их дом на окраине мира отделяет океан прошлого. отделяет от будущего, порой поднимая волну, что грозится снести с ног. они еще не готовы взглянуть отвратительной правде в глаза и психея упорно поддерживает розовую иллюзию. она щебечет певчей птичкой, пытаясь приготовить хоть что-нибудь сносное, режет пальцы, обжигается. и раны уже не затягиваются с былой скоростью. на коже появляются шрамы и неровности. порой она ловит в зеркале своё отражение и замечает, что стала старше. на коже появился налет нескольких лет и теперь она вполне способна зайти за совершеннолетнюю. богиня смеется, говорит, что теперь меньше проблем с документами и можно поступить в университет, но внутри предательски рушится еще одна колонна. она чаще позволяет себе бокал вина, пока в темноте их маленькой кухни пытается разобраться с оплатами счетов. психея вскрывает свою собственную душу как консервную банку, доставая жалкие крохи божественности. и пусть она рухнет до основания, но сохранит то последнее, ради чего стоит жить.

иногда она выбирается в город, надевая на лицо обворожительную улыбку. создает маленькую паству из юных сердец и добродушных стариков, рассказывает порой совсем невыдуманные истории, вселяет в чужие души любовь, надежду и свет. виртуозно связывает ниточки человеческих душ, а после пожинает крохи поклонения, добрых слов и первые признания в любви. чтобы поддерживать золотые прутья, чтобы хватило сил защитить его так же, как он защищал её когда-то. после приходится подолгу спать без снов, ведь все свои она отдала ему. мысленно умоляя морфея услышать, сжалиться, в надежде, что он все еще жив. и сможет помочь двум потерянным богам в их доме-острове. посреди бушующих волн прошлого найти минуту покоя. хотя бы во сне.

порой нечто хрупкое ломается, крошится корочкой льда и переполняет её изнутри. психея прячет лицо в его растрепанных волосах, вдыхает пряный аромат и впивается холодными пальцами в ребра. вот бы запустить их под кожу и стать единым целым. в минуту слабости она как дешевая актрисулька, что пытается выдать порыв отчаянья за несдержанную нежность. но ничего лучше придумать не удается. маленькая богиня стала слишком взрослой, чтобы позволить себе сдаться. и когда объятия сходят на нет, на него вновь смотрят глаза-смешинки.

психея любит наблюдать за ним издалека. за молчанием скрывается тревога. под покровом раннего утра и тихих сумерек она проверяет насколько крепка золотая клетка. из темноты на неё смотрят горящие глаза и еще ни разу психея не смогла выдержать этот пронизывающий до костей взгляд. она ищет способы обмануть судьбу, спасти диониса от этой участи, но оставшихся сил катастрофически мало. и от собственной немощности у богини трясутся руки.

очередное утро. глаза следят за его дыханием, плечо неприятно упирается в дверной косяк. очередную ночь съедает рассвет. босым ногам холодно на голом паркете, она становится на цыпочки. но даже промозглый сквозняк не в силах прогнать маленькую богиню прочь. кокон приходит в движение и, смотря на заспанные глаза её бога, она почти верит, что всё хорошо. и не было войны. и не было смертей. не было удушающего безумия.

лишь они.

психея ныряет в омут теплых одеял с головой. как бабочка летит на жар его тела, опутывая лозой. холодные пятки утыкаются в горячие икры еще сонного диониса. кончик носа касается выемки на ключицах, так правильно, словно она была создана для этого. и в этот момент весь мир разом затихает. даже пылинки в мареве света замирают, прерывая свой незатейливый танец. в голове так пусто, а на сердце так спокойно. и пускай это лишь иллюзии их розовых очков. — что тебе снилось? — она впервые за долгое время спрашивает о личном, а не заполняет тишину болтовней, — ты так мирно спал. не хотела тебя будить.

они словно несложный паззл – созданы, чтобы быть рядом друг с другом, идеально входить в объятия, в которых становилось легче и теплее. дионис шипит на холодные ступни уже по привычке, но только сонно тычется в светлый затылок, оставляя на волосах легкий поцелуй. он застывает так – зарывшись носом в вихри и укладывая свою, будто бы нарочно, горячую ладонь под чужую челюсть. пульс любовно отзывается на прикосновения, и дионис выдыхает с облегчением.

все еще жива. все еще с ним, для него, здесь. не кошмар, не безумие, не злое наваждение, навеянное заскучавшей гекатой. его психея. 

