_{«не знаю. переспать с тем, кто ей очень дорог?»}

_{они никогда не были полноценными, пока не встретились.}

_{«хочу тебя поцеловать. сейчас.»}

где мои сигареты?

мир соткан из повторяющихся явлений.

«тебе, вероятно, было дурно всю жизнь. — мам, — произнесено голосом уставшим и отстраненным. ты до сих пор бережно собираешь старые письма о любви в черную коробку из-под обуви французской марки — и читаешь глубокими ночами, бесконечно утопая в ненадежных, тоскливых и блаженных воспоминаниях? помнишь ли ты, как хваталась за меня слабыми руками и тихо повторяла «тео, мне так жаль», и тонул шепот в кромешной тьме. скорбь пряталась в складках изысканного платья от знаменитого кутюрье, которое ты безжалостно сминала бледными пальцами, бросая короткий взгляд в сторону отца. ожидающий, полный надежды на смущающий комплимент. взгляни на меня, арчибальд. скажи, тебе нравится? скорбь заполнила собой весь особняк, въелась в плинтуса, стены и ставни окон: проведи ладонью по деревянной раме, и старая скорбь заразит всю кровь и голову, передавшись занозами, глубоко вонзившимися в кожу. теодор впитал ее словно чуму. ты устроила отцу незабываемый скандал, опустила мужское достоинство на дно, но твое такое хрупкое и трепетное сердце желало ласки. оно предавало тебя, правда? каждый раз, когда ты смотрела на него, ты уже не могла отвести взгляд. в воздухе стоял запах слез и мучений, в любой комнате, в которой он находился, смрад настигал его, удушая». монтегю внимательно посмотрел на ванессу. между ними протекала глубокая связь любящей матери и хорошего сына, но с недавнего времени пропасть ширилась, из нее веяло холодным сквозняком. — почему ты хочешь этой свадьбы? — разве она сделает тебя счастливой? хоть на секунду подарит покой?

молчаливый дворецкий чопорно подал пачку сигарет на серебряном, начищенном до сияющего блеска, подносе. теодор неторопливо сколупнул ногтем прозрачную пленку, открыл картонную коробку и, стукнув по мятому дну, подцепил крепкую сигарету зубами. ванесса неотрывно следила за ним, словно кошка, наблюдающая за птицами из окна. о ком ты думаешь? о чем мечтаешь? жалеешь, что я — твой сын?

— теодор, — строгое предупреждение, останавливающее его. с желтого на красный, как на маггловском светофоре. не продолжай. не дави. не пытайся брыкаться. перед убийством скот оглушали. животные теряли связь с реальностью, покорно позволяя забойщику отнимать жизнь. — ты знаешь, что сопротивляться бесполезно. это давнее соглашение, к которому мы слишком долго шли. нельзя отказаться от него из-за того, что ты просто в кого-то влюбился, — последнее предложение ванесса произнесла с высокомерным презрением. — она не из наших, верно? — заметила она со свойственной только ей змеиной проницательностью. — иначе ты бы представил ее мне, не спрашивая разрешения. я все думала, когда ты решишь расторгнуть свадьбу — когда тебе, наконец, надоест прятаться, но сейчас я вижу брешь: она не принадлежит нам. она — запрет, который ты не можешь себе позволить, поэтому ты медлишь. выжидаешь, словно змей в колючих кустах. ничего, теодор, я найду ее, и она сама откажется от тебя: добровольно или нет, я не позволю тебе унизить меня. — она закончила с дьявольской усмешкой на пухлых губах. в задумчивом голосе крылось обещание — разобраться с назойливой помехой и отрубить змеиный хвост. игра началась. перчатка брошена обидчику в лицо. и спокойных птиц в доме на холме распугал пистолетный выстрел. пожмем руки?

теодор медленно закурил и выпустил дым, горький, как хинин. курил с тем видом, с каким ходил на квиддичную тренировку, сосредоточиваясь на каждой затяжке и спокойно наблюдая за ванессой сквозь огонек, вспыхивающий на кончике сигареты от долгих глубоких затяжек. курение, напоминающее медитацию, к которому он прибегал в тяжелых случаях, чтобы успокоиться и не выдать себя, превращая несчастную сигарету в центр мироздания. маленький фокус. она — запрет, ванесса аккуратно порезала тост с яйцом. мать редко морщила свой красивый носик в отвращении, когда говорила о ком-то. она выбирала не замечать грязи под подошвами дорогих туфель, но сегодня ванесса позволяла себе больше, чем следовало приличной даме. монтегю, против воли, затянулся сильнее. легкие вмиг загорелись возмущенным протестом. я найду ее, он почувствовал, как свирепое желание защитить разжигает внутри злость. никто не смел трогать осарио. никто, включая его сумасшедшую семейку. я не позволю тебе унизить меня, — будто бы отец уже не унизил тебя, мама. — ты ничего не сделаешь, — уверенно говорит теодор — ты не посмеешь, выдыхая сизый дым. ванесса поднимает на него насмешливый взгляд; вероятно, ответ очень развеселил ее, и направляет конец острого ножа ему в грудь, спрашивая, — хочешь помешать мне?

почему бы тебе просто не сдаться, теодор?

опусти пистолет.

монтегю слушал мать в мрачном молчании, жадно и долго втягивал дым, а потом пускал через нос. опасно. ему не выстоять в открытом противостоянии: она победит, как только он дотронется до пистолета. попробуй. попытайся отнять то, что принадлежит мне, и тогда придется выжечь меня с гобелена. справишься ли ты с ознобом, терзающим твои кости по ночам? тебя больше некому согреть. никого не осталось — ты одна. — тебе не придется вмешиваться. ничего нет. — а ты знала, что металл чертовски холодный на ощупь? хотя, откуда? ты не любишь марать руки о маггловские предметы: всю дедушкину коллекцию уничтожила, не задумываясь. теодор замирает, будто прицеливается. не дышит и не двигается, только внимательно прищуривается, сосредоточиваясь на маленькой черной точке посередине светлой переносицы. без единого изъяна. мать отвлекается на неторопливый звук шагов в коридоре — отец проснулся и спустился в столовую. напряжение спадает, весь ее интерес сужается до крупной и мощной мужской фигуры в махровом халате. отец смахивал на огромного медведя, которого хуй свалишь. монтегю-младший взял от него лишь крепкие кости и стойкость, в остальном пошел в мать, отхватив несносный характер и жесткую складку на лбу. 

_{«ешь, молись, люби»}

дождь за окном затянулся в противную морось. еще в пятнадцать теодор понял, что кто-то все равно любил сильнее. за двоих. чувство, похожее на погружение в соленую воду: закрыть глаза и сделать первый вдох. «они танцевали на благотворительном вечере. ванесса в красном платье выглядела потрясающе: мужчины оборачивались ей вслед, провожали восхищенными взглядами, некоторые — откровенно похотливыми. арчибальд красиво ее закружил, она влюбленно рассмеялась, наклонив голову назад. рубины на ее шее прелестно переливались в ярком свете свечей. она стала его женщиной, страстной и чувственной, подарившей ему троих детей. счастливчик, говорили окружающие. порой он засматривался на плавные изгибы ее женственного тела, трогая мягкую кожу и целуя алые губы. она ухаживала за собой. их ванная тонула в хрустальных флакончиках и бутылочках. принимая ванну, он боялся неудачно махнуть рукой и что-нибудь разбить. потихоньку раздражение вытеснило любовь, и когда-то обожаемый звонкий голос стал для него невыносимым испытанием. они прожили вместе слишком долго. ванесса, почувствовала его скованность и спросила: — арчи, не мучай меня. скажи, что происходит? он не выдержал и признался, я хочу развода». выдох.

арчибальд саттон ненавидел свою семью. очередной зверь, запертый в золотой клетке.

на монтегю накатило мимолетное головокружение, когда все внутри обрывалось и мир казался эфемерным, почти прозрачным. и заметны лишь рваные края. вино приятной сладостью разлилось в глотке. теодор бросил рассеянный взгляд на настенные часы, выпив еще вина. его оставили в покое. отец сонно зевал, наблюдая за дворецким, подающим завтрак. мать заговорила о важных делах, позволив ему погрузиться в алкогольное безумие и растворить очередную таблетку «счастья». я не в силах сделать себя живым, а ты продолжаешь мерещиться мне. он устало потер лицо, чувствуя себя разобранным на части, как же сильно его заебал этот ебаный цирк: просыпаться — притворяться, потом уходить в комнату, чтобы поутру снова задушиться притворством. жизнь протекала по надоедливому сценарию, и ничего не изменится, пока кто-то из действующих лиц не отдаст мерлину душу. авада, я призываю тебя, где же ты? — теодор, — хриплым голосом зовет его арчибальд, механическим движением расправляя ежедневный пророк, — почему решил пойти на стажировку к мракоборцам? — а тебе не поебать? безразлично посмотрев на отца и мать, он сказал: — оставьте меня уже в покое. 

боже, как же ему наплевать на все.

_***



и почему же он выбрал стажировку вместо блестящей спортивной карьеры?

в прошлом году.

временами враждебность пенилась в глотке. теодор монтегю искренне ненавидел все вокруг. он ненавидел этого гребаного ублюдка — эдвина максвелла, который не прислушался к умному наставлению следить за ебаным бладжером во все глаза и, пропустив его мимо, пушечным снарядом вылетел прямо на него, сбив с метлы. какая досада. какая трагедия. какая глупость. триста метров над землей — именно это расстояние лишило бы данте лучшего друга навсегда. он разбился бы в лепешку, если бы не был гениальным игроком, способным не тупить и призвать метлу в последний момент. ветер ревел в ушах. камнем приземлившись на руку и стерев половину лица в мясо, теодор быстрым шагом приблизился к эдвину и, отбросив метлу в сторону, ударил этого идиота под дых. правая рука взорвалась болью, которую он успешно проигнорировал. максвелл согнулся пополам, не успев среагировать. через пару мгновений он резко выпрямился, выбросив руку, сжатую в кулак, вперед, целясь инстинктивно, слепо тыча туда, где, по его мнению, должен находиться монтегю. теодор без труда уклонился от удара и с садистким удовольствием впечатал кулак в чужой нос. давясь залившей рот кровью, эдвин беспорядочно взмахнул руками, силясь достать в ответ, и они бы подрались на поле, если бы их не разняли остальные игроки. монтегю рвался из рук, как дикое животное, ругаясь на всех подряд. злость красным маревом застила глаза. — я убью тебя, максвелл, слепой ты ублюдок, как только питер отпустит меня, — питер на гневные слова лишь усилил хватку, — питер, черт возьми, отпусти меня! — адреналин кипел в крови, ярость смешивалась с жаждой мести, эмоции одуряли, словно он положил круглую таблетку на корень языка. она с шипением растворялась. эдвин виновато смотрел на него своими щенячьими глазами; видимо, его до чертиков пугало ободранное лицо. он повторял, как заведенный: — тео, прости меня! я не специально, совсем его не заметил. я старался следить за ним, но он прилетел из ниоткуда, возник из воздуха. мерлин, тео, прости меня, я так виноват. — монтегю же не слышал напарника, сплевывал кровь и кричал, чтобы его, наконец, отпустили. — я ненавижу тебя, максвелл. я сто раз говорил тебе следить за бладжером, но ты, придурок, все пялился на свою девчонку. теперь поздравляю — ты не в команде, я добьюсь того, чтобы ты никогда больше не сел на эту чертову метлу!

ему безумно хотелось курить. дайте, пожалуйста, сигареты.

он устал биться головой о темноту. теодор ненавидел стены в больничном крыле, где постоянно пахло отвратительными лекарствами. лицо жутко чесалось, будто его искусали москиты. голос сел и охрип, и из глотки вырывались лишь грязные ругательства. в черепе взорвалась сверхновая. бесило, злило и выворачивало наизнанку то, что парни не дали ему еще раз хорошенько съездить максвеллу кулаком по роже. — я хочу его ударить, — упрямо вырывается из него болезненным рыком; рядом питер, бедняга, тяжело вздыхает и вымотанно произносит: — нельзя, тео, успокойся. на испуганном эдвине — ни царапинки, кроме разбитого носа, сидит тихо, как полевая мышь, на соседней койке, вымаливает прощение, будто на нем ебаная скорбь всего мира; на измученном и измочаленном теодоре — повязка, закрывающая правую сторону лица, стертые костяшки пальцев, помятый бок, и гипс на кисти, с которым ему придется проходить минимум дня три. теперь он походил на франкенштейна, собранного по кускам. давайте соберем паззл из недостающих деталей. у данте встревоженный взгляд, теодор коротко вздыхает и насмешливо дразнит: — нравлюсь? — красавец, скажи. горло сжимает противным спазмом бессилия и тихого бешенства одновременно, он терпеливо сглатывает, успокаивая себя: никакого квиддича. он серьезно повредил правую руку, что последние удары по максвеллу только ухудшили ситуацию. теперь пальцы совсем перестали шевелиться, и монтегю оставил идею задушить эдвина подушкой до лучших времен. не думай, что тебе все сойдет с рук, говнюк.

данте подле него. его руки легли на плечи теодора, такие знакомые и теплые, что их жар ощущался даже сквозь квиддичную форму, затем поднялись к шее, мазнули пальцами кожу за ушами и медленно, с нажимом, зарылись в непослушные кудри. друг прикасался к нему нерешительно и осторожно, словно прикладывался губами к святыне, и от подобной скромной ласки внутри полыхнуло жаром, будто подкинули спичку в канистру с бензином. монтегю запустил пальцы левой руки в волосы фоссета, нежно погладил затылок и, притянув ближе, мягко поцеловал. он услышал судорожный вздох перед ответом, и почувствовал, как чужие пальцы сжали волосы сильнее, словно тео — единственный, кто мог держать его перед падением в пропасть. — нравишься, — с придыханием шепчет данте ему в губы, отстранившись на секунду лишь для того, чтобы коснуться снова. монтегю коротко улыбнулся в поцелуй, фоссет слегка прикусил его нижнюю губу — их языки переплелись, разделив терпкий вкус крови на двоих. всегда, верно. если бы он прислушался, то услышал быстрое сердцебиение друга. теплота переполняла сердце взаимностью. иногда он не понимал, как не замечал этих разрушительных чувств раньше. питер издал звук, похожий на «пожалуйста, не продолжайте, тут же люди», заставив их оторваться друг от друга. дыхание осарио тепло касается щеки теодора, и он видит разгорающиеся искры счастья и легкую тень смущения в глубине светлых глаз. ты — для меня. фоссет осторожно тронул белую повязку и, машинально облизнув губы, медленно провел по коже, очертив неровные края. его твердый взгляд говорил о расплате: я с тобой, только скажи, что надо делать. — ты такой романтик, — с усмешкой отзывается теодор, обнимая его за талию.

