Руслан замер и Регина увидела как напряглась его челюсть. Не могла разобрать от раздражения или задумчивости, но на всякий случай застыла. Сердце забилось быстрее и девушка сглотнула, стараясь вести себя как можно тише.

Их взгляды встретились и Регина почувствовала, как потеряла дыхание. По грудине прошёл странный спазм и сердце ухнуло, прекращая скакать.

Руслан смотрел на девушку долго, будто ждал продолжения, но оно так и не случилось. Пальцы на его коленях дрогнули и, к удивлению Регины, не потянулись к ней.

- Ты уже сделала. Больше, чем понимаешь.

Руслан наклонился ближе и девушка едва удержалась, чтобы не зажмуриться. Взглянула на него и осталась на месте, хоть тело и дрожало мелко, будто при ознобе.

Несколько дней пролетели незаметно. Регина так и не поняла, как их посиделки и ожидание когда высушится одежда превратились в совместный просмотр фильмов, марафон настольных игр и пробу рецептов из "ТикТок". Незнакомая квартира всё меньше казалась чужой и в воздухе даже появился запах Гребневой: никотин и что-то невинно сладкое, почти неуловимое.

Воскресная идиллия перед телевизором закончилась, когда дверь в коридоре затарахтела, напоминая моторную лодку. Руслан вздрогнул и его нервозность почти сразу набросилась на Регину.

Они даже не сговаривались. Бегали по квартире и собирали разбросанные вещи, которые за эти дни успели облюбовать коты. Собрали фантики, пробежали взглядом по комнате, выискивая следы весёлых выходных: бутылки газировки, пепельницы, пустые пачки сигарет. Регина даже достала волосы из расчёски, правда, из своей.

В коридор ввалились двое: Кира, что как всегда была бодра и весела, а следом - матерящийся Антон, больше похожий на вьючного осла.

- Ты, блять, в дверях не стой! - гавкнул парень и пихнул свою подружку плечом.

Тут же выскочили коты и настроение Антона стало ещё гаже, когда он чуть не рухнул, сбитый с ног этими нахлебниками.

- А мы вот приехали! Раньше, чем планировали, ага! Потому что кто? Потому что мы! И у нас пастила из Коломны, свежайшая!

Кира не просто говорила это, а будто напевала. Слишком довольная, удивительно трезвая. Глаза её хищно сверкнули, когда девушка наткнулась на Гребневу - даже широкая спина Руслана не смогла её скрыть.

- Региночка! - она буквально взвизгнула от счастья и подлетела ближе.

Гребнева только и успела, что помахать рукой, напоминая скромного ребёнка.

- Как же я рада тебя видеть! Ты сияешь! Ты светишься! И вообще срочно пойдём пить чай, у нас пастила, настоящая, такая… ммм… мягкая, воздушная, сегодняшняя!

И девушка засуетилась по квартире. Стянула с себя шарф, зацепила пуфик, чем рухнула сама и не наступила Толику на хвост.

- Кира… - позвал Руслан. - Вы бы… хотя бы позвонили, что ли.

Девушка в ответ лишь отмахнулась, продолжая заниматься своими делами, пока Антон раскидывал чемоданы в разные углы.

- Ладно, - произнёс хозяин квартиры спокойнее. - Проходите. Только дайте… минуту.

Руслан оттянул Регину в сторону и она направила на него внимательный взгляд, в которым так и читалось - сделает всё, что он попросит.

- Ты не против?

Гребнева качнула головой.

- Нет-нет, всё хорошо. Это же ваша квартира.

Гребнева едва заметно качнула головой - жест короткий, суетливый, будто она боялась случайным движением нарушить воздух между ними. Её голос, мягкий, осипший от волнения, прозвучал поспешно, почти виновато:

- Нет-нет, всё хорошо. Это же ваша квартира.

Руслан в ответ тоже покачал головой, но его движение было медленнее, увереннее, будто он хотел одним этим жестом опровергнуть её робость. Он чуть придвинулся, уперевшись ладонью в косяк, склонился к Регине так, что от его дыхания у неё могли бы дрогнуть ресницы. В голосе зазвенела то тихое тёплое упрямство, от которого становилось трудно отводить взгляд:

- Нет-нет, ты же у меня… Я хочу, чтобы тебе было хорошо.

Он на мгновение замолчал, будто собрался с мыслью, вдохнул глубже, как человек, который решается на что-то незначительное внешне, но важное внутри. Его плечи чуть приподнялись, словно таили в себе ещё одно слово. И только после паузы, аккуратной, почти интимной, он признался не громко, но так искренне, что фраза будто разлилась теплом по комнате:

- Я бы хотел, чтобы ты ещё задержалась, поэтому я сделаю всё, чтобы тебе здесь было хорошо.

