теодор впитал ее словно чуму. ты устроила отцу незабываемый скандал, опустила мужское достоинство на дно, но твое такое хрупкое и трепетное сердце желало ласки. оно предавало тебя, правда? каждый раз, когда ты смотрела на него, ты уже не могла отвести взгляд. в воздухе стоял запах слез и мучений, в любой комнате, в которой он находился, смрад настигал его, удушая». монтегю внимательно посмотрел на ванессу. между ними протекала глубокая связь любящей матери и хорошего сына, но с недавнего времени пропасть ширилась, из нее веяло холодным сквозняком. — почему ты хочешь этой свадьбы? — разве она сделает тебя счастливой? хоть на секунду подарит покой?

молчаливый дворецкий чопорно подал пачку сигарет на серебряном, начищенном до сияющего блеска, подносе. теодор неторопливо сколупнул ногтем прозрачную пленку, открыл картонную коробку и, стукнув по мятому дну, подцепил крепкую сигарету зубами. ванесса неотрывно следила за ним, словно кошка, наблюдающая за птицами из окна. о ком ты думаешь? о чем мечтаешь? жалеешь, что я — твой сын?

— теодор, — строгое предупреждение, останавливающее его. с желтого на красный, как на маггловском светофоре. не продолжай. не дави. не пытайся брыкаться. перед убийством скот оглушали. животные теряли связь с реальностью, покорно позволяя забойщику отнимать жизнь. — ты знаешь, что сопротивляться бесполезно. это давнее соглашение, к которому мы слишком долго шли. нельзя отказаться от него из-за того, что ты просто в кого-то влюбился, — последнее предложение ванесса произнесла с высокомерным презрением. — она не из наших, верно? — заметила она со свойственной только ей змеиной проницательностью. — иначе ты бы представил ее мне, не спрашивая разрешения. я все думала, когда ты решишь расторгнуть свадьбу — когда тебе, наконец, надоест прятаться, но сейчас я вижу брешь: она не принадлежит нам. она — запрет, который ты не можешь себе позволить, поэтому ты медлишь. выжидаешь, словно змей в колючих кустах. ничего, теодор, я найду ее, и она сама откажется от тебя: добровольно или нет, я не позволю тебе унизить меня. — она закончила с дьявольской усмешкой на пухлых губах. в задумчивом голосе крылось обещание — разобраться с назойливой помехой и отрубить змеиный хвост. игра началась. перчатка брошена обидчику в лицо. и спокойных птиц в доме на холме распугал пистолетный выстрел. пожмем руки?

теодор медленно закурил и выпустил дым, горький, как хинин. курил с тем видом, с каким ходил на квиддичную тренировку, сосредоточиваясь на каждой затяжке и спокойно наблюдая за ванессой сквозь огонек, вспыхивающий на кончике сигареты от долгих глубоких затяжек. курение, напоминающее медитацию, к которому он прибегал в тяжелых случаях, чтобы успокоиться и не выдать себя, превращая несчастную сигарету в центр мироздания. маленький фокус. она — запрет, ванесса аккуратно порезала тост с яйцом. мать редко морщила свой красивый носик в отвращении, когда говорила о ком-то. она выбирала не замечать грязи под подошвами дорогих туфель, но сегодня ванесса позволяла себе больше, чем следовало приличной даме. монтегю, против воли, затянулся сильнее. легкие вмиг загорелись возмущенным протестом. я найду ее, он почувствовал, как свирепое желание защитить разжигает внутри злость. никто не смел трогать осарио. никто, включая его сумасшедшую семейку. я не позволю тебе унизить меня, — будто бы отец уже не унизил тебя, мама. — ты ничего не сделаешь, — уверенно говорит теодор — ты не посмеешь, выдыхая сизый дым. ванесса поднимает на него насмешливый взгляд; вероятно, ответ очень развеселил ее, и направляет конец острого ножа ему в грудь, спрашивая, — хочешь помешать мне?

почему бы тебе просто не сдаться, теодор?

опусти пистолет.

монтегю слушал мать в мрачном молчании, жадно и долго втягивал дым, а потом пускал через нос. опасно. ему не выстоять в открытом противостоянии: она победит, как только он дотронется до пистолета. попробуй. попытайся отнять то, что принадлежит мне, и тогда придется выжечь меня с гобелена. справишься ли ты с ознобом, терзающим твои кости по ночам? тебя больше некому согреть. никого не осталось — ты одна. — тебе не придется вмешиваться. ничего нет. — а ты знала, что металл чертовски холодный на ощупь? хотя, откуда? ты не любишь марать руки о маггловские предметы: всю дедушкину коллекцию уничтожила, не задумываясь. теодор замирает, будто прицеливается. не дышит и не двигается, только внимательно прищуривается, сосредоточиваясь на маленькой черной точке посередине светлой переносицы. без единого изъяна. мать отвлекается на неторопливый звук шагов в коридоре — отец проснулся и спустился в столовую. напряжение спадает, весь ее интерес сужается до крупной и мощной мужской фигуры в махровом халате. отец смахивал на огромного медведя, которого хуй свалишь. монтегю-младший взял от него лишь крепкие кости и стойкость, в остальном пошел в мать, отхватив несносный характер и жесткую складку на лбу. 

_{«ешь, молись, люби»}

дождь за окном затянулся в противную морось. еще в пятнадцать теодор понял, что кто-то все равно любил сильнее. за двоих. чувство, похожее на погружение в соленую воду: закрыть глаза и сделать первый вдох. «они танцевали на благотворительном вечере. ванесса в красном платье выглядела потрясающе: мужчины оборачивались ей вслед, провожали восхищенными взглядами, некоторые — откровенно похотливыми. арчибальд красиво ее закружил, она влюбленно рассмеялась, наклонив голову назад. рубины на ее шее прелестно переливались в ярком свете свечей. она стала его женщиной, страстной и чувственной, подарившей ему троих детей. счастливчик, говорили окружающие. порой он засматривался на плавные изгибы ее женственного тела, трогая мягкую кожу и целуя алые губы. она ухаживала за собой. их ванная тонула в хрустальных флакончиках и бутылочках. принимая ванну, он боялся неудачно махнуть рукой и что-нибудь разбить. потихоньку раздражение вытеснило любовь, и когда-то обожаемый звонкий голос стал для него невыносимым испытанием. они прожили вместе слишком долго. ванесса, почувствовала его скованность и спросила: — арчи, не мучай меня. скажи, что происходит? он не выдержал и признался, я хочу развода». выдох.

арчибальд саттон ненавидел свою семью. очередной зверь, запертый в золотой клетке.

на монтегю накатило мимолетное головокружение, когда все внутри обрывалось и мир казался эфемерным, почти прозрачным. и заметны лишь рваные края. вино приятной сладостью разлилось в глотке. теодор бросил рассеянный взгляд на настенные часы, выпив еще вина. его оставили в покое. отец сонно зевал, наблюдая за дворецким, подающим завтрак. мать заговорила о важных делах, позволив ему погрузиться в алкогольное безумие и растворить очередную таблетку «счастья». я не в силах сделать себя живым, а ты продолжаешь мерещиться мне. он устало потер лицо, чувствуя себя разобранным на части, как же сильно его заебал этот ебаный цирк: просыпаться — притворяться, потом уходить в комнату, чтобы поутру снова задушиться притворством. жизнь протекала по надоедливому сценарию, и ничего не изменится, пока кто-то из действующих лиц не отдаст мерлину душу. авада, я призываю тебя, где же ты? — теодор, — хриплым голосом зовет его арчибальд, механическим движением расправляя ежедневный пророк, — почему решил пойти на стажировку к мракоборцам? — а тебе не поебать? безразлично посмотрев на отца и мать, он сказал: — оставьте меня уже в покое. 