внезапно накатило странное оцепенение: — и что, никакого чемпионата мира по квиддичу? — голос глухой и задушенный, словно ему проткнули легкое острой иглой. слышите громкий свист? это в нем сдуваются планы на будущее. он же так мечтал о большой арене. о восторженном реве толпы. о ветре в волосах. о пьянящей свободе. поменьше напрягать руку. исключить любые активности. со временем она вообще перестанет двигаться. до него долетали лишь жалкие обрывки фраз из уст целительницы. запах крови забился в ноздри, а голова раскалывалась от боли. кроме злости и ослепляющей ярости монтегю ощущал бесконечную пустоту, мешающую соображать: еще чуть-чуть и он, кажется, проклянет максвелла. этот придурок, он сможет и дальше играть в квиддич, а теодор уже нет. и вот стоило оно того? те удары? данте погладил заднюю сторону его шеи в успокаивающем жесте поддержки. монтегю глубоко выдохнул, сообразив, что перестал дышать. раздражающая слабость расползалась по венам.

позже

теодор вернулся из больничного крыла в помятом, уставшем и опьяненном состоянии. день выпотрошил его как чертову рыбу. соседи — томас и гилберт, видели десятый сон, и монтегю подумал, как же забавно наблюдать за спящими людьми, совсем не подозревающими о двоих, пылко терзающих друг друга страстными ночами. он медленно разделся и надел белую футболку, оставшись в черных боксерах. рухнув на кровать и закрыв глаза, он приготовился забыться прекрасным, сладким сном, как почувствовал шлейф мятного парфюма данте. не зря его всерьез сравнивали с псом. движимый древними инстинктами: целовать и трахать, он повернулся на правый бок, настойчиво проигнорировал боль в руке и придвинулся к спящему осарио вплотную, как всегда делал, когда они ложились спать. данте ждал его: книга с закладкой лежала рядом с ним, свет от догорающей свечи отбрасывал тени на плотную ткань темно-зеленых штор; видимо, он решил на минуту закрыть глаза и заснул. особенные моменты, как этот, он бережно хранил в памяти. монтегю потерся кончиком носа за мочкой уха фоссета, и улыбнулся слишком довольно, словно сытый кот. ему нравилось с шумом вдыхать родной запах и чувствовать легкое возбуждение в теле, а сейчас он был немного обдолбан таблетками и лечебными зельями, слегка уставшим из-за квиддича, чуток разозленным на эдвина, который разрушил многолетнюю мечту, и просто влюбленным парнем, желающим вставить своему хорошему мальчику.

— тео, — позвал данте, сонным и тихим голосом, когда теодор прикоснулся к чувствительной коже губами, пустив мурашки по всему телу. после первого раза монтегю хватило ума пошутить «а что, если не тео?» и с лихвой отхватить локтем по печени, заставившим его проглотить дальнейшие шутки. фоссет удивлял не только своей соблазнительной покорностью, но и чрезвычайной непредсказуемостью — он любил это. тот взгляд — теодор запомнил его — злобный, испуганный и мрачный, которым данте посмотрел на него, ото сна еще не осознав кто перед ним, натолкнул на мысль, что осарио не позволил бы кому-то еще прикоснуться к себе в романтическом смысле. их отношения — такие хрупкие тогда, рисковали развалиться карточным домиком. синяки, оставленные им, наливаются синим, когда монтегю прикасается к крепким бедрам данте. зависимость, которую люди выдавливали с корнем, словно гной из старой раны, отравляла обоих — они уже потонули в глубоком море безвозвратно. для него стало естественным, как дышать, отвечать — да, я, — и чувствовать, как по телу растекался жар, пленительный и дурманящий, и не сомневаться, что на лице написано откровенное желание, раскрывающее себя в каждом напряженном выдохе. слегка прикусив тонкую кожу на шее, теодор погладил теплый живот и двинулся вниз. их губы сталкиваются в чувственном, откровенном и нетерпеливом поцелуе, настолько голодном, что перехватывает дыхание. он пробирается под резинку пижамных штанов, оглаживает бедро и сжимает охуенную задницу осарио, ловя губами протяжный стон. 

мир перестал существовать — они любили друг друга с жарким дыханием по лицу, с бешеным пульсом в висках и подушечках пальцев, разделенным через кожу, с накалившимся запахом прямого намерения, уже перепутавшегося синими следами, алеющими пятнами, сладковатыми нотами крови и отравленными корнями. сделай мне больно. сожми меня крепче. неистовая сила чужих пальцев в волосах сжимает и тянет, чтобы съехать губами под щеку, разрядами давления и полуукусов пасть вместе с частым пульсом под острую челюсть, на мускулы шеи и трапецию, тронуть носом линию волос и, слизав солоноватый пот, пропустить сердцебиение ниже грудины и живота. вжимаясь пахом в задницу осарио, он ощутил ответную дрожь и лихорадочное желание, граничащее с отчаянной потребностью почувствовать его внутри. да, малыш, скоро я буду внутри тебя, подожди немного. — тео, — взволнованно прошептал фоссет влажными губами ему в висок, — твоя рука. — монтегю остановился и, горячо выдохнув, оставил пару поцелуев на бледной коже за ухом данте. — пока нормально, не болит, — спокойным шепотом отозвался он, приникнув к губам осарио успокаивающим поцелуем. тело под ним заметно расслабилось. ему пришлось ненадолго отстраниться от друга, чтобы задернуть полог, наложить очищающее и заглушающее, и достать смазку из-под подушки. они медленно разделись. данте прикоснулся губами к шее в дразнящем поцелуе, слегка прикусил и оттянул бледную кожу, пустив по позвоночнику мелкую дрожь. никто не прикасался к теодору столь свободно и открыто, и никто никогда не прикоснется — только осарио позволено видеть его таким. припадая к пухлым губам долгим, жадным и глубоким поцелуем, ему казалось, что он умирал в адском огне. они целовались тысячу раз, и каждый раз он истлевал и рассыпался пеплом в комнате, переполненной призраками прошлого, а потом возрождался как феникс, становился целым и оживал, ощущая каждую клетку своего тела, каждый грубый шрам, въевшийся в кожу, каждую неровную царапинку от незнакомцев и каждую попытку вновь умереть. губительный огонь охватывал, очищал, закаливал и залечивал раны, наполняя его жизнью. желанием. и от этого яркого калейдоскопа голова шла кругом — хотелось большего. дурея от удушающего предвкушения, он несдержанно сминал теплые, мягкие и сочные губы, врывался языком внутрь, щекотно касаясь кончиком десен.

данте запустил пальцы в его волосы, лаская и поглаживая, не забывая осторожно касаться чувствительных мест за ушами. у монтегю не так много эрогенных зон на теле, но фоссету удалось обнаружить каждую. в прикосновениях заключалась безмолвная просьба, которой теодор подчинился, не задумываясь — слегка наклонил голову назад, позволив осарио вновь приникнуть к шее и, оставив губами и влажными движениями языка пылающую дорожку, нежно попробовать кожу на вкус. чужие пальцы играли с точками контакта на его теле, что сгорали последние предохранители, превращая кости и плоть в раскаленный добела порыв — с нажимом пройтись пальцами по коже крепкого бедра и схватиться за него, чтобы поднять, неторопливо потереться между упругими ягодицами и дать прочувствовать вес его возбуждения. данте рвано и неровно дышал ему в рот, когда в него медленно проникли скользкие от смазки пальцы. тот немедленно сжался, издав громкий, беспомощный стон, посылая по телу теодора жаркую волну. ему очень сильно хотелось войти в доверчивого данте, который так интимно и уязвимо жался к нему, звал по имени, словно ничего другого ему не приходило на ум, сжимал пальцами волосы и прижимался губами к виску. тебе хорошо? мне безумно. осарио трогательно дрожал внутри, и ему даже не требовалось просить монтегю прекратить сладкую пытку — он вытащил пальцы и, выдохнув в полуоткрытый рот, неспешно вошел. не дай мне уснуть сегодня.

_***



настоящее.

_{тридцатое августа. графство дорсет, особняк семьи фоссет.}

— может, вообще не оставлять тебя одного? — теодор подходит к данте без привычного сопротивления. без попытки отстраниться или остановить: его тело стремилось к осарио и хотело его близости.

временами люди принимали его за бессердечного парня. он не дарил красивым девушкам цветы. не разбрасывался обещаниями о чистой любви. не говорил по душам при звездах. все чувства он мог выразить одним предложением — ты со мной? габриэль монтегю — средний брат, легилимент и настоящий засранец, пролез ему в башку и сказал: — тео, не играй с ним, — внимательно наблюдая за тем, как теодор медленно перебирал старые акварельные наброски. кроты рыли длинные туннели, и этот крот прорыл достаточно глубокую яму, чтобы увидеть данте голым. монтегю, крайне заинтересованный и заинтригованный, повернулся к нему лицом, продемонстрировал вовлеченность в разговор «я весь внимание, вещай» и терпеливо ждал следующих предупреждающих слов от брата, которому в целом — почти всегда — было наплевать на всех вокруг, кроме себя. он отворачивался от неприятностей, возможных проблем и беспричинного беспокойства, закрывал глаза на взаимоотношения, выстроив высокую стену, чтобы никто не залез ему в сердце, а сейчас, вы только посмотрите, теодор слышал нотки волнения и участия, доказывающие, что габриэль, его милый брат, являлся обычным человеком, а не психопатом, способным вонзить аваду ему между лопаток — потому что захотел. их семейная черта — игнорирование. и невмешательство, нарушенное братом, повеселило его. габриэль повторил, я о данте, не играйся с ним, будто осарио был мячиком, который монтегю подбрасывал в воздух. какого черта, габриэль?

— габриэль, знаешь, мне всегда было все равно, кому бить морду. еще раз подсмотришь — и я выбью из тебя желание продолжать. в этот раз ты перешел черту. — когда мир пускался трещинами при виде смущенной улыбки, разве он сжимал слишком сильно, до боли?

я хотел случиться поцелуем у тебя на ключице. мятный запах данте ласкал ноздри, дурманил голову воспоминаниями о той ночи, щекотал и дразнил, манил порочным обещанием, от которого он никогда не откажется. ему дико хотелось пропустить едва вьющиеся на концах пряди волос осарио сквозь пальцы, погладить затылок и шею, уткнуться носом, прижать друга к себе и, впитав родное тепло, сплавиться с ним воедино. мягкий, кошачий тон его голоса окатил теодора жаркой волной удовольствия. — не оставляй, —  твое место всегда будет рядом со мной, хрипло произносит монтегю, не вложив в голос особенной интонации. твердое и простое, выгравированное на внутренней стороне его ребер, тайное знание, как короткое сообщение на холодной плите, оставленное кем-то близким. оно оставлено тобой, данте осарио фоссет. и оно останется там, пока кости не рассыплются в земле прахом. и требовательный стон в последний раз опалил темные буквы. 

приветственный поцелуй медленно перерастал в горячий, глубокий. теодор сжал волосы на затылке данте, целуя его длинным томным погружением: язык скользил по языку, а зубы слегка прикусывали трепетные губы. он издал низкий звук, который монтегю жадно впитал губами, выпив до дна. они разделили удушливые чувства, теснившиеся в грудной клетке на двоих. каждое движение опьяняло, заполнив разум теодора безупречными, щекочущими ощущениями, как если бы провели кончиком пушистого пера по кадыку. ничего не имело значения, кроме осарио: его дрожащие пальцы, впивающиеся в предплечья рук, в попытке сократить расстояние и продлить контакт, чувственные губы, преданно отвечающие ему, нетерпеливые прикосновения языка, то и дело заинтересовано очерчивавшего металлический шарик тонкой штанги в его языке. они обменивались жарким дыханием, нежно касались языками и губами. замирали, стараясь прочувстовать каждый миг, и снова искушенно тянулись друг к другу, растягивая трепетный момент долгожданной встречи, и отстранились, когда стало нечем дышать. я тоже скучал, малыш, отвечает безмолвно, на уровне ощущений, касась теплым дыханием щеки. его губы растягиваются в расслабленной улыбке.

 с днем рождения, малыш~

смущенный данте выглядел потрясающе невинно — теодор не мог отвести от него взгляда, внимательно наблюдая за плавными движениями друга. монтегю тянет фоссета к себе, заставляя прижаться еще ближе, обнимает за талию и вовлекает в недолгий поцелуй, а после ласково гладит по спине, когда чужой нос касается шеи. он вырос в холодной семье: никто не обнимал его, и теодор не пытался согреться в незнакомых объятиях. не привыкший к чужим прикосновениям, монтегю отстранялся от любого, кто хотел почувствовать его тепло, но дикие поцелуи в порыве страсти и горячее дыхание данте лишали рассудка. теодор с голодной жаждой встречал каждое касание, и благодарность осарио он принял с бесконечным, тихим, неизменным и высеченным: —  все мои украшения только для тебя. — однажды агата, однокурсница и подруга, попросила сделать серебряное кольцо, но теодор отказался, сказав, что у него недостаточно опыта. на самом деле ему не хотелось тратить время на украшение, которое будет носить не данте. красивый и чертовски привлекательный осарио в его драгоценностях будоражил воображение, монтегю представлял его голым, безумно возбужденным, мелко подрагивающим на постели и широко разводящим ноги в стороны — от одной только картины пересохло в горле и сладко заныло в паху.

— что произошло? — от приятного поцелуя в щеку его в секунду отвлекает вопрос.

