Голова шла кругом: звуки доходили до воспаленного разума лучше, чем картинка. И даже так они долгое время слышались словно откуда-то из-под воды, но с каждым словом все четче. Говорящий пробивался через морскую толщу, он продолжал говорить, даже кричать, а потом за руку вытянул его со дна — и Ойген открыл глаза. Нет, глаза были открыты. Он просто моргнул в очередной раз, и появилась сопровождающая уже достаточно четкий звук картинка. И хоть теперь глаза вновь начали справляться со своими функциями, юноша был настолько дезориентирован, что с большим трудом мог сказать, что он только что делал и где находился. Его рука рефлекторно разжалась и то, что он держал, с глухим звуком упало.
Ресницы тряслись и глаза были едва открыты, а тело обмякало, но по какой-то причине не падало, объятое новообретенным теплом.
— Акс?..се… — шептал невнятно юноша. Разум был туманен, и Дитрих даже не мог отличить воспоминания, реальность и сон. Не мог точно сказать, что было чем, и даже нынешний момент не был исключением.
Ойген сузил глаза, сосредоточив все возможности уставшего зрительного нерва на силуэте перед ним, сначала размытом, а потом все более принимающим форму. Но эту форму он мог видеть только во сне — она могла быть только так же не реальна, как искажение, называвшееся братом, которое составляло ему компанию в этом месте.
Но даже если так, все равно. Это была нежная иллюзия, мягкая, он чувствовал ее теплое прикосновение на щеке, и оно обдавало жизнью. Хотелось расплакаться — но обезвоженный организм смог выдать лишь одну слезу, видимую только по белому следу, которому она оставляла после себя на лице, покрытом пылью и кровью. Юноша ощущал и чужие слезы, падающие ему на лицо, и даже они были такие теплые.
Будучи не в силах понять границы реальностей, это тепло было его маяком, и все его тело тянулось к нему, он обнимал его из последних сил, но это было не крепко, так как этих сил почти не оставалось. Хотелось обнимать крепче, быть ближе, но ноги были грузом, недвижимым, якорем.
— Джин.. увидеть тебя… — полушепотом говорил юноша, уже даже не пытаясь понять, насколько реально все происходящее, — Чудо. Ты такой теплый…
Ослабев, Ойген отпрянул, чтобы еще раз взглянуть на Джинхе. Благодаря блеску непролившихся слез глаза его вновь обрели яркий изумрудный оттенок. Юноша слабо улыбался, и нельзя сказать, что его лицо выражало радость, скорее светлую тоску. Ведь он смотрел на лицо Джинхе, все раскрасневшееся и заплаканное, и хоть он и до того вытирал его слезы, он никогда его не видел таким. Юноша чувствовал грусть, которую он не смог бы облачить в слова, да и она в них и не умещалась. И одновременно он был счастлив, что был жив, чтобы увидеть это печальное и все же очень красивое лицо Джинхе.
«Джинхе, ты так плачешь из-за меня? Я любил видеть, как ты улыбаешься. И несмотря на это, сейчас я так рад, что ты здесь, даже если ты плачешь. Я… действительно… ни на что…»
Ойген думал, что говорил, но на самом деле лишь думал, потому что говорить было слишком сложно. Да и даже думал он с трудом, теряя нить собственных размышлений.
Холодно, так холодно, и сложно дышать. Юноша и сам не замечал, не отдавал себе отчет, как двигался навстречу единственному источнику тепла. Медленно, очень медленно. Было сложно понять, двигается он или Джинхе, но они приближаются к друг другу, и это главное. Он почувствовал волну теплого дыхания, положил руку парню на грудь. Сердце приятно билось под тканью, под кожей, костями.