боже, как же ему наплевать на все.

_***



и почему же он выбрал стажировку вместо блестящей спортивной карьеры?

в прошлом году.

временами враждебность пенилась в глотке. теодор монтегю искренне ненавидел все вокруг. он ненавидел этого гребаного ублюдка — эдвина максвелла, который не прислушался к умному наставлению следить за ебаным бладжером во все глаза и, пропустив его мимо, пушечным снарядом вылетел прямо на него, сбив с метлы. какая досада. какая трагедия. какая глупость. триста метров над землей — именно это расстояние лишило бы данте лучшего друга навсегда. он разбился бы в лепешку, если бы не был гениальным игроком, способным не тупить и призвать метлу в последний момент. ветер ревел в ушах. камнем приземлившись на руку и стерев половину лица в мясо, теодор быстрым шагом приблизился к эдвину и, отбросив метлу в сторону, ударил этого идиота под дых. правая рука взорвалась болью, которую он успешно проигнорировал. максвелл согнулся пополам, не успев среагировать. через пару мгновений он резко выпрямился, выбросив руку, сжатую в кулак, вперед, целясь инстинктивно, слепо тыча туда, где, по его мнению, должен находиться монтегю. теодор без труда уклонился от удара и с садистким удовольствием впечатал кулак в чужой нос. давясь залившей рот кровью, эдвин беспорядочно взмахнул руками, силясь достать в ответ, и они бы подрались на поле, если бы их не разняли остальные игроки. монтегю рвался из рук, как дикое животное, ругаясь на всех подряд. злость красным маревом застила глаза. — я убью тебя, максвелл, слепой ты ублюдок, как только питер отпустит меня, — питер на гневные слова лишь усилил хватку, — питер, черт возьми, отпусти меня! — адреналин кипел в крови, ярость смешивалась с жаждой мести, эмоции одуряли, словно он положил круглую таблетку на корень языка. она с шипением растворялась. эдвин виновато смотрел на него своими щенячьими глазами; видимо, его до чертиков пугало ободранное лицо. он повторял, как заведенный: — тео, прости меня! я не специально, совсем его не заметил. я старался следить за ним, но он прилетел из ниоткуда, возник из воздуха. мерлин, тео, прости меня, я так виноват. — монтегю же не слышал напарника, сплевывал кровь и кричал, чтобы его, наконец, отпустили. — я ненавижу тебя, максвелл. я сто раз говорил тебе следить за бладжером, но ты, придурок, все пялился на свою девчонку. теперь поздравляю — ты не в команде, я добьюсь того, чтобы ты никогда больше не сел на эту чертову метлу!

ему безумно хотелось курить. дайте, пожалуйста, сигареты.

он устал биться головой о темноту. теодор ненавидел стены в больничном крыле, где постоянно пахло отвратительными лекарствами. лицо жутко чесалось, будто его искусали москиты. голос сел и охрип, и из глотки вырывались лишь грязные ругательства. в черепе взорвалась сверхновая. бесило, злило и выворачивало наизнанку то, что парни не дали ему еще раз хорошенько съездить максвеллу кулаком по роже. — я хочу его ударить, — упрямо вырывается из него болезненным рыком; рядом питер, бедняга, тяжело вздыхает и вымотанно произносит: — нельзя, тео, успокойся. на испуганном эдвине — ни царапинки, кроме разбитого носа, сидит тихо, как полевая мышь, на соседней койке, вымаливает прощение, будто на нем ебаная скорбь всего мира; на измученном и измочаленном теодоре — повязка, закрывающая правую сторону лица, стертые костяшки пальцев, помятый бок, и гипс на кисти, с которым ему придется проходить минимум дня три. теперь он походил на франкенштейна, собранного по кускам. давайте соберем паззл из недостающих деталей. у данте встревоженный взгляд, теодор коротко вздыхает и насмешливо дразнит: — нравлюсь? — красавец, скажи. горло сжимает противным спазмом бессилия и тихого бешенства одновременно, он терпеливо сглатывает, успокаивая себя: никакого квиддича. он серьезно повредил правую руку, что последние удары по максвеллу только ухудшили ситуацию. теперь пальцы совсем перестали шевелиться, и монтегю оставил идею задушить эдвина подушкой до лучших времен. не думай, что тебе все сойдет с рук, говнюк.

данте подле него. его руки легли на плечи теодора, такие знакомые и теплые, что их жар ощущался даже сквозь квиддичную форму, затем поднялись к шее, мазнули пальцами кожу за ушами и медленно, с нажимом, зарылись в непослушные кудри. друг прикасался к нему нерешительно и осторожно, словно прикладывался губами к святыне, и от подобной скромной ласки внутри полыхнуло жаром, будто подкинули спичку в канистру с бензином. монтегю запустил пальцы левой руки в волосы фоссета, нежно погладил затылок и, притянув ближе, мягко поцеловал. он услышал судорожный вздох перед ответом, и почувствовал, как чужие пальцы сжали волосы сильнее, словно тео — единственный, кто мог держать его перед падением в пропасть. — нравишься, — с придыханием шепчет данте ему в губы, отстранившись на секунду лишь для того, чтобы коснуться снова. монтегю коротко улыбнулся в поцелуй, фоссет слегка прикусил его нижнюю губу — их языки переплелись, разделив терпкий вкус крови на двоих. всегда, верно. если бы он прислушался, то услышал быстрое сердцебиение друга. теплота переполняла сердце взаимностью. иногда он не понимал, как не замечал этих разрушительных чувств раньше. питер издал звук, похожий на «пожалуйста, не продолжайте, тут же люди», заставив их оторваться друг от друга. дыхание осарио тепло касается щеки теодора, и он видит разгорающиеся искры счастья и легкую тень смущения в глубине светлых глаз. ты — для меня. фоссет осторожно тронул белую повязку и, машинально облизнув губы, медленно провел по коже, очертив неровные края. его твердый взгляд говорил о расплате: я с тобой, только скажи, что надо делать. — ты такой романтик, — с усмешкой отзывается теодор, обнимая его за талию.

внезапно накатило странное оцепенение: — и что, никакого чемпионата мира по квиддичу? — голос глухой и задушенный, словно ему проткнули легкое острой иглой. слышите громкий свист? это в нем сдуваются планы на будущее. он же так мечтал о большой арене. о восторженном реве толпы. о ветре в волосах. о пьянящей свободе. поменьше напрягать руку. исключить любые активности. со временем она вообще перестанет двигаться. до него долетали лишь жалкие обрывки фраз из уст целительницы. запах крови забился в ноздри, а голова раскалывалась от боли. кроме злости и ослепляющей ярости монтегю ощущал бесконечную пустоту, мешающую соображать: еще чуть-чуть и он, кажется, проклянет максвелла. этот придурок, он сможет и дальше играть в квиддич, а теодор уже нет. и вот стоило оно того? те удары? данте погладил заднюю сторону его шеи в успокаивающем жесте поддержки. монтегю глубоко выдохнул, сообразив, что перестал дышать. раздражающая слабость расползалась по венам.