это длинная история. теодор неосознанно хмурится, вспоминая неприятный вечер четверга — он подрался с ларри, еще одним мудаком с зеленого факультета, который портил остальным кровь громкими и хвастливыми историями, тесно связанных с его постоянными изменами. парни закатывали глаза, как только ларри заводил разговор о тонких и звонких девчонках. никому не нравилось слушать пошлости, когда обсуждение заходило за школьные предметы, новых преподавателей и просто жизни вне родительских стен. каждый раз он чувствовал утомление и скуку, слушая, как ларри удалось завалить кого-то неприступного с другого факультета, ведь на слизерине ему уже не давали. это даже не было смешным или забавным, и монтегю думал, что когда-нибудь ларри просто превратится в школьный мем. станет тем, кого избегают, лишь бы тот не присел на уши. теодор равнодушно относился к изменам, которые его не касались: не имел привычки заходить в чужой храм со своим никому не всравшимся мнением, предпочитая держаться от скандальной грязи подальше да и плевать ему было, если честно. с высоты астрономической башни. его не трогали и ладно, он разрешал ебаться с кем угодно, как угодно и где угодно, хоть в кабинете директора. — ларри опять спизданул лютую хуйню, — с тяжелым вздохом произносит монтегю и машинально трет лицо, показывая усталость от одной только мысли об этом придурке. иногда кулаки чесались, просто пиздец. вау, он меня реально раздражает, поразительно. ему, наконец, удалось вызвать во мне настоящие эмоции кроме отвращения.

— парни пригласили меня на день рождения девчонки с барсучьего факультета, уже не помню ее имени, мол, она по тебе с ума сходит, приходи, будет весело. — теодор усмехнулся, вспоминая их отчаянные выражения лиц, с надеждой смотрящих на него. он — их золотой билет, без него никого бы не пустили на вечеринку. слизеринцев мало куда пускали — сами понимаете: незавидная репутация темных волшебников и заядлых бабников. взять хотя бы ларри, не пропускающего ни одной юбки. — я идти не хотел: ты знаешь, что я не люблю тратить время на хрень, но мать снова устроила невероятное шоу с разбитой посудой и не успел я моргнуть, как уже пью с агатой и обсуждаю трансфигурацию на крыльце чужого дома. — легкие прикосновения невероятно сильно отвлекали от последовательности мысли, о чем он сразу же сказал данте, но все равно коротко поцеловал кончики изящных пальцев. опять осарио смотрел на него, как магглы на иконы — с обожанием. вероятно, его брат точно что-то знал. пристально посмотрев в светлые глаза, он прижался щекой к теплой ладони фоссета. — я спокойно курил и говорил с агатой, пока этот придурок не обратился ко мне, — монтегю вновь поморщился, возвращаясь к мерзкой фразе, в шутку адресованной ему. — он сказал, давя дурацкую ухмылку: тео, а тебе очень повезло с данте, ведь он может простить тебе абсолютно все, даже измену. — осарио знал, что творилось с его семьей. насколько сильно она была разбита и разбросана по старинному особняку, и насколько сильно ее осколки впивались в его ступни при ходьбе по скрипучему полу. фоссету приходилось убаюкивать теодора, когда он, зависимый от таблеток, пытался с них слезть. в темные времена монтегю никого не подпускал близко: сидел в запертой комнате и нес разрушение в себе, выкрикивая «убирайтесь из моей головы!». он разбивал все, что попадалось ему на пути, а легче не становилось, боль лишь продолжала пульсировать в сердце. казалось, что начни вновь принимать таблетки и блеклые образы из ночных кошмаров исчезнут из памяти: отец с матерью больше не будут сражаться на дуэли насмерть, ненавидя друг друга. эти двое, они снимали с него кожу. и стоило этому придурошному ларри произнести запретное слово «измена» в контексте, что теодор может трахать всех направо и налево, будучи занятым парнем, без последствий, как он тут же разозлился. если ларри изменяет своей девчонке, то это не значит, что изменяют все вокруг. измена — это не про увлекательный поход в туалет.

монтегю накрыл руки данте своими и сказал: — я ответил: ларри, ты думаешь, что измена — это сходить и выпить сливочного пива? вот просто взял и выпил, да? без последствий? — умолчав о том, что как только теодор начал говорить своим особым, спокойным голосом, предупреждающим о нападении, все разом притихли, внимательно наблюдая за происходящим. дурачок разбудил спящего зверя. в тот момент он представил вместо заплаканной матери, отчаянно цепляющейся за него, задыхающейся и говорящей: «тео, дорогой, как же мне избавиться от этой боли? мне кажется, что я задыхаюсь. лучше бы мое сердце никогда не знало любви» — страдающего данте. — мне хватило одного емкого ответа: «а что тут такого?» для нападения, и только питеру, бедняге, удалось меня стащить с него. — питер в два раза сильнее теодора, и в два раза добрее: он не позволял монтегю марать руки о других людей. во время разговора он ни разу не отвел взгляд, сохранив прямой зрительный контакт, позволяя осарио, как всегда, заглядывать ему прямо в душу. теодор сжал руку данте, медленно поднес его пальцы к губам и, поцеловав костяшки, ласково погладил большим пальцем. — мне кажется, или все думают, что у нас свободные отношения? — на губах мелькнула насмешливая ухмылка: если бы они знали, как ему приходилось сдерживаться, чтобы не посадить данте себе на колени на уроках, то перестали сомневаться в них. теодору не нравился данный расклад, о чем очень доходчиво и понятно поведали его кулаки, оставив невысказанные слова на подтянутом теле ларри, захлебывающегося кровью и словами. может, когда-нибудь ненависть внутри монтегю утихнет, но это точно будет нескоро.

дядя говорил ему — у любви есть срок, а мать — нет; теодор монтегю считал, что существовала лишь плата, которую люди вносили за счастье. мать посвятила годы драгоценной жизни отцу — боготворила и хранила верность, словно не чувствовала вокруг шеи жесткие тиски. отец мечтал покончить с ней, а она любила его — искренне, фанатично, на грани потери рассудка. данте же бережно оберегал желание быть с ним в сердце, позволив монтегю жить в неведении, не обременяя друга, казалось бы, запретными и невзаимными чувствами. теодор чувствовал глухую боль в грудине, прикасаясь к осарио — ты — моя свобода, и иная мне не нужна. позволив себе маленькую вольность пойти против завета матери. пойти против семьи ради любви. и разрушить то, что многие годы сковывало его запястья. отец не выберется — мать не даст, а он еще может увидеть свет, ведь по своей природе он больше пошел в ваннесу, она должна его понять и когда-нибудь простить — у нее получится.

они стояли так близко друг к другу, что данте мог почувствовать запах сигарет от одежды и волос теодора. осарио всерьез вознамерился освободить его от материнской удавки, вызвав лукавую улыбку на лице. кто-то очень сильно соскучился. монтегю обрамил ладонями смущенное лицо фоссета и лизнул его губы с дразнящей усмешкой. раздвинул их языком и провел по зубам, мазнув травянистым привкусом табака и мягким, сладким, глубоким — огневиски. он хотел дотронуться каждой своей частицей до каждой частицы данте: зубов, маленьких и аккуратных, послушного языка и внутренней поверхности щек. запах табака сплетается с головокружительным мятным, и он улыбается, когда фоссет ловко расстегивает пуговицы рубашки. проскользнув подушечками по гладким щекам, теодор плавно опустился пальцами на шею и медленно оторвался от губ, чтобы съехать влажной дорожкой языка на сонную артерию, чуток зацепив зубами тонкую кожу. опалив дыханием острый кадык, он опустил руки на ремень фоссета и, расстегнув, слитным движением выдернул из шлевок. не только данте сгорал от нетерпения — монтегю тоже слишком долго ждал. сердце тяжело бухало о ребра, в легких выело воздух, а влажный поцелуй в шею отдался жаром в паху. теодор гулко сглотнул и, сжав руками упругий зад осарио, возбужденно подался бедрами вперед, крепко прижав фоссета к себе. хотелось вновь броситься губами на губы оголодавшим зверем, но вместо этого он увлеченно провел большим пальцем по нижней губе осарио и, дождавшись, когда парень послушно откроет рот, коснулся влажного языка, хрипло проговорив:

— покажи, как сильно ты по мне скучал, малыш.

прошлой ночью я представлял твои губы на своем члене.

_{«держаться за руки, пока солнце не упадёт за горизонт, amore mio, с глазами, наполненными таким горячим теплом, на которое, мне казалось, не был способен, я мог бы расплавить твою душу.}

_{мать говорила, свадебной клятвой отца были слова «dimmi che non lascerai mai»: скажи, что никогда не уйдешь. отчаянная просьба, приказ, проклятье, угроза. эдвард пользовался тем, что ей некуда больше пойти, и упивался своей властью. он вынудил её, улыбаясь, хвалиться историей о свадьбе за ужином с коллегами из министерства. звучали слова «было очень романтично», гости согласно кивали, и если бы обиженный из-за в очередной раз нарушенных планов данте не сверлил камиллу недовольным взглядом, он бы никогда не заметил ту секунду промедления на лице женщины. страх и отвращение, которые она умело спрятала за брезгливостью к вовремя поданному блюду, — «верните на кухню, не люблю устрицы». камилла была прекрасной актрисой. данте уставился в тарелку, думая о предстоящей встрече с теодором, и больше не смотрел в сторону матери.}

_{мы говорим, «я всегда буду рядом», при этом не произнося ни слова.}

_{мы двое везучих несчастных, что нашли друг друга среди боли и тьмы, и мы мечтаем об}

_{одной свободе}

_{на двоих.}

_{порой, сломанные части могут стать одним целым.»}

***

гостиная слизерина гудела разговорами юных волшебников, по большей части фыркающих и не одобряющих объявление о новых преподавателях этого года. полукровки и магглорожденные? будут учить чистокровных? — больше половины студентов уже могли представить, как взбесятся их родители, назовут данное решение «полнейшим абсурдом» и захотят кого-то за него непременно распять. и без того небольшое помещение накалялось от нарастающей тревоги, становясь тесным. профессор попыталась отвлечь слизеринцев разговором о празднике в честь начала учебного года, для некоторых, включая фоссета и монтегю, последнего, а порой, теряя терпение, повышала голос, призывая к тишине и порядку, но никто, конечно, слушать не собирался. это невозможно было остановить: во всю неслись эмоциональные перешептывания, сплетни рождались, плодились на ходу, а в те самые редкие молчаливые секунды, когда большинство переводило дыхание, кто-то вбрасывал злобную шутку, и всё начиналось заново.

данте молчаливо, скучающе наблюдал за суетой, прижавшись спиной к каменной стене под аркой. он подошёл на собрание последним, даже не попытался вникнуть или пройти дальше трёх шагов от двери, и слушал вполуха. сплетни нельзя пропускать, но если он что и искал, взглядом цепляясь за каждое движение в толпе, собравшейся плотным полукругом у камина, то точно не их, не информацию, не сплоченности мнений. интересно, там ли уже теодор, среди остальных, в центре событий, участвует ли в шутках, над которыми все разрывались смехом, или, может, тоже опоздал? опаздывает? не возникло ли у тео проблем из-за их самовольной вылазки в лондон перед началом учебного года? сказала ли ему что-то ванесса?... камилла по обыкновению не унималась весь вечер: что-то про плохой пример для киары.  

галдёж, казалось, только усилился, — девушки перетянули почти всё внимание с изменений в персонале школы на платья и обсуждение парочек. «как думаете, с кем пойдёт монтегю? может, в этом году, наконец, настал мой шанс?» — расслышав имя тео в данном контексте, осарио тут же прыснул себе под нос, сложил руки на груди, и «отпружинил» от стены. обвёл обладательницу нулевого шанса снисходительным взглядом, возвышаясь на каменных ступеньках. она не была тупой сукой, и во время работы в группах на зельеварении от неё порой была польза, но зачастую девица пиздец как раздражала данте. синистер грейвс, высокая брюнетка, постоянно задающаяся бессмысленными вопросами, крутанулась на ботинках с массивной подошвой, вся в лязгающих цепях, и резко повернулась в чью-то сторону. впервые за двадцать минут происходящее перестало быть для фоссета смазанной картинкой, слова и лица можно было разобрать. взгляд парня проследил за направлением, в котором двигалась слизеринка, но знакомые тёмные кудри он не заметил, так что, нет. странно.. с большим сомнением, но продолжил наблюдать. на всякий случай. затем, столь же внезапно как решительность грейвс появилась из ниоткуда, так и улетучилась. девушка замерла на мгновение в растерянности, а потом пожала плечами. вернулась к подругам: «нет, не он. показалось».

окружение вновь стало неразборчивым цветным пятном. данте расслабился, отступая полшага назад, но, когда вновь хотел облокотиться о стену, плечо уперлось во что-то мягкое и тёплое. осарио вдохнул знакомый запах дыма сигарет, завёл руку за спину, и уже через секунду почувствовал, как тео, сперва скользнув по запястью, уверенно переплел их пальцы. — скучаешь, красавчик? — уголок рта данте дёрнулся в улыбке. — пойдем со мной, — шепнул ему на ухо монтегю, обжигая дыханием шею, невесомо целуя место у виска, и щекоча курчавой чёлкой скулу. не дожидаясь ответа, теодор развернул и потянул парня за собой, и данте послушно последовал. монтегю не против был искупаться во внимании, всеобщем обожании, определенно, заслуженном, — но когда кто-то говорил о данте, в нём просыпалась жадность. пока он курил, две девушки из когтеврана обсуждали фоссета, мол, тот стал ещё горячее за лето. осарио же, вечно избегающий шумихи и комплиментов, только и слышал, что разговоры о том, какой теодор ахуенный. пусть он был согласен с данным неоспоримым фактом, не мог избежать уколов ревности. не мог не начать скучать в ту же секунду, и искать встречи поскорее.

они виделись всего пару дней назад, но оба чувствовали одно и то же. они безумно соскучились, а все эти разговоры окружающих, как всегда, лишь распаляли их огонь, что горит только лишь друг для друга.