Смерть была так близка, но тут же, рядом, прямо под дрожащей рукой, жизнь. Все его чувства смешались воедино, внутри черепной коробки уже был слишком большой беспорядок, чтобы разбираться: чтобы грустить, чтобы смущаться, чтобы радоваться. Ойген просто хотел быть живым, больше, чем когда-либо, ему казалось, что он чувствует, как кровь бежит по венам, и как сокращаются мышцы, как плоть живет только лишь ради духа, а не наоборот, вопреки всему.
Юноши соприкоснулись губами, и Ойген понял, нет, почувствовал, потому что сознавать что-то не мог, что сейчас его жизнь есть только там, где был Джинхе. Потому что его пальцы были ледяными, а губы горячими, и они давали импульс всему телу. Это был поцелуй с таким дорогим человеком, и хоть до этого физическая близость ничего не значила для Ойгена, сейчас она была воплощением силы и воли к жизни. Она была историей, которую он никогда не сможет рассказать. В голове ничего не было, ни одной мысли, зато собственное сердце он словно сжал в кулак, чувствуя, как оно бьется, как оно не справляется с потоком разношерстных чувств, не стесненных никакими мыслительными процессами. Чистыми и яркими, первородными. Ойген закрыл глаза, под биение сердце Джинхе сжал ткань на его груди, попытался быть еще ближе, обнимая чужие губы своими, чуть наклоняя голову – и все это больше рефлекторно. Потому что юноша не имел большого опыта, чтоб знать, как поцеловать человека, чтобы почувствовать его совсем рядом, как обнять его, как быть с ним так, как он сейчас хотел быть. Возможно, и нельзя быть с человеком так, как он сейчас хотел, но все существо требовало пытаться. И ему казалось, что все попытки вознаграждаются, хотя его яркие чувства и становятся слишком большими для этого слабого, истощенного тела, теперь ощущаемого горячим и трясущимся. Но это было определенно тело живого человека, это было тело борющегося, а не умирающего человека. Его сухие потрескавшиеся губы стали мягче, влажнее, и от этого стал чувствоваться привкус крови, застывшей до того в трещинках. Из всей этой орды нерождающихся разрозненных мыслей, Ойген почему-то смог сформировать одну лишь: интересно, Джинхе тоже чувствует этот привкус крови?
Воздуха начало не хватать, кажется, он не справлялся с тем, чтобы дышать еще и носом из-за некоординированности сознания, и его собственное тело предательски заставило его отстраниться, не понимая, что именно этот поцелуй служит катализатором борьбы с той смертельной усталостью, что уступала лишь очень большому чувству.
Ойген выдохнул, сердце билось так сильно, слишком сильно, он вытянул руку, положил ее на щеку Джинхе, а потом напряжение в теле, выражавшегося до этого в треморе, достигло пика, и резко остановилось. Рука совсем не дрожала, но через секунду безвольно упала, и сознание погрузилось во тьму.
Все происходящее будто бы вышло из самых страшных кошмаров, квинтэссенция всех страхов собранных в одном месте и времени. Измученный разум отказывался обрабатывать информацию так как ему полагается, предпочитая старый проверенный метод "подавить все сейчас, разбираться с последствиями потом". Так легче. Потому что его истерика сейчас не к месту. Колени болели от того как юноша проехался по острой гальке и сидел сейчас не в самой удобной позиции. Но все это было не так важно и меркло на фоне Ойгена на его руках.
Джинхе легко привязывался к людям. Много проведенного времени, немного доброты и любви и вот уже он как собачонка готов стелиться и делать все ради чужого блага. К кому-то больше, к кому-то меньше. Дитрих же настолько прочно укрепился в его жизни за последние месяцы что убери его, как шестеренку, и весь механизм полетит к чертям. Он пытался отвязаться, но в итоге все равно прибегал с поводком в зубах. Джинхе не умел по другому. И потерять настолько близкого человека, въевшегося в кожу, под веки, в мозг было равноценно смерти чего-то внутри. Еще одной смерти его сердце не перенесет.