Руслан смотрел на Регину неотрывно, через этот взгляд протягивая невысказанную просьбу: "останься немного, побудь рядом, дай мне ещё хоть пару часов". И в этой тишине между ними, в дыхании, запахе чая, медленном смешении света от лампы и теней, словно что-то на секунду стало правильным, уютным, по-настоящему их.

Они говорили ещё какое-то время, и именно в этот момент, когда воздух между ними стал почти плотным, как туман перед дождём, ворвалась Кира. Она появилась с шумом и объявила начало праздника, бренча в обеих руках красивыми прозрачными бутылками - их стекло звенело светло, радостно, как будто само торопилось рассказать о своих содержимых.

- А мы ещё местный яблочный сидр прихватили! - объявила она с гордостью человека, совершившего подвиг. - У них там какое-то новое производство. И медовуху ещё. Пойдём дегустировать?

Она подмигнула Регине с тем балагурным задором, который всегда делал её чуть громче.

- И закусывать пастилой! Там разные виды: и обычная, и как зефир, и мармеладная такая. И в упаковках красивых! А ещё у меня, Региночка, подарок для тебя. Пойдём-пойдём!

Она уже тянула девушку за рукав, звеня бутылками, словно новогодними колокольчиками. Руслан лишь вздохнул, потёр переносицу, но на лице появилась тень улыбки - та самая, обречённая, теплая, когда понимаешь, что вечер пошёл не по плану… но стал от этого только уютнее.

Кира действовала стремительно. Она практически взахлёб втолкнула Регину на высокий стул у барной стойки, словно знала заранее: вот здесь ей и сидеть, как маленькой гостье деревенского праздника. Одним движением большого пальца она ловко сорвала крышку с бутылки - характерное пчок прозвучало так бодро, будто объявило начало застолья, и тут же сунула Регине в руки открытую, пахнущую сладким яблоком бутылку.

- Давай! - и, не дав ни секунды опомниться, чокнулась с ней собственным стеклом так звонко, что пузырьки внутри вспорхнули, как маленькие искры.

Она отпила широким глотком с тем ребяческим удовольствием, которое делало её походку и жесты всегда чуть более шумными, чем нужно, но всегда живыми, тёплыми.

Не успела Регина даже сморгнуть, как Кира уже ловко перехватила другую коробочку - небольшую, аккуратную, с красивой ленточкой сливочно-золотого цвета. Она сунула её девушке прямо в ладони, подбодрив мягким толчком пальцев, будто вручала не подарок, а маленький секрет.

- На, держи, это тебе! - и лицо у неё расплылось в широкой, довольной улыбке.

Коробочка действительно была хороша - плотный матовый картон с крошечными оттисками, тиснёные ромбы на крышке, тонкая бумага внутри. Кира с гордостью наклонилась ближе, заглядывая через плечо, словно боялась пропустить выражение Регининого лица.

- Это тоже из Коломны, - пояснила она тем тоном, которым обычно делятся великой новостью. - Они там возобновили какое-то дореволюционное производство… вроде бы это было популярно в девятнадцатом веке. Ну, мыло вот это - душистое, как раньше делали. А это… - она ткнула пальцем в маленькие стеклянные роллеры с золотистой крышечкой, - масляные духи. Лавандовые. Представляешь? На старых рецептурах, говорят!

Она говорила быстро, запально, размахивая руками так, что сидр тревожно звякнул в её пальцах, но удержался. Её глаза искрились азартом, словно она только что привезла не наборчик для ванной, а часть культурного наследия и теперь считала своим священным долгом лично экспонировать его Регине.

Ярик отстранился с хлюпающим звуком. Лопатки Ксюши уперлись в спинку дивана и она позволила себе судорожный вздох, пока взгляд мужчины скользнул ниже её губ.

Он не трогал её, но Лазарева чувствовала, как тепло пробегало по шее, задело пульсирующую артерию, очертило грудь и легло в ложбинке. Сердце забилось чаще и украшение, которое носило ещё со школы, подпрыгнуло, ударив по косточке.

Мужчина опустился перед Ксюшей на колени. Бровь вопросительно дёрнулась и на лице застыл вопрос: "Что ты задумал?". Всё тело буквально кричало об этом, а мозг слишком хорошо понимал к чему шли их посиделки.

Губы Ярика сошлись на металлической застежке на топе. Ксюша затаила дыхание и взгляд её вцепился в самодовольное лицо мужчины - слишком хорош и прекрасно знал об этом.

Она не открывала от него взгляд пока молния хрустела в полумраке, обнажая тонкую кожу. Горячее дыхание опаляло ключицы, грудь, проникало под тонкую кружевную ткань бюстгалтера. С губ срывался всхлипывающий звук и сердце билось сильнее.

Ярик был не просто искусным любовником, а самым настоящим палачом. Пальцы его потянулись за спину и лифчик расслабился. Ткань скользнула вниз и взору мужчины открылись возбужденные бусины сосков.