он жмется к ней так же сильно, как и она к нему. укрывает коконом одеял, защищая от противной мерзлоты за пределами кровати, и вновь оставляет поцелуй на макушке, чтобы затем прижать еще сильнее. его маленький якорь в бархатном безумии. 

– ничего, – выдыхает дионис, забегая пальцами в непослушные волосы. он играется светлой прядкой, бездумно наматывая кольца. морфей отпускает его медленно, словно невольно ругая за нарушенный сон. молитвы, сорванные с уст маленькой души, услышанные сонным богом, работают слишком хорошо. поэтому дионис ластится к психее домашней кошкой, едва ли не мурча от прикосновений. – ровным счетом ничего.

ни золотых клеток и безумных шепотков на периферии кошмаров, ни сломанных ребер и плачей над некогда великой маленькой смертью. он даже не обращается к ревнивому безумию в золотой клетке, играя в гляделки с обиженной пантерой. сплошное ничего.

он хочет знать как спалось самой психее, но знает ответ заранее. будь ее сон сплошным ничего, она б не носилась на носочках по комнате, любопытно оглядываясь на его дыхание. поэтому вместо этого он прижимается легким поцелуем к кончику ее носа, продолжая наматывать прядь на указательный палец. ему представляется, что все как раньше – они пьяные, в шатре, после долгого празднования и танцев, ругают очередную любовницу дурацкого эроса, пока на фоне их диалогов юные сатиры умоляют хитрых бассаридок переспать с ними. только в этот раз тишина, разбиваемая редкими птичьими трелями за окном, их единственный спутник, а они вдвоем пьяны разве что только от осознания жизни. 

– люблю тебя, – делится дионис. если можно было вжать психею в себя еще сильнее, их сложно было бы отлепить друг от друга. никто б не понял, где заканчивается дионис и начиналась его маленькая душа. – надеюсь ты это чувствуешь. 

взгляд опускается на ее лицо. дионис сонно шурится, привыкая к пробужденному состоянию, и улыбается, найдя какое-то умиротворение на лице психеи. ему хочется сказать, что она невольно стала слишком взрослой, и теперь он не может играть роль ее отца в очередной школе. ему хочется сказать, что он так благодарен, что она собрала его заново. ему хочется сказать, как ему жаль, что он сломал ее неоновый дом, позволявший ей быть собой. и он вкладывает все эти мысли и чувства в поцелуй. 

– люблю так же сильно, как пить в понедельник утром, – выдыхает он, укладывает пальцы под подбородок, приподнимая лицо психеи, чтобы они смотрели друг на друга. – или в воскресенье, – легкомысленность оседает на языке в надежде разбить тяжелые думы, навеять давно забытую атмосферу пьяных ласк и хихикающих шепотков между ними. – может быть даже сильнее, – выдыхает дионис прежде, чем прижаться сухими губами в простом поцелуе.  

от пристального взгляда зудит между лопаток. она оборачивается. но за окном гробовая тишина. город практически вымер. смерть завладела этими улицами, она проходит мимо, заглядывая в дома, скребясь тихо кошкой. цветочная лавка кажется ярким морем посреди серости. шевон поправляет лист розы, белой, невинной, совсем как те девочки, которых лишили жизни. колючка находит тонкую кожу и капля крови стекает по руке. она облизывает ранку. на кончике языка остается еле уловимый солоноватый привкус. цветы нарядными барышнями демонстрируют свои наряды, рано утром она и лора обновили заклинание, что помогало этим капризным дамочкам дольше стоять в воде, гореть яркими цветами. и вновь это неприятное чувство, словно кто-то запускает свои руки прямо под кожу, желая изучить, разобрать на детали, вытащить все самое сокровенное. шевон плотнее запахивает полы вязанной накидки, достает из-под прилавка несколько вручную сплетённых книг и прячет под ткань. все чувства напряжены до предела, она ощущает себя как дичь, на которую уже наставили ружье. мягкой походкой верховная заходит в подсобку и закрывает за собой дверь, несколько движений пальцами, вкрадчивый шёпот и в полу открывается тайник, куда она бережно прячет записи. с тихим щелчок доска возвращается на место и пропадает из виду, скрываемое заклинанием.

время близится к вечеру. ветер отчаянно пытается засунуть нос в лавку. женщина заканчивает уборку и пересчитывает выручку. она бы могла обрадоваться столь прибыльному дню, если бы не знала, что повод отнюдь не свадьба или рождение ребенка. многих потрясли столь жестокие убийства и каждый желал выразить своё сожаления, беря букет на могилы по своему карману. это одновременно расстраивает её и злит. шевон раздражает, что любые попытки найти хоть какие-то зацепки оборачивались неудачей, а тем временем охотники могут нагрянуть в любой момент. они не упустят такой возможности.