позже

теодор вернулся из больничного крыла в помятом, уставшем и опьяненном состоянии. день выпотрошил его как чертову рыбу. соседи — томас и гилберт, видели десятый сон, и монтегю подумал, как же забавно наблюдать за спящими людьми, совсем не подозревающими о двоих, пылко терзающих друг друга страстными ночами. он медленно разделся и надел белую футболку, оставшись в черных боксерах. рухнув на кровать и закрыв глаза, он приготовился забыться прекрасным, сладким сном, как почувствовал шлейф мятного парфюма данте. не зря его всерьез сравнивали с псом. движимый древними инстинктами: целовать и трахать, он повернулся на правый бок, настойчиво проигнорировал боль в руке и придвинулся к спящему осарио вплотную, как всегда делал, когда они ложились спать. данте ждал его: книга с закладкой лежала рядом с ним, свет от догорающей свечи отбрасывал тени на плотную ткань темно-зеленых штор; видимо, он решил на минуту закрыть глаза и заснул. особенные моменты, как этот, он бережно хранил в памяти. монтегю потерся кончиком носа за мочкой уха фоссета, и улыбнулся слишком довольно, словно сытый кот. ему нравилось с шумом вдыхать родной запах и чувствовать легкое возбуждение в теле, а сейчас он был немного обдолбан таблетками и лечебными зельями, слегка уставшим из-за квиддича, чуток разозленным на эдвина, который разрушил многолетнюю мечту, и просто влюбленным парнем, желающим вставить своему хорошему мальчику.

— тео, — позвал данте, сонным и тихим голосом, когда теодор прикоснулся к чувствительной коже губами, пустив мурашки по всему телу. после первого раза монтегю хватило ума пошутить «а что, если не тео?» и с лихвой отхватить локтем по печени, заставившим его проглотить дальнейшие шутки. фоссет удивлял не только своей соблазнительной покорностью, но и чрезвычайной непредсказуемостью — он любил это. тот взгляд — теодор запомнил его — злобный, испуганный и мрачный, которым данте посмотрел на него, ото сна еще не осознав кто перед ним, натолкнул на мысль, что осарио не позволил бы кому-то еще прикоснуться к себе в романтическом смысле. их отношения — такие хрупкие тогда, рисковали развалиться карточным домиком. синяки, оставленные им, наливаются синим, когда монтегю прикасается к крепким бедрам данте. зависимость, которую люди выдавливали с корнем, словно гной из старой раны, отравляла обоих — они уже потонули в глубоком море безвозвратно. для него стало естественным, как дышать, отвечать — да, я, — и чувствовать, как по телу растекался жар, пленительный и дурманящий, и не сомневаться, что на лице написано откровенное желание, раскрывающее себя в каждом напряженном выдохе. слегка прикусив тонкую кожу на шее, теодор погладил теплый живот и двинулся вниз. их губы сталкиваются в чувственном, откровенном и нетерпеливом поцелуе, настолько голодном, что перехватывает дыхание. он пробирается под резинку пижамных штанов, оглаживает бедро и сжимает охуенную задницу осарио, ловя губами протяжный стон. 

мир перестал существовать — они любили друг друга с жарким дыханием по лицу, с бешеным пульсом в висках и подушечках пальцев, разделенным через кожу, с накалившимся запахом прямого намерения, уже перепутавшегося синими следами, алеющими пятнами, сладковатыми нотами крови и отравленными корнями. сделай мне больно. сожми меня крепче. неистовая сила чужих пальцев в волосах сжимает и тянет, чтобы съехать губами под щеку, разрядами давления и полуукусов пасть вместе с частым пульсом под острую челюсть, на мускулы шеи и трапецию, тронуть носом линию волос и, слизав солоноватый пот, пропустить сердцебиение ниже грудины и живота. вжимаясь пахом в задницу осарио, он ощутил ответную дрожь и лихорадочное желание, граничащее с отчаянной потребностью почувствовать его внутри. да, малыш, скоро я буду внутри тебя, подожди немного. — тео, — взволнованно прошептал фоссет влажными губами ему в висок, — твоя рука. — монтегю остановился и, горячо выдохнув, оставил пару поцелуев на бледной коже за ухом данте. — пока нормально, не болит, — спокойным шепотом отозвался он, приникнув к губам осарио успокаивающим поцелуем. тело под ним заметно расслабилось. ему пришлось ненадолго отстраниться от друга, чтобы задернуть полог, наложить очищающее и заглушающее, и достать смазку из-под подушки. они медленно разделись. данте прикоснулся губами к шее в дразнящем поцелуе, слегка прикусил и оттянул бледную кожу, пустив по позвоночнику мелкую дрожь. никто не прикасался к теодору столь свободно и открыто, и никто никогда не прикоснется — только осарио позволено видеть его таким. припадая к пухлым губам долгим, жадным и глубоким поцелуем, ему казалось, что он умирал в адском огне. они целовались тысячу раз, и каждый раз он истлевал и рассыпался пеплом в комнате, переполненной призраками прошлого, а потом возрождался как феникс, становился целым и оживал, ощущая каждую клетку своего тела, каждый грубый шрам, въевшийся в кожу, каждую неровную царапинку от незнакомцев и каждую попытку вновь умереть. губительный огонь охватывал, очищал, закаливал и залечивал раны, наполняя его жизнью. желанием. и от этого яркого калейдоскопа голова шла кругом — хотелось большего. дурея от удушающего предвкушения, он несдержанно сминал теплые, мягкие и сочные губы, врывался языком внутрь, щекотно касаясь кончиком десен.

данте запустил пальцы в его волосы, лаская и поглаживая, не забывая осторожно касаться чувствительных мест за ушами. у монтегю не так много эрогенных зон на теле, но фоссету удалось обнаружить каждую. в прикосновениях заключалась безмолвная просьба, которой теодор подчинился, не задумываясь — слегка наклонил голову назад, позволив осарио вновь приникнуть к шее и, оставив губами и влажными движениями языка пылающую дорожку, нежно попробовать кожу на вкус. чужие пальцы играли с точками контакта на его теле, что сгорали последние предохранители, превращая кости и плоть в раскаленный добела порыв — с нажимом пройтись пальцами по коже крепкого бедра и схватиться за него, чтобы поднять, неторопливо потереться между упругими ягодицами и дать прочувствовать вес его возбуждения. данте рвано и неровно дышал ему в рот, когда в него медленно проникли скользкие от смазки пальцы. тот немедленно сжался, издав громкий, беспомощный стон, посылая по телу теодора жаркую волну. ему очень сильно хотелось войти в доверчивого данте, который так интимно и уязвимо жался к нему, звал по имени, словно ничего другого ему не приходило на ум, сжимал пальцами волосы и прижимался губами к виску. тебе хорошо? мне безумно. осарио трогательно дрожал внутри, и ему даже не требовалось просить монтегю прекратить сладкую пытку — он вытащил пальцы и, выдохнув в полуоткрытый рот, неспешно вошел. не дай мне уснуть сегодня.

_***



настоящее.

_{тридцатое августа. графство дорсет, особняк семьи фоссет.}

— может, вообще не оставлять тебя одного? — теодор подходит к данте без привычного сопротивления. без попытки отстраниться или остановить: его тело стремилось к осарио и хотело его близости.

временами люди принимали его за бессердечного парня. он не дарил красивым девушкам цветы. не разбрасывался обещаниями о чистой любви. не говорил по душам при звездах. все чувства он мог выразить одним предложением — ты со мной? габриэль монтегю — средний брат, легилимент и настоящий засранец, пролез ему в башку и сказал: — тео, не играй с ним, — внимательно наблюдая за тем, как теодор медленно перебирал старые акварельные наброски. кроты рыли длинные туннели, и этот крот прорыл достаточно глубокую яму, чтобы увидеть данте голым. монтегю, крайне заинтересованный и заинтригованный, повернулся к нему лицом, продемонстрировал вовлеченность в разговор «я весь внимание, вещай» и терпеливо ждал следующих предупреждающих слов от брата, которому в целом — почти всегда — было наплевать на всех вокруг, кроме себя. он отворачивался от неприятностей, возможных проблем и беспричинного беспокойства, закрывал глаза на взаимоотношения, выстроив высокую стену, чтобы никто не залез ему в сердце, а сейчас, вы только посмотрите, теодор слышал нотки волнения и участия, доказывающие, что габриэль, его милый брат, являлся обычным человеком, а не психопатом, способным вонзить аваду ему между лопаток — потому что захотел. их семейная черта — игнорирование. и невмешательство, нарушенное братом, повеселило его. габриэль повторил, я о данте, не играйся с ним, будто осарио был мячиком, который монтегю подбрасывал в воздух. какого черта, габриэль?