Губы сомкнулись вокруг них так жадно, что первое прикосновение было болезненным. Горячее дыхание опалило кожу вместе с влагой на кончике языка и тело Ксюши задрожало от восторга, возбуждения, что сидело в ней ещё в кабинете биологии.

Ярик менял ритм, издевался. Каждое прикосновение сопровождалось стоном Ксюши и ей всё чудилось, что мужчина не мог сдержать победной улыбки в тот момент.

Кожаный топ оказался снят и теперь дыхание с груди переместилось на рёбра. Поцелуи влажные, вызывающие легкое чувство щекотки, от которого Лазарева извивалась, не понимая - то ли хочет оттолкнуть, то ли продолжить.

Ярик будто не замечал этого. Продолжал свои ласки, которые были такими разными: одни ласковыми, почти незаметными, другие - властные, болезненные, срывающие с губ тихий возмущенный писк.

Поцелуи добрались до низа живота и мужчина остановился. Снова уперся взглядом в "собачку" и зубы в очередной раз сомкнулись на металлическом предмете. Послышался характерный треск и Ксюша почувствовала, как напряжение внизу живота спало, больше не сдерживаемое давлением пояса.

Взгляду Ярика открылась полоска кружевного белья и в воздухе послышался смешок. Ксюша вопросительно выгнула бровь, а затем выдохнула, стоило губам коснуться интимной зоны так неожиданно.

Он не снял с неё белье. Отодвинул в сторону и влажный язык скользнул по промежности. Лазарева застонала слишком громко от неожиданности и пальцы вдруг вцепились в обивку дивана до противного хруста.

Она помнила как в школе Ярик даже не пытался доставить ей удовольствие ртом. Они не разговаривали об этом и для Ксюши так и осталось загадкой: почему? В груди неприятно сжалось - с Лазаревой он так и не раскрылся, но с кем-то другим... "Брось, вы были просто подростками. Первая любовь не такая уж серьёзная, верно?"

Мысли отрезвили, привели в чувство и обида ушла. Вытекла вместе со смазкой на обивку дивана, на губы мужчины. Комната наполнилась запахом возбуждения и непрерывными звуками удовольствия, от которых горела внутри груди.

Оргазм накрыл резко, но Ярик даже не дал насладиться им в полной мере. Поднялся с колен и уже в следующее мгновение Ксюша оказалась прикована к дивану. Бёдра разошлись в сторону от грубых прикосновений, послышался хруст ширинки и шелест упаковки презерватива.

Ярик вошёл в неё несколькими толчками. Влажная, она приняла его с готовностью, но внутри всё равно ощущался дискомфорт - слишком крупный для её телосложения, слишком грубый.

Это не было похоже на их школьные занятия любовью. Тогда они старались доставить друг другу удовольствие, ждали, подгадывали момент когда квартира будет пуста. Теперь всё было бездушно, слишком просто и по-взрослому эгоистично.

Ладонь хлопнула по бедру и на коже остался алеющий след. Член внутри влагалища содрогнулся и Ярик замер. На лице застыло блаженное выражение и он сохранял его несколько коротких мгновений.

Ксюша лежала, тяжело дыша. Взгляд её изучал потолок, а на губах блуждала улыбка - как же забавно всё сегодня получилось. Она повернула руку и часы на тонком запястье вспыхнули, ослепляя.

- О, как поздно, - наигранно театрально воскликнула Лазарева.

Она принялась натягивать на себя одежду, забавно щурясь в темноте - помощником ей был только уличный фонарь, что лениво забрасывал свои лучи в комнату.

- Спасибо за воспоминания. Было весело.

Яр лежал рядом, грудь всё ещё поднималась и опадала в неровном ритме, будто тело отказывалось верить, что всё уже закончилось. Тяжёлое дыхание Ксюши он чувствовал кожей - лёгкими тепловыми всплесками, словно отдающими реверберацией в его собственный пульс. Он смотрел не на потолок - на её профиль, на эту чуть дерзкую линию скулы, на улыбку, в которой было и счастье, и дразнящее лукавство, и знакомая с юности способность всё обесценить мягкой шуткой, чтобы не сказать лишнего.

Яр уловил перемену раньше, чем она открыла рот.

- О, как поздно. Спасибо за воспоминания. Было весело.

Она произнесла это, будто речь шла о прогулке под дождём или затянувшемся ужине, а не о том, как несколько минут назад её дыхание смешивалось с его, и кожа ещё хранила тепло её ладоней. Что-то прохладное, тонкое, почти незаметное скользнуло под рёбрами, оставляя в груди неприятный холодок. Он поднялся на локтях, наблюдая, как Ксюша собирала одежду быстро, резкими, местами суетливыми движениями.