_{— хочешь поцеловать меня?}

_{всегда.}

[[… необратимость абсолютной зависимости от человека измеряется тем, как его имя становится преследующим, едва уловимым ощущением, не только лишь горько-сладким вкусом слова на кончике языка, — растягиваешь, наслаждаешься, — вбираешь снова и снова, и всё равно: мало. чувство, подобно пьянящему предвкушению близости. опасная смесь из желания обладать и неспособности забыть о том, какого это было: держать, прижимать, растворяться в ком-то без страха или сомнения, без остатка, вдыхать запах кожи, древесного парфюма и табака, запаха, который ни с чем не спутать, — знакомый шлейф всегда в воздухе, и какого это: слышать стук собственного сердца в висках, и вздрагивать от прикосновений, таких пылких, требовательных, ласковых, о которых когда-то смел только мечтать, а теперь засыпаешь с единственной мыслью: как никогда не перестать касаться. зависимость измеряется тем, как он произносит: «ты — мой», словно впивается цепкими пальцами прямо в душу, распаляет внутренний холод своим жаром, разгоняет тепло по венам. в его присутствии, наконец, можно почувствовать себя живым, и тогда в ответ на столь явное собственничество хочется также по-свойски прикусить его кадык, соблазнительно опускающийся под низким бархатом голоса, а после неизбежно прильнуть к губам. оставить красные следы на теле. где-нибудь рядом с одной из скрытых под чарами татуировок, ведь расположение каждой уже запечатлено в памяти навсегда, с самого первого раза когда маскирующее спало на пике их наслаждения. с ним время не останавливается, напротив, оно идёт вперед; каждая секунда пульсирует под кожей, каждая секунда — как прикосновение, которого всегда не хватает. всё вновь наполняется смыслом.

твой.

любовь безжалостно вросла корнями в сердце, разрушающая и прекрасная; она была: в каждой детской глупости, и в том, с какой уверенностью можно вести за собой кого-то коридорами впечатляющих сознание мест, сжимая ладонь раздражённо, но с толикой нежности [«эй, ты всё время отвлекаешься, дай сюда руку» — будто требовал, а не просил, отводя взгляд, пряча вслух непроизнесённое, однако в голосе всё равно скользнула та самая тёплая, бережная привязанность.]; она есть: в каждом обожающем взгляде, в отсутствии личного пространства, когда речь идёт о нём [ведь как сидеть рядом в кабинете, или за ужином, и не касаться? как не сжать рукой мягкое место чуть выше колена, скользнуть ещё выше, сжать снова, пробежаться пальцами, считая заломы на ткани брюк, намекая что пиздецки соскучился?], и бесчисленном количестве поступков-признаний; и она всегда будет, даже когда всему миру придёт конец. нет ничего столь требовательного, столь волнующего как любовь. беспощадного.

когда желание быть рядом лишь растёт с каждой встречей, — мысли о том, что есть норма стираются, остаются только неумолимая нужда быть ближе, эйфорическая дрожь, разряды, посылающие в мозг дофаминовые сигналы — на них подсаживаешься быстрее и незаметнее, чем на таблетки «счастья». а стоит объекту — нет, не воздыхания, — это иное, что не описать словами, граничащее со щенячьей преданностью и бесстыдном вожделении одновременно, — появиться в том же помещении, даже зная, он обязательно окажется совсем рядом, непринуждённо касаясь, напоминая, что так было и будет всегда — глаза найдут силуэт быстрее, чем мозг отправит сигнал. забудутся и исчезнут все беседы, мысли, занятия, существовавшие всего секундой ранее. «я. хочу. тебя. сейчас.» в голове словно щелчок, когда взгляды встречаются, и тот, напротив, зеркалит азарт и желание.

приятное покалывание, словно кто-то провёл ногтями внутри головы, разойдется по затылку, по шее, пойдет ниже, накроет обоих — будто нечто проснулось под кожей, живое и голодное. как приступ лихорадки при ломке — тело вспоминает то, чего разум ещё не успел осознать.

можно ли сказать: «просто лучшие друзья», — если поздно ночью он дышит на шею друга, уснув в его кровати, ведь «к себе идти лень», — горячо, нежно, так близко, что дыхание оставляет невидимые поцелуи? насколько двое близки, если пальцы переплетаются под одеялом, или неспешно оглаживают изгибы, запоминая каждый? кажется, быть беде, или как крепко тела должны быть прижаты, чтобы хотя бы один признал: это не потому что в комнате как-то прохладно? в июле. сколько раз большой палец должен коснуться губ лучшего друга, провести по нижней с нажимом и каким-то библейско-плотским, чёрт возьми, наваждением, прежде чем удастся поймать жадный взгляд и, наконец, очевидную мысль: «мы зашли слишком далеко»? прежде, чем слово «черта» потеряет всякое значение, прежде, чем даже ступив далеко за неё, — всё ещё никак не насытишься. ]]

данте заставил себя отступить два раза перед тем, как не смог вновь. перед тем как он мог без предупреждений податься вперёд, накрыть своими нервно искусанными губами губы теодора, на этот раз полный решительности, уверенности, и монтегю ответил ему сразу. довольно улыбаясь, чем свёл осарио с ума от воодушевления, улыбаясь, возможно, не планируя, а может, дразня специально, пытаясь отдать как можно больше любви в ответ. данте ощущал себя счастливым: тео жадно вбивался вздымающейся грудью в быстро бьющееся влюблённое сердце друга, открывал рот, пробовал на вкус, изучал языком с дразнящим металлическим шариком, будто всегда только этого и ждал. осарио плавился, растекался под ним, почти сразу охотно передавая инициативу, полностью отбрасывая привычное стеснение. парень с большим удовольствием поддался, когда крепкие руки спортсмена, лучшего игрока в квиддич школы, притянули его за бедра, и заставили усесться на него сверху, уперевшись своими коленями в мягкую обивку под ними, чтобы двое стали ещё ближе, почувствовали нарастающее возбуждение друг друга через одежду — два подростка — ждать долго не пришлось. фоссет бесстыдно, с нажимом, коснулся тео через брюки, и, почувствовав, насколько сильно его хотят, поспешил расстегнуть ширинку. cлизеринский диван в гостиной тихо скрипнул под весом их тел, когда данте в какой-то момент привстал, не разрывая поцелуя, чтобы запустить пальцы в волосы теодора, слегка потянуть кудряшки назад, и тот запрокинул голову. и пока осарио впивался губами, вылизывал, и слегка прикусывал лицо того, в кого влюблён, и чувствовал на своём теле скользящие теперь по спине, а не бёдрам, руки, задирающие рубашку, обнажающие кожу, горячие пальцы с холодными кольцами на них, оставляющие вмятины-следы на голых участках — в голове набатом лишь одна мысль — пусть момент продлится вечно.

только монтегю было позволено сделать это: полностью забрать контроль, отогнать прочь меланхоличную рефлексию, в которой хоронил себя заживо данте, укутываясь ею, словно могильным мхом. только монтегю позволено выхватить каждый пошлый, умоляющий, и нежный стон из фоссета. он может делать с ним всё что угодно: входить резко, до упора, или замедляться, растягивая момент, заставляя чуть ли не слёзно молить ускориться. сильнее. быстрее. сделай мне больно. потому что данте — весь, до последней дрожащей мысли, до последнего напряжённого вдоха — принадлежал ему. не потому, что теодор требовал, или брал, или хотя бы просил, — просто отдавать себя казалось столь же естественно как дышать, как знать заранее единственный верный ответ. как обещания на мизинцах, как философские разговоры по ночам, как пьяные рассветы на улицах под баром, как их инициалы рядом, вырезанные по дереву выкидным ножом тео, и шкатулки со всяким запретным барахлом, зарытые в сырой земле.

и как чувственные стихи, ложащиеся строчка за строчкой, ровными стежками, которые осарио когда-то стеснялся даже перечитать.

теодор разрывал поцелуй, наверное, лишь на секунды — чтобы посмотреть. чтобы видеть, как данте затаивает дыхание, как его щеки наливаются жаром, а губы блестят от влажности, приоткрытые, просящие. немного позже, он поймёт, что тео безумно нравится это выражение на его лице: размытое между желанием и смущением, растерянное, но не сопротивляющееся. нравится знать, что он может довести его до такого состояния. только он. когда тео обхватил ладонями лицо данте, подушечками пальцев чуть надавливая на скулы, будто пытался зафиксировать, удержать, тот едва сдержал стон. его глаза прищурились от слишком ярких ощущений. юноша втянул воздух сквозь зубы, когда тео легко провёл языком по бледной шее, прямо под челюстью, словно уже давно знал, как он там чувствителен. а потом — несколько секунд, ничего. лишь помутнённый взгляд снизу вверх, через пушистые, длинные ресницы, которыми осарио всегда любовался, сидя рядом на травологии, когда солнечные лучи заглядывали через окна, и падали тео прямо на переносицу. неудивительно, что данте часто приходилось пересдавать свои работы. у монтегю, конечно, всегда было «отлично» с первого раза.

словив взгляд с оттенком чистой, но тяжёлой привязанности, что пронзала куда больнее любого желания, данте почти сорвался, — ты… — не зная, как именно хотел продолжить. о чём-то спросить? поблагодарить? признаться? он запнулся, растеряв последние мысли, когда монтегю тихо усмехнулся и провёл ладонью по голой спине, забравшись под ткань теперь съехавшей и скомканной у талии рубашки, начал изучать изгиб позвоночника подушечками пальцев. данте не сдержал дрожь. его тело, обычно напряжённое и контролируемое, будто само сдавалось — предательски охотно, с пульсацией в висках и слабостью в коленях.

он обмяк в держащих его руках, и прижался лбом к щеке тео, глубоко вдыхая запах самого близкого человека — мягко-дымчатый, мускусный, с можжевеловым шлейфом от мыла, который парни в команде часто используют во время душа после тренировки. в запахе улавливалось и что-то пряное. уютное. привычное. живое.

данте дважды останавливался перед тем, как позволил себе нарушить правила, усомниться в них, перечеркнуть и выбросить. прежде, чем положить ладонь на грудь монтегю, чувствуя, как быстро там стучит сердце. в том же ритме, что и его собственное.

когда однажды тео спросит, зачем данте так долго молчал, сдерживался, почему страдал, неся бремя «неразделенной любви» в одиночестве — осарио задумается, но не сможет дать чёткий ответ.

«секрет — не исповедь. если уж носишь в себе — унеси с собой в могилу.» секреты для фоссетов всегда были оружием, доверие — уязвимостью, правда — причиной для наказания, если раскроется. секрет — это то, что, сцепив челюсти, прячешь под языком, даже когда умираешь. особенно, тогда.

— я ещё не знал, как. — как сильно могу любить. сильнее, чем бояться. — наверное, сам не до конца понимал.

«тайна, однажды высказанная, перестаёт быть твоей. в этой семье грех не в том, что врёшь — а в том, что проговариваешься.»

грех.

но ведь это никогда не было порочно.

если для кого-то подобного рода зависимость от любви и оказывалась погибелью

то для данте

это стало

его

спасением.

***

_{«mea culpa, mea culpa, mea máxima culpa», — три удара в грудь, сжимая кулак, ты лишь рвёшь свою душу, дорогая. о, моя величайшая вина, — я схороню тебя в январе,}

_{под инеем и сухими слезами.}

она никогда никому не признается, но она ненавидит оставаться одна в огромном особняке на чёртовом утёсе. она вечно обставляет дом мебелью, приводит декораторов, дизайнеров, заказчиков, или просто людей, которые заберут или привезут какие-то вещи. и на всё у неё всегда есть объяснения, и даже нервный эдвард лишь молча наблюдает, — или стерпит любое безумие жены, или проигнорирует, принимая должным, что контролировать всё до последней мелочи — главное хобби этой женщины.

но ещё больше она ненавидит оставаться одна по ночам. тогда дом кажется слишком огромным, слишком тихим, стены слишком тонкими, словно всегда слушают. ждут. следят. по ночам камилла слышит сотни осуждающих голосов в голове, под обоями и полами. по ночам её разрывает от глухой, болезненной, ненависти. она держала с собой киару почти всегда, порой назойливо, тревожно, почти с мольбой, она хватала и данте за руки, преграждала путь, придумывала наказания, чтобы оставить при себе. но если тот не был в школе, то, как обычно, сбегал. конечно, он сбегал. эгоистичный паршивец. вдруг, где-то там, за пределами мэрлоу, прямо сейчас совершает ошибку? позорит семейное имя? позорит и презирает собственную мать? за подобное непослушание камиллу бы высекли и морили голодом, держа в клетке как пса минимум с месяц. она милосердна к своим детям, а они — неблагодарны.

на ум пришла селеста, — её свадьба состоится через несколько дней. камилла устраивала этот брак осторожно, как будто подбирала лекарство. генри был простым, не слишком любопытным. камилла говорила себе: «это правильно. это — безопасно», словно отдавая дочь в руки живого призрака сантино — мягкое напоминание о том, как выглядит нежность. но что-то плохое всегда происходит за несколько дней… камилле очень нужно уснуть, чтобы не сойти с ума, поэтому, вновь травяное зелье пузырилось на огне с мягким свистом. настойка для спокойствия и сна размешивалась по часовой стрелке в чугунной чаше, точно по памяти, без нужды проверять рецепт. женщина уже и не помнила, зачем впервые сварила зелье — от бессонницы, от боли в груди, чтобы забывать, или чтобы не чувствовать. переливая тягучую жидкость в тонкий флакон, даже не скривилась, хотя запах по обыкновению немного жёг слизистую. плутая коридорами в темноте, она осмотрела давно пустующую комнату селесты, не понимая, что чувствует: тоску или радость, что её здесь нет. уходя, мелькнула отражением в зеркале: на предмет во весь рост, что остался после дочери, покупатель так и не нашёлся. как удар током, что-то вдруг отозвалось под кожей. крупицы памяти, что сработала на запах пыли и сырости, на жест — рука, поднесенная к горлу, на пустоту вокруг. тогда, в том доме тоже стояло зеркало. другое, дешёвое, старое, и пахло там воском и ладаном. она знала, что не должна приходить, но интерес взял верх. временное помешательство, возможно? тётя-целительница всегда говорила, что «дьявольский мост» отделяет их от магглов. чёртово любопытство поманило на другую сторону. стоило слушать родителей, когда те твердили: любое нарушение обернётся расплатой. но разве за подростковый бунт цены бывают столь высоки?