— габриэль, знаешь, мне всегда было все равно, кому бить морду. еще раз подсмотришь — и я выбью из тебя желание продолжать. в этот раз ты перешел черту. — когда мир пускался трещинами при виде смущенной улыбки, разве он сжимал слишком сильно, до боли?

я хотел случиться поцелуем у тебя на ключице. мятный запах данте ласкал ноздри, дурманил голову воспоминаниями о той ночи, щекотал и дразнил, манил порочным обещанием, от которого он никогда не откажется. ему дико хотелось пропустить едва вьющиеся на концах пряди волос осарио сквозь пальцы, погладить затылок и шею, уткнуться носом, прижать друга к себе и, впитав родное тепло, сплавиться с ним воедино. мягкий, кошачий тон его голоса окатил теодора жаркой волной удовольствия. — не оставляй, —  твое место всегда будет рядом со мной, хрипло произносит монтегю, не вложив в голос особенной интонации. твердое и простое, выгравированное на внутренней стороне его ребер, тайное знание, как короткое сообщение на холодной плите, оставленное кем-то близким. оно оставлено тобой, данте осарио фоссет. и оно останется там, пока кости не рассыплются в земле прахом. и требовательный стон в последний раз опалил темные буквы. 

приветственный поцелуй медленно перерастал в горячий, глубокий. теодор сжал волосы на затылке данте, целуя его длинным томным погружением: язык скользил по языку, а зубы слегка прикусывали трепетные губы. он издал низкий звук, который монтегю жадно впитал губами, выпив до дна. они разделили удушливые чувства, теснившиеся в грудной клетке на двоих. каждое движение опьяняло, заполнив разум теодора безупречными, щекочущими ощущениями, как если бы провели кончиком пушистого пера по кадыку. ничего не имело значения, кроме осарио: его дрожащие пальцы, впивающиеся в предплечья рук, в попытке сократить расстояние и продлить контакт, чувственные губы, преданно отвечающие ему, нетерпеливые прикосновения языка, то и дело заинтересовано очерчивавшего металлический шарик тонкой штанги в его языке. они обменивались жарким дыханием, нежно касались языками и губами. замирали, стараясь прочувстовать каждый миг, и снова искушенно тянулись друк к другу, растягивая трепетный момент долгожданной встречи, и отстранились, когда стало нечем дышать. я тоже скучал, малыш, отвечает безмолвно, на уровне ощущений, касась теплым дыханием щеки. его губы растягиваются в расслабленной улыбке.

 с днем рождения, малыш~

смущенный данте выглядел потрясающе невинно — теодор не мог отвести от него взгляда, внимательно наблюдая за плавными движениями друга. монтегю тянет фоссета к себе, заставляя прижаться еще ближе, обнимает за талию и вовлекает в недолгий поцелуй, а после ласково гладит по спине, когда чужой нос касается шеи. он вырос в холодной семье: никто не обнимал его, и теодор не пытался согреться в незнакомых объятиях. не привыкший к чужим прикосновениям, монтегю отстранялся от любого, кто хотел почувствовать его тепло, но дикие поцелуи в порыве страсти и горячее дыхание данте лишали рассудка. теодор с голодной жаждой встречал каждое касание, и благодарность осарио он принял с бесконечным, тихим, неизменным и высеченным: —  все мои украшения только для тебя. — однажды агата, однокурсница и подруга, попросила сделать серебряное кольцо, но теодор отказался, сказав, что у него недостаточно опыта. на самом деле ему не хотелось тратить время на украшение, которое будет носить не данте. красивый и чертовски привлекательный осарио в его драгоценностях будоражил воображение, монтегю представлял его голым, безумно возбужденным, мелко подрагивающим на постели и широко разводящим ноги в стороны — от одной только картины пересохло в горле и сладко заныло в паху.

— что произошло? — от приятного поцелуя в щеку его в секунду отвлекает вопрос.

это длинная история. теодор неосознанно хмурится, вспоминая неприятный вечер четверга — он подрался с ларри, еще одним мудаком с зеленого факультета, который портил остальным кровь громкими и хвастливыми историями, тесно связанных с его постоянными изменами. парни закатывали глаза, как только ларри заводил разговор о тонких и звонких девчонках. никому не нравилось слушать пошлости, когда обсуждение заходило за школьные предметы, новых преподавателей и просто жизни вне родительских стен. каждый раз он чувствовал утомление и скуку, слушая, как ларри удалось завалить кого-то неприступного с другого факультета, ведь на слизерине ему уже не давали. это даже не было смешным или забавным, и монтегю думал, что когда-нибудь ларри просто превратится в школьный мем. станет тем, кого избегают, лишь бы тот не присел на уши. теодор равнодушно относился к изменам, которые его не касались: не имел привычки заходить в чужой храм со своим никому не всравшимся мнением, предпочитая держаться от скандальной грязи подальше да и плевать ему было, если честно. с высоты астрономической башни. его не трогали и ладно, он разрешал ебаться с кем угодно, как угодно и где угодно, хоть в кабинете директора. — ларри опять спизданул лютую хуйню, — с тяжелым вздохом произносит монтегю и машинально трет лицо, показывая усталость от одной только мысли об этом придурке. иногда кулаки чесались, просто пиздец. вау, он меня реально раздражает, поразительно. ему, наконец, удалось вызвать во мне настоящие эмоции кроме отвращения.

— парни пригласили меня на день рождения девчонки с барсучьего факультета, уже не помню ее имени, мол, она по тебе с ума сходит, приходи, будет весело. — теодор усмехнулся, вспоминая их отчаянные выражения лиц, с надеждой смотрящих на него. он — их золотой билет, без него никого бы не пустили на вечеринку. слизеринцев мало куда пускали — сами понимаете: незавидная репутация темных волшебников и заядлых бабников. взять хотя бы ларри, не пропускающего ни одной юбки. — я идти не хотел: ты знаешь, что я не люблю тратить время на хрень, но мать снова устроила невероятное шоу с разбитой посудой и не успел я моргнуть, как уже пью с агатой и обсуждаю трансфигурацию на крыльце чужого дома. — легкие прикосновения невероятно сильно отвлекали от последовательности мысли, о чем он сразу же сказал данте, но все равно коротко поцеловал кончики изящных пальцев. опять осарио смотрел на него, как магглы на иконы — с обожанием. вероятно, его брат точно что-то знал. пристально посмотрев в светлые глаза, он прижался щекой к теплой ладони фоссета. — я спокойно курил и говорил с агатой, пока этот придурок не обратился ко мне, — монтегю вновь поморщился, возвращаясь к мерзкой фразе, в шутку адресованной ему. — он сказал, давя дурацкую ухмылку: тео, а тебе очень повезло с данте, ведь он может простить тебе абсолютно все, даже измену. — осарио знал, что творилось с его семьей. насколько сильно она была разбита и разбросана по старинному особняку, и насколько сильно ее осколки впивались в его ступни при ходьбе по скрипучему полу. фоссету приходилось убаюкивать теодора, когда он, зависимый от таблеток, пытался с них слезть. в темные времена монтегю никого не подпускал близко: сидел в запертой комнате и нес разрушение в себе, выкрикивая «убирайтесь из моей головы!». он разбивал все, что попадалось ему на пути, а легче не становилось, боль лишь продолжала пульсировать в сердце. казалось, что начни вновь принимать таблетки и блеклые образы из ночных кошмаров исчезнут из памяти: отец с матерью больше не будут сражаться на дуэли насмерть, ненавидя друг друга. эти двое, они снимали с него кожу. и стоило этому придурошному ларри произнести запретное слово «измена» в контексте, что теодор может трахать всех направо и налево, будучи занятым парнем, без последствий, как он тут же разозлился. если ларри изменяет своей девчонке, то это не значит, что изменяют все вокруг. измена — это не про увлекательный поход в туалет.