Жёлтый свет фонаря мягко скользнул по изгибу её шеи. В этом было что-то до боли знакомое - жест, которым она будто ставила точку, когда ещё сама не понимала, нужно ли ей заканчивать фразу. Яр почувствовал в груди странное, тягучее движение - не ревность, не досада, а тихое, взрослое непонимание. Он осел на диван, тяжело проведя ладонью по лицу.

Когда он заговорил, голос прозвучал глубже и тише, чем он ожидал, без обвинений, без попытки удержать, но с той честностью, от которой не прячутся за масками.

- Ты… уже уходишь?

Яр почувствовал, будто внутри что-то тяжело осело, провалилось не болью, но как эхо слишком громкого звука, оставляющего тишину глуше прежней. Он сжал пальцы в кулак, чтобы не потянуться к ней, не коснуться плеча, не попросить задержаться хотя бы на минуту. Право выбора должно было остаться за ней.

Тень её силуэта качнулась по стене, и он поймал себя на том, что пытается понять её невысказанное. Можно было остаться до утра, согреть друг другу чай, снова рассмеяться над тем нелепым мальчишкой из видео, который верил в вечную любовь. Он не нашёл ответа, и потому не сделал ничего, что могло бы выглядеть как давление.

Он откинулся назад, выдохнув так, будто пытается выдавить из лёгких остатки того жара, который она в нём зажгла. Яр не смотрел Ксюше в глаза сначала. Его взгляд упал на пол, скользнул по собственным ладоням, потом он провёл пальцами по волосам, почти лениво.

- Просто… - он чуть пожал плечами, тихо, без драмы, - мне было хорошо.

Только тогда он поднял глаза. И в этом взгляде не было ни укоров, ни ожиданий - только мягкая, почти несвойственная ему растерянность взрослого мужчины.

- Но если тебе правда нужно - иди.

Он слегка отодвинулся, освобождая ей проход к двери, демонстративно оставляя границу неприкосновенной. Ни одного жеста, который можно было бы принять за попытку удержать. Ни одного слова, которое могло бы прозвучать как давление.

Но в тишине между ними всё равно жил тот взгляд, который он не смог спрятать: я бы хотел, чтобы ты осталась… но я не сделаю выбора за тебя.

Дашков жестом предложил Феликсу занять кресло напротив себя. С мягкой спинкой, оно буквально обняло Юсупова со всех сторон, впитывая как вино в свою обивку.

Слуги явились почти сразу - Феликсу всегда казалось, что в их голове есть колокольчик, который мягко позвякивал, сообщая куда надо прийти и с чем. В руках подносы с бокалами и лёгкими закусками: как раз для посиделок возле камина в дождливую ночь.

- Признаюсь, - голос Дашкова звучал тихо, практически утопая в плеске вина. - Когда Ваше знакомство с Татьяной Алексеевной стало… - он на мгновение запнулся, подбирая более спокойную формулировку. - Принимать форму, я откровенно за Вас тревожился.

Феликс поднёс бокал к губам, но так и не сделал глоток. Задумчиво посмотрел на графа поверх тонкого стекла, прежде чем отодвинул фужер в сторону. Бровь вопросительно дернулась и Юсупов издал крякающий звук, в котором спрятал одновременно смешок и возмущение.

- Отчего же?

Дашков не ответил сразу. Хлебнул вина и долго всматривался в пустоту. Губы его извивались в задумчивости, напоминая мохнатых гусениц.

- Видите ли, она женщина удивительная. Но с характером… о, с каким характером. Упрямая до крайности, горда почти до жестокости, мстительная, иногда подлинно свирепая. С ней порой бывает тяжело. Я боялся, что она может Вас… подавить, переломить, заставить отказаться от себя.

Феликс фыркнул. Отвернулся и надулся точно мальчишка. Ему захотелось возмутиться, но головой понимал - Татьяна действительно имела на него весьма пагубное воздействие, но которое, к великому удивлению, делало лучше.

Дашков точно прочитал его мысли. Нашёл глаза Феликса и продолжил с добродушной улыбкой, которая была совершенно ему не свойствена.

- Но теперь, видя вас рядом… понимаю, как смешны были мои опасения. Простите прямоту, но рядом с ней Вы, кажется, становитесь смелее, свободнее. А она...она становится мягче. Искренней. Светлее. Свечников говорил, что глаза её светятся рядом с Вами. И он, определённо, был прав.

Феликс не успел спросить кто он. Предполагал, что Свечников, но мог ведь ошибаться, верно?

- И всё же, князь… будьте с ней осторожны. Та история с Полиной не единична. Я, право, давно сбился со счёта, сколько раз мне приходилось вытаскивать её из таких ситуаций.

Он замолчал и огонь кинул на его серьёзное лицо глубокие тени. Они сделали Дашкова ещё более хмурым, мрачным, идеально вписывающимся в полумрак кабинета и настоящую бурю за окном.