«никогда не видел таких красавиц. правду говорят. это магия..»

это же было святое место? он держал в кармане крестик.

«ты, ведьма, скажи, что раскаиваешься, — и тогда я очищу тебя.»

грубые руки. грязные ногти. исповедь, которую она не просила.

прижимая к груди разорванный воротник блузки, девушка шла домой босиком, всё ещё чувствуя спиной сбившееся дыхание. кровь засыхала на внутренней стороне бедер.

казалось, она достаточно заплатила.

шепот матери, осуждающий и гневный, резал сильнее любого заклинания. «ты не понимаешь, что ты натворила. ты всё испортишь. мы всё потеряем.» оказалась, цена была ещё выше. «пей, давай же. убей мерзость внутри себя, разберись с проблемой, выйди замуж за чистокровного младшего сантино верди, и унеси эту тайну с собой в могилу. ты должна.»

секрет камиллы складывал руки, держащие католические чётки, готовясь к последней вечерней молитве, и падал на колени пыльных полов храма, когда ему перерезали глотку. он закончил корчится, булькая кровью, — тогда под взмахами волшебной палочки тело разорвало на куски с ровными краями. каждая часть упала на дно реки, разделяющей их миры. последней стала цепочка с серебряным медальоном, которую она пропустила между пальцев, выпуская в воду. большой палец скользнул по гравировке последний раз: святая арабелла [молитва, которой отвечают], отцу от дочери.

живое станет мёртвым, молодая волшебница очернит душу, а недоразвитые кости младенца превратятся в труху, закопанную в яме, в саду за фамильным поместьем.

и так, у камиллы лучии дель осарио, которая уже завтра выйдет замуж за любовь всей своей жизни и покинет отчий дом, внутри гниёт труп ужасной тайны, и именно поэтому перед свадьбой она не может уснуть, перебирая в голове воспоминания словно книги на библиотечных полках. для «общего пользования», «роман», «философия», «запретное», — у каждого события в её жизни обязательно должен быть раздел. но, что если, чему-то не место в голове вовсе? например, секрет, настолько кошмарный, — знай о нём избранник, на которого волшебница положила глаз ещё когда они оба были детьми, изучающими английский язык и заклинания с мисс клодетт, и несмотря на связавшее их обещание, вероятно, бросил бы невесту? отвратительный секрет, который лучше не знать, если хочется пожить немного дольше, — отличная мотивация, чтобы освоить окклюменцию. «и тогда я научилась прятать. прятать вещи настолько хорошо, что сама забывала, где именно оставила.»

юная осарио сотрёт постыдную тайну, вину из собственной памяти; ни любовь, ни друг и второй муж, ни дети не узнают ошибок её молодости. «мне нужно исчезнуть, прежде чем исчезли те, кто меня ещё знал.» она попрощается с прошлым, противостоя холодному горному ветру, стоя на pontе del diavolo. «чёртов мост» городка чивидаль-дель-фриули на северо-востоке италии: для кого-то со временем останется лишь байкой о магах, или временной маггловской проблемой для других, а для камиллы — это история о том, что на другой стороне всегда ждёт монстр.

_{ты — мой неотвратимый рок, моя награда и расплата, ты — сердце, вырванное в срок, и возвращённое обратно.}

после свадьбы, камилла вложит всю страсть, преданность, всю себя — в любовь к мужчине, которого заполучила несмотря ни на что. она будет любима, ведь сделала всё правильно. она заслужила. камилла забудет, словно секрета никогда не было, позже очерствев настолько, что сумеет смириться и с потерей, когда любимый покинет её. даже не возненавидит за то, что сантино исчез из их с дочерью жизни столь внезапно, без предупреждений и прощаний, оставив одних в холодном дождливом лондоне. вскоре женщина примет любовь лучшего друга, эдварда. меньше чем через год она родит ему сына — данте, — настолько похожего на мать, что вторым именем мальчика станет «осарио», чем лишь подкрепит недоверие и ревностное отношение фоссета старшего. камилла определённо будет в порядке. однажды она передаст странную, безумную решительность младшей дочери. высечет из девочки идеальный образ, совершенство, и когда киара скажет, «но, мам, я хочу именно его. я выбрала его», — камилла сделает всё, чтобы дочь получила желаемое.

за окном раздался раскат первого осеннего грома. молния блеснула, отражаясь в стекле.  

женщина резко моргнула. порыв ночного ветра вернул в беспамятство настоящего. пальцы сжали флакон, и он почти выскользнул. камилла застыла — на мгновение — а потом шагнула дальше по коридору, к своей спальне, как будто ничего не случилось.

как будто ничего не случилось.

***

_{«но если всё вокруг считать битвой, то когда-нибудь неизбежно придётся проиграть.»}

— ты и я, данте, — женский голос напоминает шелест листьев, подхваченный весенним ветром: такой же спокойный, лёгкий и нежный; наверное, он поверит каждому слову, несмотря на предательский узел, скрутивший внутренности, — мы слишком похожи на неё. — селеста делает паузу, чтобы не выдать волнение, но успевает закончить мысль прежде, чем вместе они аппарируют к подножью скал. ведь ему пора домой. — а камилла ненавидит себя слишком сильно, чтобы позволить нам всем быть счастливыми.

селесте тоже нужно уходить. насовсем, теперь. зря она вообще вернулась, поддалась соблазну, — так хотелось в последний раз увидеть рыжие кудри, веснушки, и бордовые варежки, и почувствовать нежный поцелуй на щеке. последний раз посмеяться. попрощаться с ней. возможно, не будь столь опасно, селеста бы оставила брату это воспоминание: их встречу на улице между кофейным киоском и магическим антикварным магазином дорчестера. она знала, данте бы понял, не осудил, селеста бы хотела, чтобы он хоть раз увидел её счастливой. настоящей. но девушка не позволила задать ни одного вопроса, и сама не спросила, зачем он здесь, что-то купил, или, наоборот, продал? рука легла юноше на плечо, лёгкий толчок — и они исчезли из города.

«кто…» растерянный данте попятился — и в тот же момент сестра подняла глаза. секунда. не больше. она подалась вперёд и уже через миг оказалась перед ним. хватка — как у матери: быстрая, уверенная, с отчаянием. — однажды ты поймешь, — пока осарио не успел догадаться, селеста ловко достала палочку из-за ворота пальто, — может, когда-нибудь, я расскажу тебе сама, но сейчас…

прости меня.

«обливиэйт». заклинание — лёгкое, как сон. всё, что осталось — лёгкий привкус железа на языке. он моргнул. почувствовал привычный холод дома. не заметил, когда вернулся. переступил через порог и столкнулся с матерью в холле.

— ты ещё здесь, — женщина сухо констатировала факт, — думала, ты уже в поезде на хогвартс.

данте хлопнул глазами, — я собирался, но, — он запнулся, его билет был на завтра, но хотелось сбежать из плена фамильного дома раньше ...вспышка — каменная тропа у замёрзшего обрыва, голос: «ты не видел ничего, данте» — и лёгкий щелчок, как оборванная нить. — забыл кое-что. уеду утром.

камилла недоверчиво сузила глаза, словно размышляла, поверить сыну или нет. — ладно. ещё увидимся перед твоим отъездом.

кстати.

селеста вышла замуж.

селеста. данте никогда не видел, как она смеялась, но почему-то вдруг отчётливо услышал в голове смех сестры, похожий на звон колокольчиков, что обычно висят над входом в магазин.

два дня спустя данте, как и говорил матери, прибыл в хогвартс. он сразу рассказал новость теодору, когда тот спросил «что с лицом?», ещё в поезде, не проехавшем и часа. взгляд блуждал, данте хотел сказать: «ты бы заметил, если бы я забыл что-то важное, да?» но итогом буркнул лишь — «это всё так странно. я ни разу даже не видел этого хрена генри.» дальше в тему они не углублялись: казалось бессмысленным, или же наоборот, чем-то слишком сложным. осарио решил переварить мысли молча, монтегю ни на чём не настаивал, возможно, понимая всё без слов.

пока что переварить удалось не до конца. может, к вечеру. пока что данте шёл на тренировку по квиддичу, и снег под ногами скрипел, будто шептал: вспомни, вспомни, — но память не отзывалась. раздражало. были только обрывки: мёрзлые пальцы, серое небо над маленьким городом, выцветшая вывеска, металлический привкус во рту, — может, от того, что он прикусил губу, или?

все товарищи по команде собрались на поле, и пока данте на время не увлёкся игрой благодаря им, никак не мог перестать думать: почему между снежинками, падающими на чей-то мех капюшона и коридорами поместья фоссетов ничего нет.

порой, самоуверенный и с виду совершенно невозмутимый данте осарио фоссет ощущал себя крайне беспомощным: в те самые моменты, когда вселенная давала трещину прямо за спиной, стоило только отвернуться на секунду. и если это происходило по причине, которую он не понимал, или был слишком юн, чтобы понять, — начинал беситься, или откладывал переживания на будущее, где они неизбежно настигали панической атакой. ему не нравилось оставаться в неведении. но ведь ничего такого не произошло? новости о свадьбе сестры не потрясли, нет, селеста ушла от них давно, ещё в свои двадцать, после стажировки; она не хлопнула дверью, просто ушла — как всегда умела: с прямой спиной, горделивым выражением лица и небольшим чемоданом, в который поместилось всё ею нажитое, всё, кроме ненависти. её она оставила утёсу мэрлоу. и не так уж странно было услышать предупредительную угрозу матери напоследок, «не стоит вам больше видеться», странным было то, что данте не знал, что именно потерял. он лишь чувствовал это нутром — что-то выпало из него, как зуб, оставив пустую лунку, в которую, забываясь, постоянно попадал язык. тело казалось слишком тяжёлым, мысли текли медленно. как будто кто-то вырезал из его сознания час или два, оставив сшитый шов, и анестезия пока не прошла.

чувствовал осарио себя откровенно паршиво, и потому сегодня всё валилось из рук. ему казалось тренировка прошла гораздо хуже, чем могла. он, вроде бы, справлялся, со стороны совсем неплохо — ловкое уклонение, неплохой разворот, точная передача, скорость сносная. но не идеально. не так, как он умел, или знал, что может. точнее. ловчее. меньше думать. мышцы слушались с задержкой, движения были резче, чем нужно, а настроение — поистине сучье. слизеренец врезался в игру с яростью — так, словно можно было сбросить всё остальное с плеч, если просто лететь быстрее. данте удалось ни на кого не сорваться, сдержав всё в себе, но он то и дело раздражался: на ветер, метлу, квоффл и даже собственную тень. никто и слова не сказал, находясь в приподнятом настроении: и погода, и поле, выделенное только под слизеринскую команду, без фанатов, соперников, оценок или других лишних глаз, и общие успехи, — всё было отлично. по крайней мере, друзья старалась преподнести это именно так, а теодору в какой-то момент и вовсе действительно удалось отвлечь данте от водоворота мыслей. но к концу игры осарио сдрифтвовал прямо в трибуны, разогнавшись слишком сильно — ничего опасного — лишь удар по самооценке, и раздражение накрыло снова.

никто не пошёл за ним, когда охотник спрыгнул с метлы, злобно перехватил её в воздухе рукой, и молча удалился с поля. фоссет не обернулся, и не увидел как монтегю выставил руку вперёд, и отрицательно помотал головой питеру, эдвину, ризу, и остальным парням, словно говоря: «не стоит. я сам. дайте нам немного времени», но сперва тот решил дать время другу, увлекая сокомандников в разговор о стратегии на будущую игру.

данте едва переступил порог раздевалки, — а перчатки уже злобно полетели на скамью. дальше с каким-то несвойственным ему остервенением парень скинул с себя мантию и налокотники, стянул свитер, швыряя одежду вниз не глядя, цепляя волосы. остался в футболке, — злой, уставший, дрожащий изнутри — его лёгкие словно сдавило, а сердцебиение участилось, и совсем не в воодушевлении. запах поля, древесины, ветра и разогретых тел — ещё висел в воздухе, отвлекая, успокаивая. осарио медленно выдохнул, прижимая ровную спину к стене, чувствуя лопатками холод камня. данте почти расслабился, подумывая вернуться на поле к тео, но, услышав из коридора, связывающего спортивную зону с основным замком, голоса, замер на месте. «кажется, я видела его.» «уверена?» «пойдем за ним?» «может, в другой раз?» «думаешь, теодор тоже там?» — девичьи возгласы каждый раз доводили фоссета до головной боли. чёрт возьми, как им не надоедает. данте бесшумного выдохнул. не хватало только взаимодействия с дурочками для довершения ахуительно прекрасного дня. он затаился за дверью, зарывшись в тень, склонив голову, девчачий шёпот был визгливым даже в приглушённой версии. пока две обладательницы высоких голосов ещё не осмелели приблизиться, осарио стал медленно, стараясь не издавать ни звука, собирать вещи и переодеваться. рубашка была небрежно накинута на голый торс, волосы спутаны после полётов, а виски пульсировали от скорости и адреналина, когда он заметил монтегю. друг шёл к нему со стороны того же выхода на поле, откуда ворвался данте. тео подошёл совсем близко, карие глаза блестели после тренировки и зимнего воздуха. не зная, что за дверью поджидают обожательницы с подарками, он бы выдал их тотчас. они оба стояли слишком близко к коридору.

— слушай, да.., — теодор не успел договорить имя. данте сделал испуганный шаг, подошёл вплотную, и не раздумывая накрыл рот монтегю своей ладонью. глаза к глазам. близко. слишком. они стояли так, затаившись, и данте чувствовал, как тео дышит под его ладонью. как не отступает. как спокойно смотрит на него, возможно, в лёгком замешательстве, но с плескающимся весельем во взгляде.

шорох — и снова смешки. взволнованные.

«ты видела, как он держал метлу?» «а теодор, у него такие руки, плечи, такая осанка».

тео едва не рассмеялся прямо в сдерживающую от реакции ладонь.