монтегю накрыл руки данте своими и сказал: — я ответил: ларри, ты думаешь, что измена — это сходить и выпить сливочного пива? вот просто взял и выпил, да? без последствий? — умолчав о том, что как только теодор начал говорить своим особым, спокойным голосом, предупреждающим о нападении, все разом притихли, внимательно наблюдая за происходящим. дурачок разбудил спящего зверя. в тот момент он представил вместо заплаканной матери, отчаянно цепляющейся за него, задыхающейся и говорящей: «тео, дорогой, как же мне избавиться от этой боли? мне кажется, что я задыхаюсь. лучше бы мое сердце никогда не знало любви» — страдающего данте. — мне хватило одного емкого ответа: «а что тут такого?» для нападения, и только питеру, бедняге, удалось меня стащить с него. — питер в два раза сильнее теодора, и в два раза добрее: он не позволял монтегю марать руки о других людей. во время разговора он ни разу не отвел взгляд, сохранив прямой зрительный контакт, позволяя осарио, как всегда, заглядывать ему прямо в душу. теодор сжал руку данте, медленно поднес его пальцы к губам и, поцеловав костяшки, ласково погладил большим пальцем. — мне кажется, или все думают, что у нас свободные отношения? — на губах мелькнула насмешливая ухмылка: если бы они знали, как ему приходилось сдерживаться, чтобы не посадить данте себе на колени на уроках, то перестали сомневаться в них. теодору не нравился данный расклад, о чем очень доходчиво и понятно поведали его кулаки, оставив невысказанные слова на подтянутом теле ларри, захлебывающегося кровью и словами. может, когда-нибудь ненависть внутри монтегю утихнет, но это точно будет нескоро.

дядя говорил ему — у любви есть срок, а мать — нет; теодор монтегю считал, что существовала лишь плата, которую люди вносили за счастье. мать посвятила годы драгоценной жизни отцу — боготворила и хранила верность, словно не чувствовала вокруг шеи жесткие тиски. отец мечтал покончить с ней, а она любила его — искренне, фанатично, на грани потери рассудка. данте же бережно оберегал желание быть с ним в сердце, позволив монтегю жить в неведении, не обременяя друга, казалось бы, запретными и невзаимными чувствами. теодор чувствовал глухую боль в грудине, прикасаясь к осарио — ты — моя свобода, и иная мне не нужна. позволив себе маленькую вольность пойти против завета матери. пойти против семьи ради любви. и разрушить то, что многие годы сковывало его запястья. отец не выберется — мать не даст, а он еще может увидеть свет, ведь по своей природе он больше пошел в ваннесу, она должна его понять и когда-нибудь простить — у нее получится.

они стояли так близко друг к другу, что данте мог почувствовать запах сигарет от одежды и волос теодора. осарио всерьез вознамерился освободить его от материнской удавки, вызвав лукавую улыбку на лице. кто-то очень сильно соскучился. монтегю обрамил ладонями смущенное лицо фоссета и лизнул его губы с дразнящей усмешкой. раздвинул их языком и провел по зубам, мазнув травянистым привкусом табака и мягким, сладким, глубоким — огневиски. он хотел дотронуться каждой своей частицей до каждой частицы данте: зубов, маленьких и аккуратных, послушного языка и внутренней поверхности щек. запах табака сплетается с головокружительным мятным, и он улыбается, когда фоссет ловко расстегивает пуговицы рубашки. проскользнув подушечками по гладким щекам, теодор плавно опустился пальцами на шею и медленно оторвался от губ, чтобы съехать влажной дорожкой языка на сонную артерию, чуток зацепив зубами тонкую кожу. опалив дыханием острый кадык, он опустил руки на ремень фоссета и, расстегнув, слитным движением выдернул из шлевок. не только данте сгорал от нетерпения — монтегю тоже слишком долго ждал. сердце тяжело бухало о ребра, в легких выело воздух, а влажный поцелуй в шею отдался жаром в паху. теодор гулко сглотнул и, сжав руками упругий зад осарио, возбужденно подался бедрами вперед, крепко прижав фоссета к себе. хотелось вновь броситься губами на губы оголодавшим зверем, но вместо этого он увлеченно провел большим пальцем по нижней губе осарио и, дождавшись, когда парень послушно откроет рот, коснулся влажного языка, хрипло проговорив:

— покажи, как сильно ты по мне скучал, малыш.

прошлой ночью я представлял твои губы на своем члене.

_{живет, жил, будет жить,}

_{ад его не ждет.}

_{tom hardy}

Гилберт Михаил Немец || Gilbert Michael Němec

гил, немец

— сорок четыре года [13.01];

— недружелюбный оборотень стаи “адские псы”;

— пожарный [прага 2].

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ _{— отец, что-то происходит со мной.} 

_{ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ— скажи мне, что ты чувствуешь?} 

_{ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ— тьму и голод, я хочу есть.}

[Лондон, Англия.] 

Средний ребенок в семье — ни туда ни сюда. Его любили, окружали заботой и теплом, радовали маленькими незначительными сюрпризами на день рождения, пока старшая не сбежала из дома в слезах, а младший не вскрылся в ванной, связавшись с плохой компанией. Самоубийство — несомненно страшное слово, о котором он думал в последнюю очередь в ночь своего первого обращения. Он нашел брата еще живым, держал его холодное тело дрожащими пальцами и голосом, пропитанным мерзким и вязким страхом, повторял: “Эван, держись, прошу тебя”. Мать на другом конце провода плакала, вызывая скорую. Он, почему-то, не мог вспомнить номер скорой — все думал о обещании посмотреть фильм вечером, которое уже никогда не сможет исполнить. В тот роковой момент Гилберт чувствовал, как боль брата течет по его жилам, задевая нервные окончания и разрушая сердце. Пульсировала и трепыхалась в груди. Скорая приехала поздно. Брата еле вырвали из его цепких пальцев и увезли в ближайшую больницу, Гилберт был в таком шоке, что едва смог вымолвить и слово. “Они забрали его, — тихо шептал он, словно в бреду. — Отец, они вырвали Эвана из моих рук. Я ведь не смог его спасти, да? Его сердце билось медленно и тяжко — и с тихим щелчком остановилось. Я слышал его — последний стук, знаешь, такой резкий и тихий, как будто часы остановили ход. Это какое-то безумие. Я чувствовал его боль, отец.” И он не замечал ни своих слез, ни потемневших звериных глаз, ни когтей, ни жажды, царапающей и раздирающей глотку. Он плыл в красном мареве и слышал перестук: тук, тук, тук. 