- Она всегда ловит убийцу. Всегда. Но ценой того, что сама оказывается при смерти. Лезет туда, куда даже мы не должны. В огонь. В шахты. Под копыта. В выстрел. С высоты. Будто ищет не преступника, а границу между жизнью и смертью…

Он замолчал на мгновение, а затем понизил голос до пугающего шёпота: не интонация заставляла кожу покрываться мурашками, а то, что говорил граф.

- Мне кажется, она пытается свести счёты со своей жизнью чужими руками.

Дашков снова замолчал на миг, но он показался Феликсу мучительно долгим. Сердце его испуганно забилось, почти выпрыгивая из грудной клетки. Кровь зашумела в ушах и юноша облизнулся. Нетерпеливо заерзал и поддался вперёд, поближе к графу, к его историям, что были неразрывно связаны с жизнью любимой женщины.

- Она почти бессмертна, - Дмитрий Александрович заговорил и голос его получился хриплым, с надломом. - А Вы… Вы пока ещё живой человек. Хрупкий. Душой и телом. Я боюсь, что если Вы не будете готовы - она увлечёт Вас туда, где Вы можете пострадать. Я искренне переживаю за Вас, Феликс Феликсович. Будьте уверены: вас двоих я буду защищать даже ценой собственной жизни. Но, боюсь, я не всегда смогу оказаться рядом для этого.

Он вдруг рассмеялся и этот хохот заставил Феликса непонимающе вздрогнуть.

- И приготовьтесь, князь… благодарностей от Татьяны Алексеевны можете не ждать. Ни единой. За все пятьдесят шесть лет - я не услышал ни одного "спасибо". Только упрёки, можете себе представить?

Дашков сделал глоток и сказал следующее так мягко, что внутри даже кольнуло от неожиданности.

- Дурочка… Прошу Вас: будьте осторожны рядом с ней. Зная Ваш нрав, даже не стану пытаться отговаривать Вас от того, чтобы лезть за ней. Но хотя бы отнеситесь серьёзно к нашим урокам стрельбы. Я боюсь, что однажды Ваша жизнь может зависеть от того, как Вы их усвоите.

Мужчины снова замолчали.

- Повлияйте на неё, если сможете. Мне кажется, это в Вашей власти - отвести её от этого стремления уйти на тот свет. Только Вы и сможете.

- Я постараюсь, но...

Феликс вздохнул тяжело, почти устало.

- Боюсь, что моя жизнь находится на такой же шаткой грани.

За окном сверкнула молния, а в глазах Юсупова появился тот животный страх, от которого, он думал, что избавился.

- Вы слышали что-то про проклятье моего рода? Я узнал о нём совершенно случайно, недавно, - пальцы суетливо перебрали воздух, будто в попытке ухватиться за реальность. - Говорят, что в нашей семье должен остаться только один ребёнок. Понимаете?

- Я постараюсь, но...

Дашков, опершись локтем о подлокотник, медленно повернул к Феликсу голову. Его взгляд стал острым, цепким, в котором угадывалась лёгкая военная настороженность, будто он слушал не юношу, а разведчика, несущего тревожащие вести. Он уже предчувствовал, что дальше прозвучит нечто тяжёлое.

Феликс вдохнул:

- Боюсь, что моя жизнь находится на такой же шаткой грани.

Дмитрий Александрович не перебил. Он сидел неподвижно, повернувшись вполоборота, будто давал собеседнику право говорить столько, сколько он захочет. За окнами подрагивал свет молнии: холодное, белое пламя, вспарывающее дождевую мглу и подчеркивающее каждое слово с неумолимостью приговора.

- Вы слышали что-то про проклятье моего рода? Я узнал о нём совершенно случайно, недавно. Говорят, что в нашей семье должен остаться только один ребёнок. Понимаете?

Повисла тяжёлая пауза.

Дашков молча наполнил оба бокала не по правилам хорошего тона, слишком щедро, почти доверху. Взял свой, отпил половину одним большим глотком - так пьют не ради удовольствия, а ради онемения мысли. Капля тёмного вина скатилась к уголку его рта, задержалась там, словно кровь. Он смахнул её неторопливо, не глядя.

- Я не знал, - произнёс он наконец низким, усталым голосом, в котором слышалось не удивление, а тревога человека, уже мысленно сложившего возможные исходы.

Он покатал ножку бокала между пальцами - ту медленную, задумчивую игру, за которой всегда прячутся самые неуютные размышления.

- Разумеется, существуют проклятья, - проговорил он тихо. - Но подавляющее большинство их - лишь легенды, пущенные светскими салонами или суеверными слугами. Если эта мысль способна подарить Вам хотя бы крупицу покоя - держитесь её. Однако… я человек практического склада, Феликс Феликсович, и никогда не позволял себе полагаться на одно лишь упование.