— ш-ш-ш, — только и прошипел данте, придвинувшись ближе, сгибая руку в локте, чтобы получше слышать происходящее за стеной, разобрать слова девочек, и узнать, собираются ли они уходить. за углом раздался тонкий смех, приглушённый шёпот. «может, подождём ещё? кто-то из них точно скоро выйдет…» становилось тяжелее соображать — дыхание тео — горячее, цепкое, билось сквозь пальцы данте. парень склонился ближе, плечом чуть касаясь монтегю — будто случайно. он слушал — ухо к открытому проёму, голова чуть наклонена, рука по-прежнему прижата к чужому лицу. и тео молчал, замерев. ближе. теплее. тише. неизбежная встреча взглядов. данте не отстранился. не сразу. продолжая смотреть — будто хотел сказать больше, чем просто «помолчи». ладонь всё ещё на губах. данте чувствует их — мягкость, сухое тепло. чувствует, как тео чуть сдвинул челюсть, едва заметно, будто пробуя, — какого это, быть вот так пойманным. а сам данте, затаив дыхание, ощутил, как в теле начинало пульсировать нечто тяжелое, низкое, тянущее.

вдруг, подозрительная тишина, — прервалась голосом старосты — двум любителям навести суеты тот был знаком очень хорошо. — эй, вы! это закрытая тренировка, расходитесь. выше вероятность, что они влюблены в друг друга, чем в вас, — старший слизеренец точно хотел унизить непосредственно глупых девиц с другого факультета, грубо намекая, что они, недостаточно хороши для звёздных студентов, но данте слегка напрягся, опустил взгляд, однако, не отступал. лишь молчаливо ожидал, пока шаги не утихнут. сухой сарказм и жесткость в тоне распугали фанаток почти мгновенно. когда угроза стопроцентно осталась позади, данте резко отдёрнул руку, будто обжёгся о собственное желание, сделал пару шагов назад, и почти сразу заговорил, стараясь быть непринуждённым, нейтральным, опередить теодора в мыслях:

— достали, — выдохнул, уверенно делая вид, что забыл что-то в шкафчике. — везде нас найдут, эти фанатки. конфеты, письма, коробочки, вязанный шарф, где вышито имя через сердце, кринж, — его натурально, довольно забавно передёрнуло, он сморщил лицо в брезгливой, неловкой полуулыбке, больше походящей на оскал. тео чуть склонил голову и усмехнулся, как всегда, когда настроение было приподнятым — расслабленно, с долей весёлой дерзости. напряжение внутри данте потихоньку сходило. он развернулся спиной, открыл перед собой дверцу. и на него тут же вывалился пакет, похожий на подарочный, усыпающий, падая, всё вокруг блёстками, мелкими бумажками, и самого данте, с головы до ног. — это ещё что за херня!

теодор звонко засмеялся, беззлобно, заражая чистейшим наслаждением от абсурда и комичности ситуации, и данте быстро подхватил этот настрой, прыснув смешком. пока осарио очищался от блёсток, тео поднял с пола пакет, по-хозяйски развернул подарок, и заглянул в коробочку. фоссет подал голос: — опять любовные зелья в шоколаде, или браслетики с сердечками?

— любопытнее, — теодор поднял скромную коробочку с весьма недешёвым содержимым на свет. стекло с застывшим пламенем внутри. интересный материал, и, пламя, кажется, не совсем обычное. запонки. из коробки доставать не стал, руками не трогал, только смотрел, сощуривая правый глаз, всё-таки, сперва нужно проверить. они оба всегда очень осторожны с любыми подарками. но, судя по его лицу, — а в таких вещах монтегю знал толк, — предмет имел потенциал. данте всегда восхищал талант друга: замечать или создавать красивые вещи. — возможно, зачаровано.

данте равнодушно пожал плечами.

— оставишь себе? —  осарио не впечатляли любого рода подарки, однако, он не злился и не расстраивался, если друг решал что-то прикарманить.

— нет. продадим. может галлеонов пятнадцать, если повезёт. «небольшой вклад в наше будущее», — он говорил так просто, обыденно, а сердце данте почему-то вдруг перевернулось и пропустило удар, кончики пальцев едва заметно дёрнулись. виду он не подал, лишь сглотнул, поднял уже собранную сумку с вещами, которые разбросал ранее, закинул на плечо. кажется, данте снова вернулся к привычному себе. кажется, он снова был в порядке.

заметно повеселев, осарио поддержал идею:

— тогда, начинай думать, как нам ускользнуть в хогсмид, монтегю.

он быстро внушил себе, что тео ничего не заметил. что не было ничего необычного в ладони на губах, ни взглядов, слишком долгих, чтобы быть случайными. просто виноваты фанатки.

просто очередная вещица.

просто день после тренировки.

— мне нужно отправить письмо, и я присоединюсь к тебе, — данте широко улыбался.

увидимся немного позже, ладно?

***

данте вроде уже не маленький, и всё не должно быть так сложно, но, кажется, это вновь произошло: вселенная взялась трещинами, а он не понимал, почему. странное ощущение, словно упущено что-то важное для общего понимания сути. снова. для понимания собственных чувств. о как бы он хотел знать, почему смотрит на лучшего друга с замиранием сердца? почему имя теодора приходит на ум, когда он читает сборники со стихами, почему порой он слишком долго засматривается на его губы? как с этим быть? и, почему, чёрт возьми, так злит, когда к монтегю проявляют такое внимание. девушки, особенно. бросающиеся на шею навязчивые прилипалы, оставляющие багровеющие следы от помады на щеках или воротнике рубашки — да, происходит случайно, — но тем не менее: наблюдая, внутри царапалась когтями обида. ревность, вероятно, это всё же ревность — она застилала глаза — данте в упор не видел, не слышал ни обожающих речей, ни взглядов или касаний в свой адрес, игнорировал, сбегал. осарио даже не смог сегодня поддержать друга наравне со всеми, ведь начинал раздражаться и портить весь вайб. казалось, теодор полностью растворился в любви окружающих, и не замечал угрюмости данте, а может, просто лучше других знал: ну, вот такой осарио, меланхоличный паршивец, ничего не поделать, «люблю его и таким». 

может в следующий раз стоит дать соперникам на поле победить, чтобы все не сходили с ума? — празднование по мнению осарио сильно затянулось, — спиртовой напиток горел в горле, в лёгких, суета и радостные крики воровали из легких фоссета воздух. юный организм подсказывал, что выпитого количества огневиски из-под полы было более чем достаточно, дабы успешно почувствовать себя хреново, но не настолько, чтобы возыметь серьезные трудности с возвращением в школу. спокойно, не спеша, данте поднялся, и аккуратно взяв двумя пальцами уже протянутую кем-то сигарету, примостил самокрутку за ухом. по канону пьяных сборищ, выкурив по дороге, не заметил как проделал путь до хогвартса. коридоры подземелья слизерина встретили тишиной и полумраком, а камин в гостиной потрескивал ровно и уютно, привлекая своим спокойствием. данте обессилено рухнул на диван, вытянул ноги и достал блокнот.

чернила медленно ложились на бумагу под нажимом пера — он не столько писал, сколько позволял себе думать на странице. никакой темы, только фразы, обрывки мыслей, чужие имена, странные описания ощущений. почерк плясал в такт каминному огню. и когда я произнёс последние слова, они упали как камни в бездну, оставив во рту лишь горечь с привкусом полыни – напоминание о том, что не всё сказанное можно вернуть.

возможно, имея выбор, однажды, данте мог бы стать поэтом. что-то создать. несмотря на немногословность, складывать слова в красноречивые предложения на бумаге у него получалось хорошо. и ведь он любит читать, — тексты, наполненные эпитетами, метафорами, эмоциональные, цепляющие, — поглощая вместо вредного сладкого перед едой. матери не раз приходилось за ужином стучать окольцованными пальцами, сжатыми в кулак по столу из красного дерева, чтобы привлечь данте к ответу, или же заставить послушать. у камиллы было немного поводов обратиться к сыну. наверное, лишь селеста была единственной, кто точно знал о хобби брата — она всегда писала длинные письма, отправляла отрывки из полюбившихся собраний стихов, присылала блокноты, чернила, перья, подписывая страну происхождения на конвертах.

но, что, если, убивал не секрет, а молчание.

и говорить нужно было вслух.

от размышлений оторвал резкий запах, появившийся словно из ниоткуда: миндаля, пота, полу выветрившегося морского парфюма, и алкоголя. слизеренец, годом старше, плюхнулся рядом, до неприличия близко, чем заставил данте поспешно спрятать блокнот с пером во внутренний карман пиджака, после бросить недовольный взгляд. задурманенный огневиски разум осарио не успел придумать колкость, не то что произнести вслух, — на колено парня вдруг легла рука, и нагло поднялась немного выше. данте опустил взгляд, чтобы проследить, а после снова поднял. чего-то ждал. объяснений? продолжения? он всё ещё думал о тео, и об улыбке друга, окружённой девушками после победы. о том, как монтегю принимал комплименты, не торопясь отстраняться сразу, позволял им касаться его формы, не более — к радости и спокойствию данте. теодор на большее почему-то никогда не подписывался добровольно, уклоняясь так же ловко, как от мячей в воздухе. мог дразнить, но никогда не давал. наверное, ему просто нравилось. быть в центре? быть красавцем для чужого глаза?

чёрт бы его побрал, теодор всегда красивый.

внезапная компания активно старалась привлечь внимание фоссета: — выпьешь? за победу? ты был хорош сегодня. — вторая рука, (стоп, ведь его зовут брэйди?) протянула флягу с интересным орнаментом, который данте почувствовал подушечками пальцев, приняв, и поднося к горлу, молча делая глоток. — я немного понаблюдал за тобой. как ты писал. ты чертовски красив, когда сосредоточен, — забирая алкоголь обратно, брэйди маклагген обвил тонкое запястье, и своей огромной рукой накрыл руку данте. осарио, понимая к чему всё идёт, чувствовал себя слишком уставшим и каким-то мерзким, чтобы отодвинуться. мулат, сверлящий его томным взглядом явно горел желанием, и, видимо, приняв не-совсем-отказ за согласие, поспешил придвинуться ближе, оставив мокрый поцелуй на бледной шее. фоссет без особенного энтузиазма ждал, что будет дальше, напряжение в нём нарастало, однако, неприятное. казалось, осарио вот-вот стошнит. рука с колена переместилась вверх, оглаживая внутреннюю сторону бедра, чужие пальцы нетерпеливо расстегнули ширинку, скользнули под резинку трусов, слегка приспуская, кольнули холодом, затем обожгли кожу, обхватили, сжали, опустились ниже, попытались набрать темп. данте вжался в спинку дивана, во рту пересохло. наверное, стоило просто потерпеть, и станет лучше. не каждый день ведь кто-то внезапно хочет тебе подрочить. заметив замешательство юноши, и отсутствие ответной реакции, маклагген прошептал фоссету на ухо: «просто представь вместо меня тео».

услышав имя друга, на долю секунды данте расслабился, но потом, осознавая происходящее, резко подорвался, — на его лице отразилось что-то вроде паники. отрицания. ужаса. отбрасывая от себя руки брэйди, и, не говоря ни слова, молодой человек поспешно взбежал по ступенькам, и заперся в спальне. уже там, плюхнулся на свою кровать животом вниз, перед этим запульнув куда-то ботинки, и сняв только верхнюю одежду. данте положил подушку прямо себе на голову, прижимая наволочку за края, натягивая их вниз до побелевших костяшек, и громко, гортанно взвыл, срываясь на какой-то отчаянный животный рык.

год спустя, больничное крыло хогвартса

«нравлюсь?» только монтегю каким-то магическим образом умудрялся выглядеть горячо весь перемотанный и разбитый. казалось, это хитрое и чертовски привлекательное личико невозможно испортить. и всё же, на физиономии данте, вероятно, беспокойство читалось слишком явно. тем более, если скользил изучающим взглядом именно теодор, человек, который знал осарио лучше него самого, и мог прочесть любую эмоцию, любую мысль даже одним невооружённым глазом.  

— повезло, что на первом месте для меня душа, — данте не хотелось акцентировать внимание на чём-то одном из всего набора полученных монтегю увечий. чтобы пациент поменьше вспоминал о том, что сейчас болело больше всего. а ещё осарио не имел особого опыта в утешениях или поддержке, но, когда дело касалось теодора он искренне был готов хотя бы не усугублять. поэтому юноша придвинулся немного ближе, со всей бережностью на которую был способен, положил свои руки парню на плечи, огладил их со столь знакомой им обоим лаской, нежно и медленно очертил напряжённую от боли и гнева шею, поднялся выше, заправил кудрявую прядь за ухо, которая тут же выбилась. тонкие, как для мальчика, пальцы осарио старались быть невесомыми, но не могли противиться желанию касаться. снова и снова. конечно, дурак, нравишься. я люблю..

— нравишься, — отчетливо прозвучало между поцелуями, удивительно, казалось, ему не хватит воздуха. тон данте сменился, став серьёзным — теперь он отвечал чувствами и ощущениями, и железный привкус во рту напомнил, что осарио был в этом не один: их разделяли.

— _{мы его уничтожим,} — коротко, едва слышно, но ёмко, чертовски решительно, так, что мысль усомниться не придёт в голову, прошептал данте на ухо своему парню, отодвигаясь после очередного нежного поцелуя неспешно, аккуратно, чтобы никуда случайно не надавить, не причинить боли. поцелуя, в который осарио постарался вложить всю заботу, поддержку, и любовь, что даже в такие моменты переполняла чашу внутренних весов. скрепив своё обещание прикосновением губ, подросток немного успокоился. иначе, о, мерлин, он сам готов был разбить кулаки в кровь — одного только взгляда на перемотанное бинтами лицо теодора хватало, чтобы затеять драку. тео он позволить сорваться не мог, — по крайней мере, пусть сначала заживёт рука, — поэтому когда монтегю, подобно злобному, но уставшему псу, буркнул «хочу его ударить» данте с опаской накрыл предплечье раненного ладонью, чтобы успокоить или, если придется, сдержать. не отпуская руки, под протяжные недовольные ну-хватит-уже-сосаться-вы-достали-стоны и закатывающиеся глаза сокомандников, данте развернулся к ним полубоком, показав средний палец. затем, вновь повернулся лицом к теодору, перетягивая на себя всё его внимание. глаза осарио, наверняка блестели счастьем, несмотря на ситуацию. казалось, они встречались уже приличный период времени, — в хогвартсе, вероятно, не осталось ни одной комнаты, ни одного помещения и угла, где бы они ни обжимались хотя бы пару минут, — но, до сих пор, данте иногда рассматривал лицо теодора, и не мог поверить, что больше не должен сдерживаться. что может касаться, целовать, любить.