Джин с трудом расслышал, что ему шептал Ойген. За стуком собственного сердца и всхлипами было трудно воспринимать что-либо нормально. Кажется, его не узнали, это точно звучало как имя. Поезд мыслей быстро остановился когда изумрудные глаза сосредоточились на нем. Поезд сошел с рельс в тот момент, когда Ойген заговорил снова. "Чудо". Воистину чудо. Дрожащей рукой юноша осторожно прижал чужую к своей груди. Горло сдавило слезами, Джинхе не мог ничего произнести, только смотрел на расплывшуюся картинку перед глазами. Его точно накрывало волной от осознания, что еще минута, еще секунда промедления и лезвие бы уже воткнулось в горло. Хотелось ударить Ойгена по груди, по лицу, по голове и кричать от непонимания. Неужели он настолько отчаялся здесь лежать, что решил будто суицид это верный выход из ситуации?
Поезд стремительно полетел в пропасть, стоило ощутить на губах странный привкус, сухость и тепло. Это было так странно, потому что до Джинхе все никак не доходило, что его целуют. Он смаргивал слезы, тяжело дышал и не шевелился. Это его галлюцинация? Это сон? Что происходит? Больше рефлекторно, чем осознанно, он ответил. Вжался губами ближе, припал так, будто это последний поцелуй в его жизни. Никакой прошлый опыт не мог его подготовить к этому. До этого все было сладко, мятно, подготовленно. А этот поцелуй был мокрым, соленым от крови и слез, пыльным, еле заметным, но от того не менее ценным. Даже если Ойген потом этого не вспомнит, это уже не будет иметь значения. Этот момент сохранится в сердце Джинхе.
Трясущимися руками он прижимал к себе тело ближе и ближе, не желая отпускать ни этот поцелуй, ни самого Ойгена. Кружилась голова и только после этого юноша оторвался от губ. Рука на щеке ощущалась как награда. Дитрих все еще живой, все еще в сознании, он наверняка понимает что делает. "Не отпускай, не отпускай, оставайся со мной дольше, прошу..." Стоило последним силам покинуть тело Ойгена, Джинхе снова ощутил накатывающую волну паники. В исступлении он шептал что-то неразборчивое, прикладывал руки к шее и груди, чтобы почувствовать биение жизни, целовал уголки сухих губ.
Все что было после смазалось в единое серое пятно: спасатели, лай собак, крики, плед на плечах, вонючая от лекарств кабина скорой. Кажется кто-то из друзей говорил ему что-то, поздравлял, его спрашивали полицейские. Он точно помнил громкие голоса девушек, еще чьи-то возмущения, кажется Хантер и Валент тоже говорили рядом. Джин существовал в авто-режиме и мало воспринимал информацию. Уже в больнице его кое-как привели в чувство и дали палату отлежаться. Глаз Джинхе так и не смог закрыть до тех пор, пока медсестра ему не сообщилс что жизни Ойгена больше ничего не угрожает. Только после этого он смог провалиться в лихорадочный сон до вечера.
Разумеется остаться в больнице рядом ему никто не разрешил. В конце концов они никто, по документам. Но сказали что как только пациент придет в сознание и его можно будет навещать - ему и остальным интересующимся сообщат. Но Черри наверняка будет быстрее, чем работники мед учреждения.
Теперь оставался самый последний нерешенный вопрос, который висел тяжелым грузом на сердце Джинхе. Как много Ойген помнит? Отдавал ли он себе отчет о происходящем в заброшке? Можно ли вообще его о таком спрашивать или лучше оставить все так как было и не искушать судьбу. Потому что если все это ошибка, случайное наваждение, то будет только больнее на душе. Но если поцелуя Ойген не вспомнит, то с этим Джинхе жить еще может. В конце концов ему не впервые справляться со своими чувствами и утаивать что-то.
Хотару Миура-Чистейн — владелица самой крупной магической типографии в Лондоне.