_{он хотел свернуть с дороги, забыть о волчьем долге,} 

_{но сын его увидел мерзкий смерти лик.} 

_{и пришлось слепым узникам луны продолжить путь,} 

_{долгий путь домой.}

_{[Прага, Чехия. Мартин Немец — отец; Агата Льюис — мать; Хана Немец — сестра.]} 

Кипящая кровь пробудила нетерпеливое кровожадное чудовище, которому пришлось слишком долго томиться в тесной сырой темнице, выскребая острыми когтями о каменные стены слово “скоро”. Пейзаж Туманного Альбиона резко переменился солнечной Прагой, словно кто-то поменял картридж в фотоаппарате. Родители развелись — или поссорились, он не вдавался в подробности, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Гилберт плохо помнил тот день. Не успела горсть мокрой земли достичь крышки гроба брата, как его повели собирать вещи. Отец испугался, что кто-то узнает о семейной “особенности”, и пожелал спрятать сына на родине — ближе к семье и стае, как маленький грязный секретик, и у него это получилось. Его жизнь не то, чтобы сильно изменилась, просто приобрела иной окрас — мрачный, потусторонний и чужой. Он не чувствовал себя в безопасности. Чужеродные запахи других волков воспринимались им как вызов — щекотали и раздражали острый нюх. Немец никак не мог ощутить связи с местной стаей, воспринимая волков за чужаков на своей территории: ему нестерпимо сильно хотелось впиться в незащищенную мохнатую шею каждому второму “другу”. Мартин Немец ощущал его жажду кожей, видел лихорадочный голодный блеск, направленный не на людей или животных, а на сородичей. На таких же, как он. Отец держал сына на коротком поводке: отдавал команды, больше напоминающие приказы и дрессировал как пса — иначе он бы точно разорвал кого-нибудь на кусочки. А потом сшил их и повесил на стенку, как коврик, в знак первой победы.  

Имя. Когти. Слишком тяжелый скелет. Все напоминало о том, что он больше животное, нежели человек. В нем много отрицательных эмоций: еле сдерживаемого гнева, невыраженной агрессии и непроработанной злости. Внутренний волк отчаянно воет, хочет вырваться, навсегда остаться на свободе — но Немец не из тех, кто сбрасывает с себя ответственность, словно змеиную шкуру, а пытается как-то жить. Существовать, если быть до конца честным. Привычная жизнь еще в юности угодила в кювет, дальше — только хуже. Перед утренними процедурами он подолгу смотрел на зубы и представлял, как с кончиков клыков капает алая кровь, пачкая белый кафель ванной. В школе он сдерживался благодаря команде отца: “не нападать, не вредить, глотки не рвать”. И не смотреть на шею. Гилберт повторял ее, как мантру, когда заходил в класс, желая доброго утра. Ух, как же сильно ему хотелось пить. 

_{как думаешь, кукушка, сколько мне осталось жить?}

В моих снах ты прекрасна. Не первая влюбленность в человека, но самая искренняя и крепкая. Она была из тех, про кого говорили “не от мира сего” — общество не могло смириться с ее красотой: взбалмошная, открытая, честная, яркая и обжигающая, как сам огонь, на котором в средневековье сжигали смертников, а прах развеивали над водами холодного и неприступного океана. Она привлекала, поглощала, забирала и не щадила — никого. Он из тех смертников, угодивших в ее хитросплетенные сети. Гилберт шел ей навстречу, раскрыв объятия, словно говорил: “я обхвачу тебя своими длинными руками всю, без остатка, и спрячу от мира, оставлю только себе”, и с ласковой улыбкой влюбленного звал ее по имени Джульетта. Моя Джульетта. А она смеялась. Боже, ее смех был потрясающим. Немец видел ее образ везде, и сон не исключение. Гилберт недолго думал над предложением, и вышло оно совсем не так, как он планировал. Джульетта сказала “да”, подплывая к берегу, громко смеясь: “Гилберт, ты самый неординарный человек, которого я знала. Как ты умудрился перевернуть лодку, неудачно провернувшись?” Ей шло белое платье. Немец любовался огненно-рыжими волосами, что мягкими волнами лежали на бледных плечах. Зеленые глаза горели и сияли, как звезды на ночном небе. Пальцы, державшие свадебный букет, подрагивали. Немец вслушивался в ее частое сердцебиение и еле сдерживался, чтобы не подхватить ее на руки и не закружить. Близкие люди рассыпались в поздравлениях, а стая находилась неподалеку — она всегда была рядом, когда ему требовалась поддержка и помощь. В тот день он чувствовал себя до ужаса неловким, но безумно счастливым. Джульетта знала о его секрете: Гилберт рассказал ей, когда они начали встречаться. Ему не хотелось причинять ей боль молчанием и ложью, как когда-то поступил отец с матерью. Он поклялся быть с ней открытым и честным, хранить ее сердце в безопасности. Их сказка не закончилась на “долго” и “счастливо”. Мир — страшный сон. И он стал его реальностью: в рождество, он с беременной женой попал в аварию. Его ослепила белая вспышка света. Темноволосый колдун, что выскочил из леса и замер в свете фар, уставился на него как олень. Немец успел остановиться, но водитель грузовика снес его машину с трассы, словно поезд. Джульетта умерла по дороге в больницу, а Гилберт нет — остался жить, чтобы ее слова “мне холодно”, произнесенные дрожащим голосом, прокручивались в голове снова и снова. Вопросы: “Зачем мне сила, если я не смог ей воспользоваться? Зачем мне способность забирать боль, если я не смог помочь своей паре?” — мучали его разум до сих пор. Не уберег, не защитил, не успел. Он не искал виновника: был занят похоронами. Намного дольше, чем требовалось. Он навещал жену каждый день, подолгу сидел у могильной плиты и всматривался в знакомые черты на фотографии, обводил замершими пальцами имя. А ночью выл. Его пытались прогнать, но не получилось — он мог быть очень убедительным, когда хотел.  

_{[Здесь покоится Джульетта Немец.} 

_{Спи спокойно, дорогая.} 

_{Ангелы присмотрят за тобой.]}

Не он выбирал слова. 

После аварии его зрение потихоньку ухудшалось: он плохо видел левым глазом — зрачок тускнел, покрывался серой пленкой. Офтальмолог сказал, что через пару лет он окончательно потеряет зрение, но причина была неизвестна. Гилберт принял неутешительный вердикт спокойно, даже не психовал. Он подозревал, что во всем виноват тот колдун со своей чертовой магией. Немец жаждал мести, но уже не мог отыскать следы — все, что было связано с магией, пахло гнилью. Ему пришлось долго привыкать к новым реалиям жизни. Отстранившись от стаи, он переехал в частный дом, поближе к лесу, и на чужой вой поддержки не отзывался. Кровоточащая рана не зажила, воспоминания не поблекли, а след не отболел. Гилберт выл по ночам, считал звезды, которые в момент жгучей боли находились ближе всех. Он стал собой — тем хмурым, мрачным и кровожадным типом, каким был до встречи с Джульеттой. Больше Немец никому не улыбался. Работала выматывала его до такой степени, что он просто падал на кровать без задних ног и мыслей о звездах.  

Стая не знала, что в гибели его жены виноват колдун. 

Звук покореженного металла резал ему слух, когда пожарная машина останавливалась для спасения других людей. Незнакомцев. Стая знала одно — он ненавидел колдунов и их магию, и всегда прогонял с порога первой предупреждающей дробью, сквозь зубы выговаривая жесткое: “убирайся”. В свободное время он охотится за мелкой дичью и коллекционирует огнестрельное оружие. У него есть дорогой старинный дробовик с серебряной резьбой на ручке, и кольт, который достался ему от деда.  