она закрывает магазин на несколько замков, ключи гремят в карманах широкой юбки. февраль продолжает кусаться, хотя уже чувствуется, что скоро весна. только от этого совсем не легче. шевон тянет носом воздух. решает наведаться к сестре и выходит на дорожку, что ведет к краю города, где начинается кромка леса. навязчивое чувство не покидает, под ногами скрипит снег. голые ветви трескочут о чем-то своем. совсем скоро из подлеска вырастает протоптанная тропинка к садам, но новая волна тревоги накрывает её с головой, окатывает словно ушат ледяной воды. шевон медленно поворачивается. на фоне белоснежного пейзажа она видит незнакомца и пальцы, спрятанные в карманы пальто, сами сжимают в кулак. глубокий вдох. шаг вперед. она встречает его тяжелым взглядом.

кто же ты?

аккуратный дом, аккуратная комната. всё на своих местах до миллиметра, ни единой пылинки, словно внутрь они не попадают совсем. мужчина сидит в кресле напротив, одним взглядом поднимая в воздух горячий чайник из тончайшего фарфора. ароматный травяной чай наполняет такую же утонченную чашку в руках его гостьи. температура напитка идеальна. достаточно горячая, чтобы согреть, но недостаточно, чтобы обжечь. правильность скрежещет песком на зубах. август не выглядит по-домашнему уютно, даже его плотный расшитый халат не добавляет мягкости. в этом доме абсолютно все подвержено какому-то особому смыслу, но не призывает чувствовать себя комфортно. зеркала слишком большие, не дают шанса на уединение даже с самим собой. кресла твердые и жесткие. тяжелые шторы на окнах пропускают свет частично, однако для февраля этого ничтожно мало. полутьму разбивают ряд свечей возле шерри и камин за самим августом. его чашка из рук медленно опускается на блюдце. аккурат по центру. он смотрит на девушку тяжелым взглядом, но в нем легко читается, что все происходящее он делает не из удовольствия, а надобности.

— спасибо, что уделила мне время, девочка, — его голос сухой и скрипучий как бумага, а учтивость не более чем наигранная формальность, — в этот раз я не буду читать тебе морали о том, что бордель не подходящее место для потомственной нортон, но мнение моё не изменилось. однако, я слышал, что ты обнаружила одно из тел. надеюсь, глупостей не последовало?

его взгляд из-под нахмуренных бровей доверия не внушает, советник обычно не знал такта и мнение свое высказывал открыто. но шерри он выказывал особую заинтересованность, не упуская возможности прочитать нотацию, рассказать историю или поведать секрет. многие списывали это на то, что анна, мать девушки, была некоторое время ученицей августа, а после и сама верховная. чашка возвращается в руки августа, он делает глоток и кивает шерри.

— что смотришь, девочка? пей.



Он дарит ей этот блядский взгляд. Правда гонит по магистрали нейронных связей — это все одна большая театральная постановка и она всего лишь реквизит, инструмент к закрытию потребности. Чувство дежавю долбит демонами поддых. Шерри хлопает глазами, пытаясь сдержать разлив зрачков-омутов, было бы невероятно глупо позволить себе захлебнуться в этом щемящем ощущении. Нортон обезоружена, прикрученная к полу. Прочно. Основательно. Иначе с этим мужчиной и не бывает. Ей не сбежать по пунктиру терпкой гордости и не зарыть этот момент своими длинными ресницами, словно выгребную яму. Кислород ускользает сквозь решето легких — она насквозь пробита тяжелым взглядом. Ироничность свистит над ее головой, словно выпущенная обойма. Дыхание медленное, поверхностное. И будучи приглашенной им на очередное чаепитие ей следовало бы готовить щит и меч, каждый раз ожидая удара в спину его превосходством. За его плечами тысяча выигранных битв и эта не станет исключением. Она улыбается, оголяя ряд ровных зубов. Вязкой жижей сквозь их щели сочиться черная терпкость. Она готова в очередной раз проиграть, но лишь для того, чтобы впитать в себя еще больше от него. 