Виктор Чистейн — отчим Кадзуми, глава сектора борьбы с неправомерным использованием магии.
Отец Кадзу умер, когда та была совсем маленькой, поэтому его она почти не помнит. Он был мракоборцем на службе министерства магии Японии.
Родилась в 1953-м году в Японии, в семье чистокровных магов. Мать девушки тогда работала журналистом в местной газете, а отец был знаменитым мракоборцем. Позднее Хотару говорила, что не могла противостоять очарованию отца, и влюбилась в него без памяти.
В 1956-м году отец Кадзуми умер, выполняя задание от министерства магии. Девочка с матерью начали жить вдвоем.
В 1960 году Кадзу пошла в школу Махотокоро.
В 1963 году Хотару встретила Виктора, приехавшего в Японию в командировку. Их роман закрутился быстро во многом потому, что Виктор чем-то напоминал Хотару отца Кадзуми, и в скором времени Кадзу вместе с матерью переехали к Виктору в Лондон. Школу в Японии пришлось покинуть.
В 1964-м девочке прилетела сова с приглашением учиться в Хогвартсе.
— Несмотря на то, что живет в Англии уже 6 лет, до сих пор имеет легкий японский акцент.
— С третьего до середины пятого курса играла в команде когтеврана по квиддичу на позиции ловца. Ушла из команды по причине нехватки времени.
— Мать Кадзуми имеет довольно резкие взгляды на маглов и грязнокровок, которые сама Кадзу не разделяет.
— С отчимом имеет хорошие отношения, но не очень близкие.
— До сих пор дома хранит мантию из Махотокоро.
— Чрезвычайно любознательна и эрудированна, однако до сих пор не знает, к какой стезе ее тянет больше.
Siatxam Te Awok Ewei’itan| Сиат’ам Те Авок Эвеи’итан
Сиат
16 лет, сын вождя, клан Оматикайя
Зирцеи (слева) и Сиат’ам (справа)
- Научился ухаживать за ягодными кустарниками и некоторыми другими представителями пандорской флоры.
- Мастер стрельбы из лука – обучался этому буквально с раннего детства.
- На охоту всегда отправляется на своем па’ли (лютоконе).
- Его манит охота, однако Сиат ужасно боится икранов и не может пройти обряд инициации Икнимайи. Год назад этот обряд закончился плачевно для его сестры-близнеца Зирцеи. Ныне считается, что Зирцеи была недостаточно опытной охотницей, не смогла удержаться на банши и потому разбилась о скалы. Но как бы там ни было, Сиат’ам до сих пор не решился подняться к гнездовью икранов и стать полноценным охотником клана.
- Связь Сиат’ама и Зирцеи была невероятно сильной, из-за чего Сиат по-прежнему безумно тоскует по сестре. Он сооружил алтарь неподалеку от дерева дома, приносит туда красивые маленькие вещи и разговаривает с сестрой, надеясь, что она слышит его.
- Очень болезненно воспринимает разговоры о жизни и смерти Зирцеи, проявляет агрессию и закрывается, если кто-то критикует его за излишнюю скорбь или обсуждает сестру в негативном ключе.
- Трепетно относится к своему старшему брату Рейквентуаку, боится потерять Рея и потому агрессивно защищает его от всего на свете.
- На шее юноши всегда можно наблюдать ожерелье с разноцветными бусинами, отточенными камнями и сушеными ягодами. Ранее оно принадлежало Зирцеи.
- На теле есть множество шрамов – от падений с веток, чужого оружия, клыков диких зверей, шипов различных растений.
Больше этого бежевого застегнутого пиджака Ивона могло душить только присутствие собственного отца, поэтому, как первый ушел, второму (ака пиджаку) – тоже было было пора. Он повесился на стуле.
На «вопрос» Мейкен юноша выгнул бровь.
— Конечно, я же не идиот?