Он тяжело поставил бокал на стол - звук отозвался в комнате, как маленький выстрел.

- Ведьмы существуют. Как существуют упыри, волколаки и целый сонм существ, о которых люди предпочли бы не говорить вслух. Но нет на свете проклятья, которое нельзя было бы снять. Одни поддаются легко… другие требуют знаний, времени. А всё, что связано с магией рода, с линиями по крови… относится к самым трудным и упрямым заклятьям.

Он медленно провёл ладонью по лицу, словно пытаясь смахнуть вековую усталость, которая вдруг села ему на плечи.

- Теперь я понимаю Ваше стремление приблизиться к упырям, - сказал он уже мягче. - Но, увы, даже обращение сделает Вас полностью неуязвимым. Оно лишь даёт отсрочку. И остаётся Ваш брат… Николай. Мне не довелось быть с ним знакомым, но, признаюсь, питаю к нему неизменно тёплое расположение. Я не желал бы видеть, чтобы один из вас пал жертвой тени, тяготеющей над вашим именем.

Он поднялся, прошёл мимо Феликса к низкому столику, раскрыл портсигар. Дашков предложил папиросу Феликсу, затем закурил сам. Первые две затяжки он сделал медленно, смакуя дым.

- К счастью, - произнёс он уже ровнее, - все ведьмы находятся под надзором Дружины. Мы ведём их переписи, контролируем, ограничиваем. Я помогу Вам. Мы найдём ту, что способна снять с Вашего рода эту печать. Да, это потребует времени, возможно, немалого. Но мы справимся.

Дмитрий Александрович выдохнул дым, который мягко расплылся под потолком, будто туман, разъезжающийся в утреннем лесу.

- Вероятно, в этих поездках потребуется Ваше присутствие, - заключил он, обернувшись. - Колдуньи всегда требуют близости тех, чья кровь проклята. Скажите… такой порядок устроит Вас, князь?

Повисло молчание после того, как Феликс ответил.

- Признаться, - начал наконец Дашков, не поднимая сразу взгляда, - я очень давно не имел случая выезжать вот так… по подлинной, живой оперативной деятельности.

Он говорил неторопливо, будто возвращая из памяти прошедшие года.

- Последний раз подобное было в Сосновицах… - продолжил он, и в голосе его проскользнула тень далёкой, но не забытой усталости. - А ведь прошло уже более пяти лет, можете себе представить? С той поры я, по сути, затворник в собственном кабинете в Петербурге. Сижу там безвыездно, как чиновник.

Он вновь опустился в своё кресло, позволяя телу скатиться чуть ниже, почти до ленивой, полу-лежачей позы, которую человек принимает лишь в тех редких мгновениях, когда перестаёт держать спину прямой из вежливости, а плечи в напряжении долга.

На миг его взгляд поднялся к потолку, словно там пряталось что-то, что он давно не позволял себе вспоминать. И вдруг, едва заметно, уголки его губ дрогнули - усмешка была короткой, тихой, почти горьковатой.

- Признаться, - повторил он уже более мягко, с тенью иронии, - порой мне искренне недостаёт оперативной работы.

Она едва вынырнула из коридора в зал, как обернулась. Она была одна. На лице ещё держалась наигранная улыбка. В глазах уже плескалось раздражение, когда она пыталась сообразить, куда девались все трое.

И тут - чья-то рука, холодная, жёсткая, словно выкованная, резко сомкнулась на её запястье. Дашков. Конечно. Снова он.

Он был в маске волка - тяжёлой, будто выкованной из потемневшего железа. Острые линии, заострённые уши, оскал - всё в ней стремилось к угрозе, к хищному величию. Но под слоем металла сквозило нечто иное. Что-то невыразимо жалкое. В этом облике не было ни охотничьей стати, ни хищного благородства. Перед ней стоял не зверь, а облезлый дворовый пёс - ожесточённый, изуродованный улицами, пёс, что натянул на себя чужую, неподъёмную шкуру, мечтая хоть на вечер показаться волком.

- Гуляете, Татьяна Алексеевна? - его голос прозвучал как ледяная игла - внешне вежливый, отточенный, но внутри всё тот же яд.

Только на полушаге он заметил: она без перчаток. Его пальцы в белых перчатках коснулись её голой кожи. Запястье, тонкое, бьющееся, тёплое. И слишком открытое. Он едва не отдёрнул руку, но заставил себя удержаться - не позволил ни лицу дрогнуть, ни дыханию сбиться. Только внутри, будто бы что-то прохрустело. Так не полагается. Так неуместно. Так почти бесстыдно. На лице легла тень брезгливости, будто он взял в руки стухшие рыбьи потроха.