— магических навыков нет, способности оборотня носит с собой в чемоданчике;

— после гибели жены брызгает ее духи на платок и подносит к носу, когда чувствует запах гнили; привычный запах успокаивает его; 

— носит на шее черный шнурок с серебряным обручальным кольцом; 

— водит внедорожник; 

— есть две собаки: доберман по кличке Май и питбуль по кличке Вуди; 

— любит перстни с драгоценными и полудрагоценными камнями; 

— слушает скандинавскую музыку; 

— есть татуировки и шрамы; один из — вертикальный тонкий шрам, пересекающий левый глаз;

— хобби: фотографировать природу и собирать полароидные снимки в коробочку; 

— пьет красное вино и пиво, курит крепкие дешевые сигареты, иногда — ментоловые; 

— хотел бы покататься на лошади, но все нет времени выбраться загород; 

— не выносит громких звуков и колдунов. 

леший,

_{14.01, активность зависит от многих факторов, один пост в неделю/две напишу (или нет).}

_{i look inside myself and see my heart is black}

ᴋᴀʀᴏʟɪɴᴀ ɴᴏᴠᴀᴋ; _{paint it, black.}

     ◆ • —— karolína «kája» novák.     каролина новак.

_{[ кая — единственное одобренное сокращение имени, лина — позволено в кругу семьи. ]}

☪ адепт • вне ордена; 35 лет • 07.06. (gemini); mbti: estj; looks like katie mcgrath.

☪ владелица рекламного агентства «krásný soumrak» (красны сумрак) — [прага 3]. является также креативным директором и пиарщиком. основная занятость: продвижение сети ресторанов, принадлежащих семье; развитие арт-галереи; организация различных благотворительных мероприятий.

——— • ◆◈◆ • ———

. . . я бы вошла в пламя — обречённая уйти к теням — с финальным аккордом, уверенным и прозрачным. да, я — параноик, подхалимка и доносчица, мазохистка, дилетантка. а ещё нарцисс, и, о черт, это истинная проблема. я смирилась с тем фактом, что никогда не изменюсь. занятный исход, ведь теперь я нахожу утешение в боли и не возражаю против тьмы, она так приятна глазам. _{[ я предам тебя раньше. ]}

ㅤㅤㅤкаролина — наследственная практикующая колдунья, потомок первой магической династии новак, выходец из влиятельной семьи, элита, адепт с меткой, прожигающей своей силой душу. с юных лет кая знает, — у таких как она, нет права на ошибку, на отказ, на банальную просьбу о помощи. необходимость всегда оставаться во всём лучшей, быть идеальной, не появилась из ниоткуда. нужда эта, укореняясь, крепла с каждым последующим годом, давлением семьи, тяжестью ожиданий, бременем ответственности. в мире каролины никогда не существовало слабостей, поблажек, опрометчивых решений. потому, плевать все хотели на её проблемы со здоровьем, сложность характера и отсутствия навыка к социализации. редко к ней проявляли ласку, заботу, поддержку в привычном понимании. родственников слишком много, внимание, не говоря уж об уважении, заполучить нелегко. страх заменяет привязанность, а любовь начинает ассоциироваться с долгом, чем-то вынужденным, неестественным, жестоким. постепенно, всякая необходимость отдачи превращалась в одержимость, и усиливала чувство голода внутри каи. одновременно желать всего и ничего. образовавшуюся пустоту оказалось невозможно заполнить едой, выпивкой, знаниями, деньгами, властью или силой. но каролина пытается до сих пор. настойчиво, упрямо, по другому не умеет. и она верит, правда верит, что ей помогают все выбранные средства, просто с каждым разом от неё всего лишь требуется чуть больше усилий. так, понемногу, она отдаёт кусочки себя, не понимая: голод от этого становится лишь сильнее, а пустота внутри — разрастается. ㅤㅤ

ㅤㅤㅤдетство каи, как и ожидалось, прошло соответствующе статусу элиты. магия проявилась, когда девочке исполнилось одиннадцать. проснувшаяся в ней сила не вызвала страха или замешательства, к своей участи каролина готовилась. едва кая успела свыкнуться с изменениями и силой, её мать принялась самостоятельно обучать девочку, готовить к отбору. рождение дочери лишило женщину возможности колдовать, потому от лины требовалось, порой, невозможное. свой маленький проект мария обожала, но обожание это сложно охарактеризовать как что-то положительное. родители часто переносят собственные планы и желания на детей, но мария вела себя неадекватно. то кричала, как сильно ненавидит, то плакала, умоляя, всегда слушаться маму. «ты особенная». бывало, мать гладила девочку по голове, а потом, вдруг резко сжимая в руке прядь её волос, била головой о ближайшую поверхность, когда кая где-то ошибалась. вечно занятой отец проводил больше времени в стенах университета, чем дома, но даже знай он о жестокости жены, ничего бы не сделал. его всегда волновали более масштабные вещи, поэтому бледное лицо дочери, и несколько синяков на теле, не бросались ему в глаза.ㅤㅤ

ㅤㅤㅤдля юной новак обучение в ордене началось относительно рано, но для магических династий, подготовка к отбору в пятнадцать лет — ситуация вполне обычная. если начистоту, кая хотела поскорее начать, всё лучше, чем "помощь" матери. помимо магии, основная учёба в школе, и позже, в университете, дополнялась также десятками репетиторов для получения наиболее обширного спектра знаний. плюс, игра на скрипке три раза в неделю. каждый день расписан поминутно, — чтобы минимизировать тягу к размышлениям, чего на самом деле хочет от жизни каролина. потребовалось не так много времени, девушка быстро приняла свою ответственность перед семьёй и орденом. она редко отвлекалась от поставленных целей, воспринимая магию как дар, доставшийся ей свыше, который, ни в коем случае, нельзя утратить. вечная занятость преследует её и во взрослой жизни. до сих пор, кая находит сложным наличие свободного времени, — не знает, на что его потратить.ㅤㅤ

ㅤㅤㅤстатус акалита каролина получила довольно быстро, а вот чтобы стать адептом пришлось знатно потрудиться. обучение заняло немало времени, и это изрядно бесило каю. она уставала, ходила бледная как смерть от недостатка железа в организме, лина так часто резала себя для заклинаний, что, это перестало приносить ей боль. порой, только нанесение себе других увечий, сильнее, — вроде ожогов, — возвращало её в реальность. возможно, со стороны девушка и выглядела идеальной, юным дарованием, но стресс пожирал её каждый день. более того, несмотря на тягу следовать правилам, она также очень любила указывать каждому на совершённую ошибку, быть самой умной в комнате, навязывать своё мнение, что не прибавляло ей популярности. на самом деле, неудивительно, что в ордене каролине было тяжело, — и с учителями, которых она критиковала, и с другими студентами, с которыми всё время пыталась соревноваться. наконец, в возрасте двадцати трёх лет коралина отправляется в свободное плавание как адепт. после, ещё два года оттачивает свои навыки до идеала. ㅤㅤ

ㅤㅤㅤединственное место, в котором кая чувствовала себя хоть чуточку счастливой и беззаботной был дом её лучшей подруги, девочки из простой семьи, которая ходила вместе с каролиной на занятия по фехтованию. но и эта маленькая радость вскоре ушла из жизни каи. она помнит как пришла туда, где когда-то была в безопасности, только чтобы найти семью, растерзанную на части. помнит, как села в машину к отцу, после того как он внушил прибившим на место преступления людям, что никакой свидетельницы никогда не было. помнит ещё несколько деталей, которые хотелось бы забыть. знает, что в тот момент возненавидела оборотней, и начала испытывать к людям презрение, обвиняя в поразительной беспомощности. ㅤ