Ивон был сводолюбив и горделив, но еще рационален и практичен. Он сознавал, насколько широко поле его свободы. Сложно было даже представить людей, которые бы вынуждали его ограничивать свою личность. Но отец – эталонный пример. Отцовские функции были заменены функциями кошелька и ограничителя. Когда у человека такая власть над твоей жизнью, брыкаться – вверх идиотизма.
Хотя Демаре, будучи поцелованным в жопу, уже мог зарабатывать на дизайнерском поприще, да и вообще деньги его любили, но все же… Психологически юноше было куда легче думать, что он так «слушается» отца чисто из-за целей прагматичных, а не каких-то иных, которые тоже были. Его нельзя было называть человеком, полностью отринувшим идею наличия отца, который, ну, отец, а не глава фирмы «Демаре», в которой ты состоишь.
— Но я смотрю, такой навык не у всех есть, — с ноткой пренебрежения произнес юноша, скрестив руки на груди.
Поведение Л Вирго было действительно удивительно для Ивона. Их фон был похожим – и он ожидал, что даже такая пчеломатка как Мэй будет обучена искусству функционирования в обществе людей-больших-цифр.
Но нет: просто понизила градус Хезер, но все равно без всякого стеснения была собой. Конечно, одного взгляда на ее отца хватило, чтоб понять, что там не случай Доминика Демаре, и все же… Запонки с суперменом не отражают твою личность на все сто. Акула бизнеса может скрываться и за ними.
Хотя может и нет… Мейкен явно не достается за такое поведение, так что, возможно, этот мужчина и правда не был «бизнесменом» в традиционном, почти что устаревшем, понятии этого слова.
А еще… «Демаретто». Даже жаль, что она не сказала этого в присутствии родителей. Нинетт и Доминик сходятся в ничтожно малом количестве вещей, но любовь к французскому языку, почти граничащая со снобизмом, одна из них. Он уже видел быстрый, но очень уничижительный взгляд в сторону рыжей – и неважно, «шутка» это или нет.
И это то, с чем Ивону приходится смиряться в Японии на регулярном базисе!
-Идиот. Просто не в том значении, о котором ты подумал,- парировала девушка быстрее чем выбрала за какую конкретно категорию жизни француза стоит в первую очередь ухватиться, чтобы осыпать его очередной порцией презрительных фраз. Впрочем, вместе с тем как юноша снимает с себя богомерзкий галстук, освобождаясь от семейных оков, Мей становится до ужаса лениво думать о чем-то кроме того, что у нее, как и рубашки Демаре, наконец-то есть возможность расслабиться.
Так странно было наблюдать за тем как "папины детки", по-разному смотрят на мир. Мейкен - любимый ребенок своей семьи, едва ли могла лишиться своих карманных миллионов. Пусть она спорит с отцом, ругается с матерью - к вечеру на ее счете по-прежнему будет круглая сумма, внушающая уверенность в себе и завтрашнем дне. Кошелек родителей был для Мей ее собственным, а потому понять в полной мере образ хорошего мальчика Ивона - она не могла.
Лишь хотела посмеяться.
-Я для твоего папы явно не больше чем информационный шум - девушка улыбнулась, откинувшись на спинку кресла, после чего отзеркалила жест француза: - Не вижу смысла играть в его игры, притворяясь..Не знаю...- растопырив пальцы веером, девушка вздохнула,- Кипой документов, чтобы он обратил на меня хоть какое-то внимание?
В конце концов, разговоры о деньгах брал на себя любимый папуля Мей. О чем переживать?
Девушка фыркнула переложив ногу на ногу, - Впрочем если хочешь попробовать вести со мной переговоры по-взрослому - в глазах стервы вспыхнул дикий азарт,- Попробуй.
-Что конкретно тебе не нравится в моем поведении, Демаре?
-
vince
10 февраля 2023 в 22:30:55
-
diasomnia
30 апреля 2023 в 10:17:41
Показать предыдущие сообщения (10)— Я верю в тебя, Ойген.