Он сжал её запястье так сильно, что в костях, казалось, что-то хрустнуло. Не из желания унизить. А из желания встряхнуть, вернуть в реальность.

Её пальцы побелели, а она - ничего. Ни стона боли, ни вздоха. Она не доставила бы ему такого удовольствия. Только злость во взгляде и прищур. Пришлось стиснуть зубы, чтобы не пискнуть.

- Простите, граф, но я занята, - прошипела она с хищной, почти весёлой усмешкой. - Я ищу...

- Да-да. Всех подозрительных личностей. Полагаю, в погребе, между мадерой и портвейном, - перебил он, голос стал глухим. - Прекрасный метод слежки. Вы, должно быть, полагаете, наш убийца - страстный поклонник спиртного, как Вы?

Она зарычала почти по-настоящему, но шагала рядом. Никто не слышал, о чём они говорят. Никто не замечал, как он сжимал её руку, будто не пускал в другую жизнь.

- Прекратите. Отпустите меня. У меня задание.

- Задание? - он наклонился ближе, угрожающе ближе. - Напиться с юношами, забыть, зачем Вы здесь, и флиртовать в подвале с объектами подозрения - это теперь часть задания?

У неё внутри всё похолодело.

- Вы поставили за мной слежку, Дмитрий Александрович?

- Разве это стало для Вас неожиданностью?

Пауза. Улыбка без тепла, как у ледяной статуи.

- Я, признаться, был уверен, что Вы догадаетесь сразу.

Он снова замолчал на секунду. А затем добавил, лениво, будто заставлял себя говорить с ней через силу:

- Или я переоценил Вашу проницательность?

Он дёрнул её за руку, вынудив остановиться. Они стояли в тени, спинами к залу, как приличные люди, о чём-то беседующие. Только на самом деле её пальцы побелели, сдавленные его рукой до боли, будто кровь уже перестала поступать.

Дашков стоял слишком близко. Не так, чтобы позволить себе касание - Боже упаси. Это было бы недопустимо, совершенно бесчестно по его меркам. Но достаточно, чтобы её кожа ощущала каждое колебание воздуха от его дыхания, каждую порцию льда и ярости, которые он едва сдерживал за безупречно гладкой маской. Так дышат люди, которые слишком хорошо приучены не срываться - и потому страшны вдвойне.

Его уши были почти пурпурного цвета, но сейчас Татьяне это не принесло радости.

- Я, смею уверить, проявляю к Вам исключительное терпение, Татьяна Алексеевна, - произнёс он негромко, почти вкрадчиво, но в каждом слоге звенело ледяное напряжение. - Увы, мне начинает казаться, что Вы этого попросту не замечаете.

Её пальцы едва дрогнули - то ли от желания вырваться, то ли от обиды. Но он остановил её одним лишь взглядом - сухим, колючим, не мигающим. В этом взгляде было столько ярости, пронесённой сквозь годы, что на секунду всё дерзкое в ней сникло от страха. И тут же восстало снова.

- Господин Свечников уверял меня, что Вы извлекли уроки из...

Он на миг запнулся - и всё в его лице дало понять: слово "ссылка" ему не по вкусу. Слишком грубо. Слишком точно.

- …из Вашей службы в Олонецкой губернии, - закончил он сдержанно, сухо, будто смакуя горечь. - И что Вы готовы вновь вступить в дело.

Дашков резко отпустил её руку. Кожа побелела, затем покраснела, затем стала пульсировать болью.

- Но я вынужден напомнить Вам, мадам: Ваша позиция в Дружине по-прежнему крайне неустойчива.

Он произнёс это с нарочитым изяществом, как будто говорил о танце, а не о карьере, висящей на волоске.

- Вы - женщина. И нам обоим прекрасно известно, как часто это служило поводом для попыток Вас устранить. Сколько раз Ваше имя исчезало из докладов. Сколько заслуг - бесстыдно присваивались другими. Вам пришлось сражаться за место вдвое ожесточённее любого мужчины. Вам даже платят в два раза меньше.

Он обошёл вокруг неё, не торопясь - плавно, беззвучно, как зверь, готовящийся к прыжку на добычу.

- Однако, несмотря на всё это, - произнёс он уже у неё за спиной, голосом, ставшим противно тише, - Вы до сих пор в опале. И если надеетесь остаться, то обязаны не просто выполнять поручения. Вы должны делать это безукоризненно, вдвое ревностнее, чем прежде. Можете меня злить, но не смейте разочаровывать.

Он вновь оказался перед ней, резко, почти внезапно - как всегда. Идеально положение, чтобы убить её резко и тихо, но Дашков снова не воспользовался возможностью.

- Готовы ли Вы, Татьяна Алексеевна, променять всё это - ради минутных удовольствий и праздного флирта?

Тишина. Её можно было разрезать ножом.