ㅤㅤㅤмагия в семье новак всегда воспринималась как символы силы и уважения. учитывая родовые проклятия, несложно представить, под каким давлением находятся те, кому удалось их обойти, и как относятся к менее удачливым. кая не раз наблюдала с какой лёгкостью некогда близкие родственники становились изгоями, а друзья — врагами. неприязнь к оборотням никогда не выражали открыто, но она присутствовала. в каждом пассивно-агрессивном взгляде, пренебрежительном тоне, словах, сказанных с призрением. не зная другого примера, для каи в какой-то момент было уже поздно меняться. гордость за своё происхождение переходящая в гордыню, надменность, страх стать изгоем, превратили каролину в слепо следующий правилам винтик, готовый пожертвовать тем, что дорого, лишь бы угодить, лишь бы следующей не стать объектом всеобщего презрения. поэтому кая предавала друзей, не подходивших по статусу, бросала любимых, косо смотрела на оборотней и большинство людей. продолжала заполнять пустоту чем-то другим, с каждым днём ощущая надвигающееся неизбежное одиночество. ㅤ

ㅤㅤㅤпосле успешного завершения обучения, каролина могла пойти преподавать в университет. в двадцать пять орден позвал на должность, описывая как самую талантливую колдунью из детей влиятельных семей её поколения. большая честь для обоих сторон. вот только, кая то место ненавидела и преподавать уж точно не собиралась. но родители надавили, девушка согласилась подумать. в первую же неделю пробного периода она была жестока со студентами, чуть не погубила доверенных ей юных неофитов, заставляя работать над сложными заклинаниями до изнеможения. один подросток даже погиб, однако, история так и не придалась огласке. инцидент родители каролины успешно замяли, обозначив её присутствие как гостя, а не преподавателя в стенах университета. к ней не могло быть никаких претензий, слухи зарубили на корню. вместо обучения неофитов, новак занялась более "приземлённым" семейным бизнесом. в возрасте двадцати шести лет кая становится управляющей в одном из ресторанов, принадлежащих семье. однако, вместе с тем, каролина пообещала родителям, что хоть и никак не будет связана с орденом, всё равно обязуется иногда выполнять их просьбы, чтобы её оплошность и дальше хранилась в секрете.ㅤㅤ

ㅤㅤㅤв двадцать девять лет кая, наконец, осознаёт, что не создана для отношений, решив покончить с тщетными попытками заполнить пустоту этим способом. последнее стирание памяти далось ей, с рвущей сердце на части, лёгкостью. она решила, не стоит и пытаться с кем-то сблизиться, раз даже такие вещи не оставляют на ней отпечатка, не заставляют проронить и слезинки. два года отношений с человеком, а кая и бровью не повела, когда триша на коленях просила, давясь слезами, сохранить ей воспоминания. нет, каролина не может пойти на поводу у таких просьб. до сих пор, в её голове, неизменно, звучат слова: «безопасность и репутация семьи превыше всего. никому нельзя доверять, даже трише, которую ты знаешь шесть лет, три из которых любила (кажется?)». ㅤㅤ

ㅤㅤㅤсразу после расставания кая открывает собственное рекламное агентство, ныне пользующееся большой популярностью. каролина-начальница немногим отличается от обычной каролины. требовательная, ответственная, самоуверенная, хладнокровная, упорная, порой, жестокая. огромное количество работы отвлекает её от любых проблем. кажется, она нашла для себя идеальный вариант, наиболее эффективно временно заполняющий пустоту. кая немного замедляет свой темп, расслабляется, даже присматривает для себя хобби, и подумывает, может завести кошку. а потом, однажды, знакомые из ордена просят кое-кого отыскать . . .ㅤ

ㅤㅤㅤ_{◆ • no colors anymore • ◆}

—— магические навыки :: опытная колдунья, которая часто использует магию, требующую в качестве платы кровь. идеально знает рецепты, заклинания, особенности боевой магии, но её навыки небрежны, резки, хаотичны, порой неоправданно энергозатратны, на них уходит больше сил и ресурсов, чем у других магов того же уровня. каролина плохо отслеживает магию, потому, для сего процесса, будет вынуждена обратиться к ненавистным ей оборотням.

—— другие умения и хобби :: в юности занималась фехтованием и игрой на скрипке; свободно говорит на чешском, немецком и английском языках, понимает русский, но плохо на нём говорит; каролина выращивает растения для некоторых заклинаний прямо на балконе-террасе в своей квартире _{[локация: прага 6, недалеко от особняка семьи]} стиля лофт. помимо необходимых трав, там в горшочках есть и обычные цветы, радующие глаз; собирает гербарии; занимается оригами; два раза в месяц ходит в тир, неплохие навыки стрельбы. 

—— слабости и страхи :: действует по определённым инструкциям, как робот, потому, её, конечно, выбивают из колеи непредвиденные, сложные ситуации; боится привязанностей, избегает всяких отношений, потенциально расцениваемых как длительные; гордость не позволяет кае ни уступить, ни соврать ради своего блага; страдает от пищевого расстройства, бессонницы и анемии; узнав про семейное проклятье кая боится беременности и рождения ребёнка не меньше чем утраты магии по любой другой причине (без магии, жизнь не мила); испытать на себе гнев семейства, стать изгоем, в чём-то не преуспеть — эти страхи могут довести её до панической атаки; клаустрофобия — боязнь замкнутых пространств.

—— предпочтения и неприязни :: кая любит: деловой стиль в одежде, брючные костюмы, рубашки, жилетки, пиджаки; тёмные цвета: чёрный, синий, фиолетовый, зелёный; бордовую помаду; коллекционировать дорогой виски; котов и змей; острую еду и стейки средней прожарки; утренние пробежки; исторические музеи, предметы искусства; дожди; красивое оружие; библиотеки; украшения из серебра; платья в пол; длинные пальто; ходить в рестораны; красивое нижнее бельё; красное вино; запахи новых книг, канцтоваров, мяты, кофейных зёрен и клубники; свежевыстиранные вещи; громко слушать рок музыку в машине. кая не любит: дешёвый парфюм; болеть; цитрусы и орехи; фильмы ужасов; чёртову скрипку; когда трогают волосы; безвкусные украшения; оборотней; слабых людей; активное/излишнее проявление чувств; душевные разговоры; отсутствие манер; громкое чавканье; когда сутулятся; неудобную мебель; одежду белого цвета; жаркую погоду; загорать.

—— дополнительно :: у каи до сих пор нет фамильяра. курит, и этой дурной привычки стесняется. носит с собой небольшой кинжал с памятной гравировкой, которым пользуется в процессе колдовства. настоящий цвет волос каи — русый с лёгкой рыжинкой, но вот уже более семи лет её волосы чёрного цвета, а поддерживать такой цвет волос ей помогает магия. шрамы на теле также скрываются с помощью магии. поздно ложиться спать и рано просыпается. прекрасная память на имена и цифры, а вот с лицами всё плохо, для неё все — одна серая масса; редко встречала того, кто вызывал в ней иные чувства, семья и бывшие партнёры не в счёт. ведёт различные списки, всё записывает и помечает в телефоне, в заметках. у неё идеальная осанка.

Ох уж эта сезонность... С каждым годом всё сильнее ощущается

Спасибушки! Под конец года как никогда нужно, чтобы дотянуть.

В сервисе не посменно невозможно работать, иначе все работники в какой-то момент обернулись оборотнями и сожрали бы всех к хуям

Когда не работаешь с людьми, кажется, что всё более-менее, а потом лицом к лицу встречаешься со всей их тупостью

Про тупость лютый плюс 🤝

оаоаоа спасибки

спасибо!