…Ойген?
Голова шла кругом: звуки доходили до воспаленного разума лучше, чем картинка. И даже так они долгое время слышались словно откуда-то из-под воды, но с каждым словом все четче. Говорящий пробивался через морскую толщу, он продолжал говорить, даже кричать, а потом за руку вытянул его со дна — и Ойген открыл глаза. Нет, глаза были открыты. Он просто моргнул в очередной раз, и появилась сопровождающая уже достаточно четкий звук картинка. И хоть теперь глаза вновь начали справляться со своими функциями, юноша был настолько дезориентирован, что с большим трудом мог сказать, что он только что делал и где находился. Его рука рефлекторно разжалась и то, что он держал, с глухим звуком упало.
Ресницы тряслись и глаза были едва открыты, а тело обмякало, но по какой-то причине не падало, объятое новообретенным теплом.
— Акс?..се… — шептал невнятно юноша. Разум был туманен, и Дитрих даже не мог отличить воспоминания, реальность и сон. Не мог точно сказать, что было чем, и даже нынешний момент не был исключением.
Ойген сузил глаза, сосредоточив все возможности уставшего зрительного нерва на силуэте перед ним, сначала размытом, а потом все более принимающим форму. Но эту форму он мог видеть только во сне — она могла быть только так же не реальна, как искажение, называвшееся братом, которое составляло ему компанию в этом месте.
Но даже если так, все равно. Это была нежная иллюзия, мягкая, он чувствовал ее теплое прикосновение на щеке, и оно обдавало жизнью. Хотелось расплакаться — но обезвоженный организм смог выдать лишь одну слезу, видимую только по белому следу, которому она оставляла после себя на лице, покрытом пылью и кровью. Юноша ощущал и чужие слезы, падающие ему на лицо, и даже они были такие теплые.
Будучи не в силах понять границы реальностей, это тепло было его маяком, и все его тело тянулось к нему, он обнимал его из последних сил, но это было не крепко, так как этих сил почти не оставалось. Хотелось обнимать крепче, быть ближе, но ноги были грузом, недвижимым, якорем.
— Джин.. увидеть тебя… — полушепотом говорил юноша, уже даже не пытаясь понять, насколько реально все происходящее, — Чудо. Ты такой теплый…
Ослабев, Ойген отпрянул, чтобы еще раз взглянуть на Джинхе. Благодаря блеску непролившихся слез глаза его вновь обрели яркий изумрудный оттенок. Юноша слабо улыбался, и нельзя сказать, что его лицо выражало радость, скорее светлую тоску. Ведь он смотрел на лицо Джинхе, все раскрасневшееся и заплаканное, и хоть он и до того вытирал его слезы, он никогда его не видел таким. Юноша чувствовал грусть, которую он не смог бы облачить в слова, да и она в них и не умещалась. И одновременно он был счастлив, что был жив, чтобы увидеть это печальное и все же очень красивое лицо Джинхе.
«Джинхе, ты так плачешь из-за меня? Я любил видеть, как ты улыбаешься. И несмотря на это, сейчас я так рад, что ты здесь, даже если ты плачешь. Я… действительно… ни на что…»
Ойген думал, что говорил, но на самом деле лишь думал, потому что говорить было слишком сложно. Да и даже думал он с трудом, теряя нить собственных размышлений.
Холодно, так холодно, и сложно дышать. Юноша и сам не замечал, не отдавал себе отчет, как двигался навстречу единственному источнику тепла. Медленно, очень медленно. Было сложно понять, двигается он или Джинхе, но они приближаются к друг другу, и это главное. Он почувствовал волну теплого дыхания, положил руку парню на грудь. Сердце приятно билось под тканью, под кожей, костями.