— Благодарю за приглашение, — и она искренняя в каждом слоге этого высказывания. Бледное лицо становится почти призрачным. Смотреть в его глаза — добровольный шаг в бездну и блондинка с большой радостью делает этот первый шаг раз за разом. Правда была в том, что Нортон не боялась его. Она восхищалась его породой, выправкой. Это восхищение зашкаливает в своей маниакальности. Она хотела быть как он, лучше, чем он. Хотела уметь выворачивать людей наизнанку лишь одним взглядом, лишь одним словом ломать необратимостью ребра своих собеседников. Нортон боялась силы исходящей от него. И каждая их встреча тыкала ее носом в пропасть между ними, вынуждая после расчесывать до крови руки от досады.  — Разве я могу позволить себе глупость в подобной ситуации и разочаровать Вас?  

Она улыбается ему беря в руку чашку чая, отражая его позу, словно зеркало, но явно не спеша делать первый глоток. Мягкой улыбке вторит цепкий, глубокий взгляд светловолосой. Она смотрит не на него, а в него, словно знает все его тайны, словно слышала, то, что не должна. Глубокий вдох и ее улыбка становится лишь слаще, а ноздри напрягаются, улавливая странные нотки чая. Шерри смотрит на мужчину, относя чашку от лица. Сегодня чай не такой, как прежде, когда мужчина заваривал его на их встречи. Эти травы Нортон помнит и может с кристальной уверенностью перечислить каждую из них, ведь она имела с ними дело не один, не два раза. Девушка наклоняет голову набок, продолжая смотреть в глаза мужчины. Подло. Нортон ожидала от него прямолинейности, открытой грубости, но не подобного. Все это ебанный цирк, и она золотой рыбкой бьется о толстые стенки аквариума. Пробить бы себе черепную коробку лишь бы не ощущать это. В ее выступающих ключицах клубком скручивается просроченное уважение к мужчине. Нортон смотрит в его глаза, и улыбка срывается на оскал, рассекая скуловые кости. Это чистый акт самоубийства куда ни поверни.  Ладони горят, горит и ее маленькое сердце в разкуреженной грудной клетке. Предатель, чертов ублюдок. Плеснуть бы этот чай в его каменное лицо и уйти. Комната утопает в тишине, а взгляд Шерри становится лишь тяжелей и тяжелей.  

— И все это ради общего блага, да, Август? —  голос ее стальной, не по годам глубокий разрезает затянувшуюся тишину. Его поступок она не может воспринимать иначе, как предательство, посягательство на свободу, звонкую пощечину. Неужели он считает ее настолько глупой, пустой девицей неспособной различить травы в напитке? Нортон чуть сильней сжимает ручку чашки. Он подрывает те крохи доверия, что были у Нортон к нему. Светловолосая подносит чашку к губам, выпивая ровно половину, а после ставя на блюдце. Откинувшись на спинку твердого кресла, она неотрывно смотрит в его глаза, мысленно отсчитывая секунды до начала действия. — Надеюсь этого будет достаточно?

пальцы хаотично обводят страницы, перед глазами сквозь тьму всплывают буквы, знаки и руны. нужно найти, понять закономерность, достать хотя бы одну ниточку, чтобы распутать этот клубок. у тары все карты собраны, осталось понять лишь комбинации и просчитать что на уме у врага. а то, что это дело рук ведьмы или колдуна, а может и целой семьи - в этом верховная не сомневалась. но в чем была цель, ради чего нужно уничтожать древо?

женщина поднимается с пола, решительно отбрасывая книги. шлепая босыми ногами по паркету, она решительно движется к картине на стене. тара двигается интуитивно, на ощупь, помня расположение предметов на память. портрет какого-то родственника она убирает в сторону, прикасается к стене ладонью и шепчет слова заклинания. медленно кусок стены словно тает под её рукой, открывая небольшой тайник. женщина достает самый потрепанный фолиант в черной коже, быстро находит нужную страницу и замирает. плечи её напряжены до предела, а спина готова лопнуть как натянутая стрела. между бровей залегает глубокая морщина, а в голове уже созревает безумная идея.

она не замечает ничего вокруг, действует как в пелене, ведомая иной силой. тара лишь надеется, что это сама богиня явилась, чтобы направить своё нерадивое дитя. ведьма собирает все свечи, что попадаются под руку, но этого мало. слишком мало. она начинает формировать круг.

— дэвид! мне нужно больше свечей!

ритуальный нож она достает из того же хранилища, острое лезвие разделяет кожу на ладони и кровь крупными каплями падает в центр круга. но уже через минуту порез заживает сам по себе, из-за чего тара хмурится. придется резать снова, ведь этого слишком мало.