— к счастью, твоя милая мордашка скоро будет в порядке. — следом ещё несколько коротких, легких движений, — поправить бинты, скрывающие половину той самой мордашки, случайно коснуться мизинцем брови, и попробовать расправить складку на лбу подушечками пальцев.

на талию легла тёплая рука, так правильно, будто ей всегда было там место.

«никакого чемпионата мира по квиддичу?» эдвин всё продолжал бросать эти бесячие виноватые взгляды, будто его «прости» могло вернуть другу карьеру, и, данте, не выдержав, развернулся на своём стуле, и яростно ударил ботинком по железному пруту соседней кровати максвелла, — хэй, это всё ты виноват, — злость смешалась с переживаниями, и вылилась из осарио волной нервоза, — так что не корчи тут жалобные морды, страдалец. если не знал, мозгом можно пользоваться.

монтегю получил травму, которая разбивала сердце осарио, а в моменте, когда всё происходило, едва не довела до мощнейшей панической атаки на его памяти. хоть худшего не произошло, — данте прекрасно знал, с какой скоростью летают мячи на поле, и какую высоту мог набирать теодор, — страх тоже отступил, но злость, о, злость и обида остались. осарио словно доверил кому-то самое сокровенное только, чтобы увидеть, как это не сохранили в целости. уронили. разбили. сломали. осарио до сих пор мог видеть перед собой ту страшную картину, и вновь ощутить как с каждым ударом теодора по лицу эдвина становится тяжелее дышать, словно воздух выбивали из него тоже. и если так себя чувствовал данте, — можно было только предположить, как паршиво себя чувствовал сам спортсмен. бывший.

блядь. сука.

пылкие глаза итальянца сверкнули гневом и жаждой мести.

настоящее, особняк семьи фоссет

отчего-то именно сегодняшний вечер напомнил данте о тех днях в хогвартсе, когда теодор получил травму, и их вынужденную разлуку, что казалась невыносимо долгой, хотя никто из окружающих никогда бы не назвал несколько часов вне компании друг друга «разлукой». вспомнилась и проведённая вместе жаркая ночь: тео, только вернувшийся из больничного крыла, его ласки и желание, которое не в силах была одолеть даже дичайшая усталость. данте помнил, как дрожал всем телом, впивался ногтями в простыни, подушки, спину тео, как принимал в себя его полностью, как их стоны и дыхание синхронизировались, нарастая, учащались. данте помнил момент, когда они замерли, кончая почти одновременно, и как после осталась лишь приятная нега бессилия. тот день, наконец, остался позади. фоссет любовался чертами лица друга, осматривал его, и помнил, помнил, помнил. возможно, причиной нахлынувших воспоминаний — те самые «боевые» ранения — вновь, здесь, на любимом обожаемом лице. возможно, именно они ненадолго отправили осарио в прошлое. к моменту, когда маскировочное заклятие спало впервые, и данте смог впервые рассмотреть все появившиеся татуировки на теле друга. к моменту, когда он зачарованно разглядывал каждую, пытаясь запечатлеть их в памяти, и спросил его, «может мне тоже набить? о, или хотя бы пирсинг», на последних словах смеясь, и забавно тыча пальцем в рот, неуверенный в правильности произнесенного слова, потому решивший показать наглядно. ну, знаешь, как тот пирсинг, что сводит меня с ума каждый раз, когда ты целуешь меня. какой бы подошёл мне?

находясь так близко к возлюбленному, и вдыхая запах сигарет, оставшийся в каштановых волосах, когда нос оказался рядом у виска во время объятий, он вспомнил прожитые переживания, злость, беспокойство и облегчение, которое испытал, почувствовав спиной тепло груди монтегю. ведь ночи без него рядом всегда были такими холодными. дни без него были какими-то пустыми, — данте обычно проводил их рисуя, или записывая что-то в блокноте, или думая о том, как бы хотел быть сейчас рядом с тео. и вот они стояли так близко, до сих пор, вместе, всегда, уже с абсолютной уверенностью, что это никогда не изменится, их отношения со временем становились только прочнее, глубже, чувственнее, они — друг для друга, они — справятся со всем, что ждёт впереди. «не оставляй» — теодор смотрел, и данте чувствовал: его раздевают, его читают, его хотят. а он — словно всю жизнь был готов раствориться только в этом взгляде. лечь под него, подчиниться, целовать до потери сознания. тепло объятий теодора согрело данте изнутри, а фраза, заканчивающаяся словами «только для тебя» пробрала до мурашек. он заметно вздрогнул. осарио не мог вспомнить, чтобы кто-то говорил ему нечто подобное. у данте была семья, но, казалось, кроме теодора он больше никому не нужен, словно его подбрасывали и лениво пинали, как мячик — от одного холодного и тёмного угла к другому.

ладонь горела. тепло щеки теодора согревало изнутри. хотелось прижаться ещё сильнее, но данте слушал рассказ о происхождении ссадин и произошедшем внимательно, ловя каждое слово, стараясь нарисовать в голове всех людей и декорации, и оставить в памяти все детали, хоть и не мог не позволить себе мимолётные прикосновения. и даже слова тео о том, что это слегка отвлекает не сумели ни пристыдить его, ни остановить. ну, он, правда, попытался это сделать, но не был уверен, что вышло. порой, он чувствовал себя настолько расслабленно рядом с монтегю, что забывал о контроле. осарио уже не мог с этим справиться: это напоминало восполнение давней нехватки — как будто голод, сдерживаемый слишком долго. он так часто находился на грани, запрещая себе то, чего жаждал, отказывал в неисчислимом количестве попыток, что теперь всё воспринималось возвращением некого долга, возмещением утерянного. на запретном слове «измена» данте заметно нахмурился, сдвинув густые брови, но не от того, что задумался о том, какого мнения, оказывается, о них ларри, — на него было откровенно плевать, а потому что разозлился. на идиотов, что мелят хуйню не думая, на их обстоятельства, на всё, что причиняло теодору страдания и боль. — полагаю, ларри выглядит куда хуже. — выслушав тео, подытожил данте, по-кошачьи заглядывая в глаза, пытаясь утешить, отвлечь от мрачных мыслей, зная наверняка, что те или копошатся в голове монтегю, или пытаются туда прорваться. осарио огладил плечи своего любимого драчуна, огладил шею обеими руками с двух сторон, поднимаясь к ушам, и остановился: с пальцами на висках, ласково зарываясь ногтями в волосы, приглаживая пряди большими пальцами. данте пытался убаюкать его злость. — в следующий раз стоит нам пойти вместе, — хитрая полуулыбка заиграла на губах.

больше он не смог ничего добавить, не смог найти подходящих слов, лишь поблагодарил за то, что монтегю поделился с ним. данте оторвал взгляд от родных глаз только чтобы проследить за тем, как губы теодора коснулись его костяшек с такой нежностью, что от этого защемило сердце, а непреодолимое желание прильнуть к нему снова поднялось внутри. какое-то время они просто молча стояли, пока в этот раз их молчаливые переглядки не прервал первым тео, соединив их запахи, вкусы, и скрепив тела.

чувственные, нетерпеливые поцелуи и настойчивые движения рук распалили их обоих до предела. осарио чувствовал голод любимого человека так же отчётливо, как свой: он жадно желал вновь припасть к раскрасневшимся от поцелуев губам. он потёрся пахом о бёдра, которые подались навстречу его разгорячённому, пульсирующему от возбуждения телу, и издал рычащий звук, когда руки друга сжали задницу, да так что от этого идеального сочетания боли и наслаждения в брюках стало очень тесно. данте был так возбуждён, что перед глазами начинало плыть. наощупь фоссет попытался найти угол письменного стола, чтобы наметить, могут ли они упереться в него, или же в стену рядом. попятившись вместе в одну из сторон, данте выставил руку вперед, и в какой-то момент всё же уперся ладонью в ровную поверхность. данте вжался в тео, толкнул его спиной к стене, (наверное, это она? осарио уже ничего не соображал).

каждое слово сопровождалось поцелуем вдоль шеи вверх, устремляясь к мочке уха, пробегаясь по ней кончиком языка. — пусть думают что хотят. мы знаем, как на самом деле.

ты — только мой.

данте рвёт поцелуй только, чтобы увидеть, как тео дышит — раскрасневшийся, с приоткрытым ртом, с этим чёртовым взглядом.

и тут же возвращается к нему снова. к шее, скулам, подбородку, ушам.

он великолепен.

он великолепен, когда сидит на каменных ступеньках, а на его лице танцует мягкий отсвет языков пламени зажигалки. великолепен, когда полирует инструментом украшение. великолепен, возвышаясь сверху между разведёнными ногами данте, или оставляющим дорожку из влажных поцелуев на дрожащем животе. великолепен, когда смотрит своими тёмными глазами /они как тлеющие угли под тонкой кожей ночи, грех без капли раскаяния, крепкое вино, и пожары/, а после оставляет след от зубов на мягкой коже под коленом.

теодор монтегю великолепен в каждом своём проявлении.

руки данте скользят по его груди, сминая и разглаживая расстегнутую рубашку, стараясь коснуться каждого участка тела, буквально лапая во всех местах, будто не делали это сотни раз, будто не знали каждый миллиметр знакомого тела. пальцы торопливо, но ловко вытаскивают одежду, заправленную в брюки, избавляются от оставшихся (или уцелевших? узнаем позже) пуговиц. данте нетерпеливо сбрасывает ткань с плеч — и тут же припадает губами к оголённым участкам кожи. он прикусывает нежную кожу на ключицах, груди, ниже, сразу же зализывая и целуя, когда скидывает рубашку монтегю долой, вниз, к ногам, куда-то к своей. его язык горячий, влажный, — он мажет им по соскам, поначалу словно не замечая, только чтобы вернуться к ним немного позже, прихватить один губами, лаская пальцами второй, или слегка прикусив зубами, потянуть, снова облизать. иногда дыхание сбивается так, что ему нужно немного воздуха — осарио горячо выдыхает между ключиц.

данте потерпел совсем немного, — насладившись приятным давлением большого пальца на нижнюю губу, и гораздо менее невинными картинками, заполнившими тотчас все мысли, — прежде чем он открыл податливый рот; прежде, чем он дождался пока палец теодора коснется его языка, и тогда, слегка прикусив, втянув, облизнув и выпустив, данте оставил влажное подобие поцелуя.

послушный мальчик, этот именинник, хороший мальчик — столь прозрачный намёк друга он поймал с игривой ухмылкой. показать, как сильно скучал? — о, он покажет ему. покажет, как и подобает соскучившемуся парню, и сделает вид, что это благодарность за полученный подарок, а не ещё один бонусом в честь дня рождения. сделает вид, что не мечтал об этом с последнего раза, и уже сейчас его рот не полон слюны от одного дурманящего предвкушения. — только не кончи мне на одежду, — фраза с усмешкой в уголке губ. просто такая дружеская просьба. им было достаточно комфортно вдвоем, чтобы отпускать подобные комментарии, но после сказанного, данте принял серьезный вид, его взгляд стал тягучее, томнее. шутки в сторону: он действительно больше не мог ждать. руки потянулись к штанам тео. ремень, пуговица, ширинка. ловкие пальчики быстро избавились от первых препятствий, и приспустили штаны вместе с трусами так, что резинка ещё осталась на линии лобка и безумно соблазнительных выпуклых косточках, так и ждущих поцелуя, а брюки, не задерживаясь, упали на пол. данте дождался, пока теодор не переступил, чтобы избавить его от мешающей ткани штанов совсем, а после, не сдерживаясь, оставил горячие прикосновения губ на всех излюбленных местах.

держась за соблазнительные, твёрдые и манящие бока тео, данте медленно опустился на колени, не отрывая взгляда от лица монтегю. словно собирался готовиться к причастию, а не взять член друга в рот и хорошенько отсосать. привычно, уверенно, — осарио в этом деле особенно грациозен. прошагав средним пальцем от груди по вздрагивающему от напряжения и возбуждения прессу, он оставил дорожку из влажных поцелуев после. дойдя до самого низа, переместил свои разгорячённые ладони на бёдра, ногтями впился в линии нижнего пресса, и, слегка царапая кожу, придвинулся к уже приспущенной резинке трусов. теряющий терпение, данте стянул их вниз: наконец-то, последняя деталь одежды больше не преграда. осарио, прежде чем сосредоточиться, ещё раз напоследок взглянул вверх, поднимая свои совсем-не-невинные голубые глаза, чтобы поймать такой же безумный от желания взгляд, почувствовать, как жар растекается по всему телу. теперь пальцы — нежными, слегка щекочущими движениями поднялись наверх, скользя по внутренней стороне бёдер. удобно зафиксировавши руки на заднице теодора, фоссет время от времени оставлял красные пятна и вмятины, сжимая упругую плоть, — отдельный момент удовольствия.

удерживая тео, он поцеловал нижнюю часть живота, чуть прикусил кожу. данте, нетерпеливо, используя слюну и уже выступивший предэякулят как смазку, без продолжения прелюдий, наконец, взял теодора в рот — жадно, сразу до упора, потом, выпустил из хватки своего тёплого, мягкого рта, только чтобы перехватить член одной рукой, и пройтись языком по всей его длине, прикоснуться губами.