Смерть была так близка, но тут же, рядом, прямо под дрожащей рукой, жизнь. Все его чувства смешались воедино, внутри черепной коробки уже был слишком большой беспорядок, чтобы разбираться: чтобы грустить, чтобы смущаться, чтобы радоваться. Ойген просто хотел быть живым, больше, чем когда-либо, ему казалось, что он чувствует, как кровь бежит по венам, и как сокращаются мышцы, как плоть живет только лишь ради духа, а не наоборот, вопреки всему.
Юноши соприкоснулись губами, и Ойген понял, нет, почувствовал, потому что сознавать что-то не мог, что сейчас его жизнь есть только там, где был Джинхе. Потому что его пальцы были ледяными, а губы горячими, и они давали импульс всему телу. Это был поцелуй с таким дорогим человеком, и хоть до этого физическая близость ничего не значила для Ойгена, сейчас она была воплощением силы и воли к жизни. Она была историей, которую он никогда не сможет рассказать. В голове ничего не было, ни одной мысли, зато собственное сердце он словно сжал в кулак, чувствуя, как оно бьется, как оно не справляется с потоком разношерстных чувств, не стесненных никакими мыслительными процессами. Чистыми и яркими, первородными. Ойген закрыл глаза, под биение сердце Джинхе сжал ткань на его груди, попытался быть еще ближе, обнимая чужие губы своими, чуть наклоняя голову – и все это больше рефлекторно. Потому что юноша не имел большого опыта, чтоб знать, как поцеловать человека, чтобы почувствовать его совсем рядом, как обнять его, как быть с ним так, как он сейчас хотел быть. Возможно, и нельзя быть с человеком так, как он сейчас хотел, но все существо требовало пытаться. И ему казалось, что все попытки вознаграждаются, хотя его яркие чувства и становятся слишком большими для этого слабого, истощенного тела, теперь ощущаемого горячим и трясущимся. Но это было определенно тело живого человека, это было тело борющегося, а не умирающего человека. Его сухие потрескавшиеся губы стали мягче, влажнее, и от этого стал чувствоваться привкус крови, застывшей до того в трещинках. Из всей этой орды нерождающихся разрозненных мыслей, Ойген почему-то смог сформировать одну лишь: интересно, Джинхе тоже чувствует этот привкус крови?
Воздуха начало не хватать, кажется, он не справлялся с тем, чтобы дышать еще и носом из-за некоординированности сознания, и его собственное тело предательски заставило его отстраниться, не понимая, что именно этот поцелуй служит катализатором борьбы с той смертельной усталостью, что уступала лишь очень большому чувству.
Ойген выдохнул, сердце билось так сильно, слишком сильно, он вытянул руку, положил ее на щеку Джинхе, а потом напряжение в теле, выражавшегося до этого в треморе, достигло пика, и резко остановилось. Рука совсем не дрожала, но через секунду безвольно упала, и сознание погрузилось во тьму.
Все происходящее будто бы вышло из самых страшных кошмаров, квинтэссенция всех страхов собранных в одном месте и времени. Измученный разум отказывался обрабатывать информацию так как ему полагается, предпочитая старый проверенный метод "подавить все сейчас, разбираться с последствиями потом". Так легче. Потому что его истерика сейчас не к месту. Колени болели от того как юноша проехался по острой гальке и сидел сейчас не в самой удобной позиции. Но все это было не так важно и меркло на фоне Ойгена на его руках.
Джинхе легко привязывался к людям. Много проведенного времени, немного доброты и любви и вот уже он как собачонка готов стелиться и делать все ради чужого блага. К кому-то больше, к кому-то меньше. Дитрих же настолько прочно укрепился в его жизни за последние месяцы что убери его, как шестеренку, и весь механизм полетит к чертям. Он пытался отвязаться, но в итоге все равно прибегал с поводком в зубах. Джинхе не умел по другому. И потерять настолько близкого человека, въевшегося в кожу, под веки, в мозг было равноценно смерти чего-то внутри. Еще одной смерти его сердце не перенесет.
Джин с трудом расслышал, что ему шептал Ойген. За стуком собственного сердца и всхлипами было трудно воспринимать что-либо нормально. Кажется, его не узнали, это точно звучало как имя. Поезд мыслей быстро остановился когда изумрудные глаза сосредоточились на нем. Поезд сошел с рельс в тот момент, когда Ойген заговорил снова. "Чудо". Воистину чудо. Дрожащей рукой юноша осторожно прижал чужую к своей груди. Горло сдавило слезами, Джинхе не мог ничего произнести, только смотрел на расплывшуюся картинку перед глазами. Его точно накрывало волной от осознания, что еще минута, еще секунда промедления и лезвие бы уже воткнулось в горло. Хотелось ударить Ойгена по груди, по лицу, по голове и кричать от непонимания. Неужели он настолько отчаялся здесь лежать, что решил будто суицид это верный выход из ситуации?
Поезд стремительно полетел в пропасть, стоило ощутить на губах странный привкус, сухость и тепло. Это было так странно, потому что до Джинхе все никак не доходило, что его целуют. Он смаргивал слезы, тяжело дышал и не шевелился. Это его галлюцинация? Это сон? Что происходит? Больше рефлекторно, чем осознанно, он ответил. Вжался губами ближе, припал так, будто это последний поцелуй в его жизни. Никакой прошлый опыт не мог его подготовить к этому. До этого все было сладко, мятно, подготовленно. А этот поцелуй был мокрым, соленым от крови и слез, пыльным, еле заметным, но от того не менее ценным. Даже если Ойген потом этого не вспомнит, это уже не будет иметь значения. Этот момент сохранится в сердце Джинхе.
Трясущимися руками он прижимал к себе тело ближе и ближе, не желая отпускать ни этот поцелуй, ни самого Ойгена. Кружилась голова и только после этого юноша оторвался от губ. Рука на щеке ощущалась как награда. Дитрих все еще живой, все еще в сознании, он наверняка понимает что делает. "Не отпускай, не отпускай, оставайся со мной дольше, прошу..." Стоило последним силам покинуть тело Ойгена, Джинхе снова ощутил накатывающую волну паники. В исступлении он шептал что-то неразборчивое, прикладывал руки к шее и груди, чтобы почувствовать биение жизни, целовал уголки сухих губ.
Все что было после смазалось в единое серое пятно: спасатели, лай собак, крики, плед на плечах, вонючая от лекарств кабина скорой. Кажется кто-то из друзей говорил ему что-то, поздравлял, его спрашивали полицейские. Он точно помнил громкие голоса девушек, еще чьи-то возмущения, кажется Хантер и Валент тоже говорили рядом. Джин существовал в авто-режиме и мало воспринимал информацию. Уже в больнице его кое-как привели в чувство и дали палату отлежаться. Глаз Джинхе так и не смог закрыть до тех пор, пока медсестра ему не сообщилс что жизни Ойгена больше ничего не угрожает. Только после этого он смог провалиться в лихорадочный сон до вечера.
Разумеется остаться в больнице рядом ему никто не разрешил. В конце концов они никто, по документам. Но сказали что как только пациент придет в сознание и его можно будет навещать - ему и остальным интересующимся сообщат. Но Черри наверняка будет быстрее, чем работники мед учреждения.
Теперь оставался самый последний нерешенный вопрос, который висел тяжелым грузом на сердце Джинхе. Как много Ойген помнит? Отдавал ли он себе отчет о происходящем в заброшке? Можно ли вообще его о таком спрашивать или лучше оставить все так как было и не искушать судьбу. Потому что если все это ошибка, случайное наваждение, то будет только больнее на душе. Но если поцелуя Ойген не вспомнит, то с этим Джинхе жить еще может. В конце концов ему не впервые справляться со своими чувствами и утаивать что-то.