он умело водит кончиком языка по головке, после посасывает, чем вырывает несколько довольных стонов из тео. уделив должное внимание основанию, ловко помогая себе пальцами, чтобы принести большее удовольствие, снова возвращается к головке. обведя её языком в очередной раз, берёт в рот теперь наполовину. данте двигается размеренно, втягивая щёки, с каждым разом вбирая всё больше, пока член не оказывается в расслабленном горле по основание под нужным углом. голова кружилась от тяжести на языке. хриплые булькающие звуки начисто заглушались протяжными стонами сверху. фоссет обжигал кожу горячим воздухом, часто выдыхая через нос, и перешёл на более быстрый темп, когда почувствовал в своих волосах пальцы монтегю, направляющие, толкающие, подсказывающие нужный ритм. как сделать ещё лучше. ещё приятнее. и послушный данте двигается в нужном такте, пухлые губы обхватывают плотнее, вкус такой знакомый. тело — любимое. он чувствует, что и сам может кончить, хотя ещё даже не касался себя, даря всё внимание только одному человеку. сам факт того, что данте мог взять его вот так — сжать до болезненных ощущений в ягодицах, до судороги в собственных пальцах, потянуть на себя, — сводил данте с ума. и почувствовав, как прядь волос бережно убирают с его лба, он берет в себя больше.

он не терпелив, просто он голоден.

данте знает, что нравится тео — когда тот теряет контроль, когда подается бёдрами вперёд, навстречу, насаживаясь сам, когда бормочет что-то бессвязное.

чувствуя наступление его разрядки, неразборчивое «сейчас», срывающееся с губ парня — осарио старается особенно сильно. глубже. и когда монтегю, с проклятиями и потрясающе-ахуенным стоном, теряется в этом моменте, данте замирает, позволяет волне пройти, шумно дышит носом, держит до последнего. реакция тео — честная, громкая, — повторно возбуждает, как само прикосновение.

вытерев рот, а часть спермы всё же глотнув, данте поднимается с колен, учащённо дыша, слегка опираясь на теодора, или чтобы не разрывать прикосновений (никогда), или же это монтегю просто помогал своему послушному мальчику подняться? данте молча проводит ладонью по вспотевшей шее тео, ведёт руку вниз, оглаживает ключицу, задумчиво водит по ней пальцем. словно хочет остаться в этом моменте. словно сейчас у них есть всё время мира — не около полусотни гостей этажом ниже, и праздник, на котором данте не горит желанием присутствовать. — ну что, скучал ли я достаточно? — осарио дарит теодору свою улыбку, и коротко целует друга в то же место, откуда собрал капли пота. замирает ненадолго, чтобы вдохнуть запах родного тела, оставить в памяти. затем выравнивается, ловит взгляд монтегю, острый, довольный. подходит близко-близко. придвигается для поцелуя, но в последний момент говорит:

— что ж, а теперь я хочу открыть свой, — осарио имел в виду подарок. он успел сделать маленький шажочек назад, протянуть руку к столу, и уже держал в руках бархатную коробочку, которую чуть ранее ему вручил теодор. — думаю, я заслужил. — влажные губы блестели.

наверное, глаза данте впервые вспыхнули искренним, неподдельным восторгом: обычно равнодушный, хм, да к любым вещам, он на секунду потерял дар речи. это было слишком? знать, что исключительно — для него? только сейчас данте осознал, в чём была разница: если с другими людьми подарки ощущались формой манипуляции, лести, или чем-то безликим, то тео просто… знал его. чувствовал.

— поможешь имениннику? — невинно спросил данте, однако с намерением совсем не соответствующим. он повернулся к монтегю спиной, без рубашки, в полуспущенных брюках из-за отсутствия ремня, и терпеливо ждал, пока не почувствует металл на своей коже. ну, и ещё кое-что сзади, для чего штаны будут лишними.

_{расцарапай мне спину, чтобы добраться до сердца.}

_молю.

_{«будем друг друга любить}

_{завтра нас расстреляют}

_{не пытайся понять зачем}

_{не пытайся понять за что»}

_{мы в лондоне.}

_{в детстве магический мир манил морем возможностей и притягательной силой, которой обладали лишь единицы — их звали избранными, чистокровными волшебниками. они держали на плаву города. спустя время мир ощущался тугой веревкой на шее, перекрывающей кислород — ее хотелось с остервенением сорвать. многие с самоубийственной решимостью отбрасывали сомнения, пинали стул в сторону и позволяли темноте увлечь себя на правильный путь: и перед закрытыми веками возникало эфемерное, призрачное царство мертвых.}

_{мы в лондоне.}

_{посмотри за горизонт: игривое солнце ослепляло хмурых прохожих, маленькие пятна дорогих машин с громким сигналом проносились мимо друг друга, шебутные мальчишки с кудрявыми головами выпрашивали у мимо проходящих незнакомцев немного денег. с глазами, полными надежды и голода, продавали несуразные побрякушки из твердых ракушек и цветного стекла, и яркие магниты с изображением красных телефонных будок, хаотично разбросанных на карте сумрачной британии. они воровато оглядывались, словно боялись, что их тут же поймают за руку, обвинят в преступлении. ты скромно улыбался мне, настойчиво тянул за собой, сквозь шумную толпу, лишь бы поглядеть на бродячего, но гордого музыканта с потрепанным чехлом из-под скрипки, в котором сиротливо валялись жестяные монетки.}

_{маггловский мир манил тебя, правда? завлекал запретной красотой и вседозволенностью, которые строго порицались в чопорном аристократическом мире, вылизанном до скрипучего блеска. маггловский лондон — тот неидеальный мир, о котором мы давно мечтали, но который не могли себе позволить. окружившие нас люди жили скучную жизнь: просыпались, ходили на работу и останавливались на миг, послушать кого-то постороннего, необычайно талантливого. они не дадут бедняге денег, но оценят попытку привлечь внимание. мы потонем в чужой вселенной, как в болоте. наши руки всегда крепко сцеплены, — не знаю, замечал ли ты, как порой до боли сжимаешь мою холодную руку, будто кто-то посторонний вот-вот попытается разлучить нас. разрезать прочную красную нить между нами. что бы ты сделал тогда? разозлился? надеюсь, когда-нибудь, ты покажешь мне истину.} 

_{сегодня мы в лондоне.}

_{«и мы тоненькою иглою}

_{вязанные судьбою»}

не буди его — сегодня он спокоен. теодору не нравилось решать спорные вопросы кулаками, но по-другому не научили: воспитание злого и агрессивного пса он впитал с молоком матери. каждый из рода монтегю немного сумасшедший псих. — не понимаю, монтегю, почему ты за нее заступаешься? так нравится подбирать чужой мусор? — эмма морщится, криво ухмыляется, умудряясь тихо скалиться, сжимает зубы от тупой боли в боку, сдерживает животный вой. тот потихоньку рвется из него, душит, рушит барьер напускной и детской бравады. что, сука, больно? уже не так весело, мудила? смотрит на него волком из-под опущенных век: светлые ресницы дрожат при каждом нервном и ломанном вздохе, он делает беспомощную попытку отползти назад, но упирается в холодную стену — назад дороги нет. некуда отступать. поздно бежать. — вечно за кого-то заступаешься, будто тебе больше всех надо. вообразил себя долбанным принцем на белом коне? — парень продолжает трепать языком, говорить много, не неся во фразах хоть толику смысла. пытается отвлечь его от мыслей, которые приводят к печальным последствиям. уводит в сторону бессмысленным говном: когда он кому помогал?

— эмма, — тяжелый вздох, — пошел ты на хуй, — зло выплюнул теодор, похромал к заваленному бутылками и пиццей с сыром островку, за который отвалили прилично бабла, опрокинул стакан с остатками пива, грузно оперся о деревянную столешницу и, болезненно поморщившись, медленно выдохнул, как бы говоря «тихо-тихо», умоляя тело пощадить его. ребра болели, просто пиздец. и за что ему это? где он успел согрешить? повернувшись, монтегю раздраженно посмотрел в упрямые, пьяные глаза напротив и хрипло проговорил, ухмыляясь окровавленными губами, которыми недавно оставил мутный след на краю стакана. — тебя бросили, мудила, если не хватает мужества отвалить, то я сломаю тебе челюсть для смелости, только попроси.

они не друзья. стать другом эммы, значит знатно проебаться в жизни: эмма — местный красавчик, обладающий поганым чувством юмора и завышенным самомнением, мешающим улавливать настроение окружающих. сначала он привлекал людей остроумием, но потом отталкивал неуместными шуточками, надоедавшими настолько, что хотелось побыстрее свалить подальше. теодор держался от таких на расстоянии вытянутой руки, чтобы случайно по касательной хуйней не задело. монтегю хватается за бок, прищуривается и проклинает мелкого сукиного сына, который чертовски точно и мощно зарядил по бедной селезенке. ему же мало сизой гематомы под левым глазом от бутылки. к концу дня лицо заплывет и некрасиво опухнет, что придется приложить лед.

— а может, это тебе пора отвалить от нее? ходите вместе, как сладкая парочка, воркуете, не боишься грязных сплетен, герой? — эмма думал, что агата принадлежала ему, как метла игроку в квиддич, и поэтому путался у него под ногами. каждый чертов раз, когда они вместе приходили на вечеринку под ручку — эмма бесился и действовал на нервы, привлекал внимание толпы громким голосом и безобразным поведением: хватал девушку за руки и уводил в сторону, чтобы выяснить отношения и окончательно все похерить. иногда его поведение казалось даже забавным — только особенные могли столько времени унижаться и выставлять себя жалкими идиотами, похоже эмме нравилось быть в центре событий. агата пыталась избавиться от него, но ничего не выходило: парень не понимал волшебного слова «нет», отчего монтегю приходилось вмешиваться в чужие дела, а вмешиваться в любовные разборки он ненавидел так же сильно, как разговаривать с тупыми людьми. после драки теодор говорил парню не подходить к агате, но тот не желал слушать и продолжал настаивать. вероятно, он уже представлял их вместе в самых различных позах, иначе трудно объяснить ту неконтролируемую ревность, которая овладевала им. мало того, что эмма ошибался, так он и другим внушал эту чушь — «они встречаются, но скрывают».

он хрипло засмеялся. ему хотелось громко, с широкой ухмылкой, сказать: «и ты поверил?». поверил в притворство? эмма, неужели тебе понравилось представление? теодор никого не любил, кроме данте. пожалуй, лишь слезы данте могли вызвать в нем сильный эмоциональный отклик, в остальном — он спокойно дрейфовал на волнах свободной и беззаботной жизни. друзья — те еще засранцы, верили, что монтегю давно влюблен в агату, но находился в жестком отрицании пылких чувств. по-другому они не понимали, почему теодор, которому безразличен весь мир, кроме данте, привязался к простой девчонке и ходил за ней, как неприкаянный пес: куда агата, туда и теодор. мало того, что монтегю ходил за ней по пятам, так еще и данте с собой за руку тащил, будто тому медом рядом с ними намазано. парни относили слова о родстве душ в категорию удобных отмазок от тех, кого засунули во френдзону, но когда слышали подобное от теодора, то лишь странно смотрели, будто их жестко наебывали — ему оставалось только перекреститься для достоверности и поклясться зубами мерлина. улыбались еще так, заговорщически: «друг, мы все понимаем, не легко тебе, да?». он видел: издевались, но, вопреки бешенству, чувствовал тепло в груди. парни завидовали, не понимали. — думаешь, мы встречаемся?

— держу пари: представлял нас вместе, да, эмма? — теодор растянул разбитые губы в некрасивой ухмылке. налил пиво в мятый пластиковый стаканчик, из которого данте пил пять минут назад, пока не отлучился в туалет. придет и снова увидит его помятым, снова расстроится и волнительно сожмет красивые губы. монтегю засматривался на пухлые губы, когда друг переживал — сам не понимал почему, уж слишком сильно нравилось смотреть. отпив немного пива — теплое пиво на вкус как моча, — покосился на парня. агата вылетела за дверь вслед за данте, когда началась драка. интересно, она выкурила данте из туалета или нет? — и как тебе? — равнодушным шепотом спросил тео, закурив. — понравилось представлять, как другой парень срывает с нее платье, когда тебя постоянно игнорили? —

временами монтегю перегибал палку; видимо, противная привычка бить ниже пояса досталась ему от матери. теодор выдохнул сизый дым через нос. тот приятно царапнул глотку. после расставания с эммой, агата поделилась с ним маленьким секретом, мол, ни с кем никогда не спала, только целовалась — проблемы с доверием и все такое. теодор не удивился: девчонки относились к сексу серьезнее парней, но когда агата предложила ему переспать, потому что доверяла ему, — он подавился вином и отшутился вежливым отказом. девушка доверяла ему, а он не доверял ей. девичья красота не откликалась в нем, как положено: тео не хотелось залезть ей под юбку, под тонкую рубашку или прикоснуться к губам. секрет выстрелил громче всех остальных невысказанных слов. он знал, что для эммы игнор в сексуальном плане был подобен смерти.

они сцепились до кровавых рож, но ненадолго: данте оттащил теодора от эммы со словами: «тео, я ушел на пять минут, на пять чертовых минут!», монтегю рассеянно вслушивался во встревоженный голос друга и не отрывал взбешенного взгляда от чужого сломанного носа — хорошо постарался. теодор подобрался, ожидая, когда эмма кинется к ним, но тот лишь шумно дышал и яростно смотрел на него, слабак. сжав зубы, монтегю покосился на друга, который до сих пор неосознанно крепко сжимал его плечи, передавая напряжение и тепло через подушечки пальцев. если бы он шепнул данте «отпусти», то осарио бы в ту же секунду убрал руки, словно обжегшись о горячий котел, — монтегю частенько ловил себя на мысли, что друг будто боялся лишний раз прикоснуться к нему, но не мог найти причину в подобных переменах. может, данте что-то скрывал? растянув губы в издевательской усмешке, он зло проговорил: — даже сейчас ты ведешь себя как ссыкло, мудила. эмма промолчал, стирая кровь с губ. мудила, мудила, мудила. впившись взглядом в бурые подтеки на белом вороте, он думал, что мудила заслужил каждой капли крови. вопросы данте про боль отлетали от него, как огненные искры от волшебного барьера, — со мной все в порядке. агата схватила его за локоть и потянула в сторону выхода, но данте удержал на месте — нечто темное и странное плескалось в глубине голубых глаз. — я с вами, — сказал осарио и пошел за ними, сжав пальцами его запястье.

Актуально

Актуально)

У меня мама также с работой воюет, хотя не особо условия улучаются

Но раз что-то улучшается на работе, то это уже что-то

а вернулась на прежнее место работа

ты, как солдат, который с войны вернулся и обратно туда полез