- Думается мне, Татьяна Алексеевна, сейчас самое разумное для Вас - покинуть зал.

Сказано было мягко, почти заботливо, как будто он беспокоился о её усталости или приличии. Но под тоном вкрадчивого участия угадывалась холодная сталь - не просьба, не совет, а скрытый приказ.

- Боюсь, Вы вряд ли извлечёте из оставшегося вечера хоть что-то полезное.

Он бросил взгляд, пронзающий, не оставляющий сомнений - он знал, чем она была занята, и презирал это.

- Вы были… заняты. И, как видно, не тем, чем следовало.

Он сделал шаг в сторону, небрежно, с тем самым оттенком снисхождения, которым отпускают уже не собеседника - подчинённую.

- Вам следует научиться уходить вовремя. Это умение может оказаться весьма… полезным. Особенно - в будущем.

Он кивнул чуть заметно в знак прощания.

- Всего доброго, госпожа Руневская.

Он шагнул прочь, один раз, затем другой, и она уже почти поверила, что он ушёл. Но, словно не в силах себя удержать, он обернулся - резко, будто удар хлыстом.

- Ах да, - произнёс он, медленно, вкрадчиво. - В понедельник жду не только отчёт по балу. Вы приложите к нему объяснительную записку. Почему Вы сочли возможным покинуть пост и погрузиться в развлечения.

"Ух, выкидыш ходячий… всем навязать свои бумажки норовит", - язвительно вспыхнуло в голове, как сорвавшаяся искра. Татьяна едва не произнесла это вслух - так сильно пульсировало отвращение.

Она знала, что увлеклась. Знала и не отрицала этого. Обязанности, приказы, необходимость - всё отступило, размытое в золотом свете люстр Юсуповского дворца, в сладковатом дыме вина и его взгляде. Феликс.

Татьяна чувствовала вину, ощутимую, как укол в рёбра. Признала бы это - кому угодно. Но только не к Дашкову. Татьяна могла простить человеку что угодно, кроме одной вещи - снисходительности. А Дашков общался с ней только через неё, сверху-вниз, будто она была маленькой девочкой, хотя он был на двадцать лет моложе.

Ей следовало уйти. Последовать приказу - вежливому, завуалированному, как все его реплики. Но ноги сами несли её обратно - по коридорам, огибающим залу, между людей, в темноту и свет, в поисках единственного лица, которое она искала в этом блестящем вертепе.

И она нашла Феликса. Увидев его, Татьяна будто запнулась о собственное сердце. Оно вдруг перестало биться от смеси раздражения и злости. А потом… растаяло.

Она шагнула ближе, так, что аромат духов коснулся его кожи, как обещание. Настолько близко, насколько могла в присутствии других, но так, чтобы никто другой не услышал. 

- Уведите меня. Куда-нибудь туда, где нас никто не побеспокоит, и мы побудем вдвоём. Я хочу... как следует попрощаться с Вами.

Последнее прозвучало отнюдь не тоскливо, а почти что игриво. Она хотела прошептать ему на ухо что-то пошлое, но вокруг было слишком много глаз.

_{____________________}

_{конец эпизода}

Наташа шагнула к нему ближе и Мурату показалось, что на её лице лежал не просто мороз, а самый настоящий смущенный румянец. Ладонь скользнула под локоть мужчины и девушка прильнула, сталкивая тепло их тел.

- Конечно, первый ряд, - прошептала Наташа. - Я тебе ещё и тарелку с мандаринами принесу… если хорошо себя вести будешь.

Мурат придвинулся к девушке и нос его скользнул по виску, впитывая тонкий запах, что жил в квартире девушки и на коже.

- А что мне полагается, если буду плохо себя вести? Может, там выбор поинтереснее.

Толпа двинулась в сторону незнакомого Мурату адреса и на душе стало легко. В воздухе висел запах мандаринов, шампанского, мороза и Наташи, что прижималась на каждом шагу, сваливая всю вину на лёд, узость дороги. Глаза мужчины насмешливо щурились от недоверия, но уличать девушку он не смел - отзывался с готовностью самого настоящего рыцаря.

В квартире оказалось удивительно шумно. Небольшое советское жилище, которое, по необходимости, могло вместить в себя как минимум десять-пятнадцать человек на две комнаты. Пахло ёлкой, игрушками и чем-то чужим, что заглушалось привычном ароматом конфет, табака и дешёвого портвейна. Музыка лилась из магнитофона, заглушала советские фильмы, что крутили по телевизору, и даже стук по батарее идеально вписывался в антураж.

Наташа не отпускала Мурата ни на секунду. Её ладони то тянулись к шарфу, поправляя незначительную складку, то застывали на груди в том месте, где билось сердце. Взгляд у девушки был озорным, довольным, а губы растягивались в спокойной улыбке.

Её колено задевало мужское бедро и по телу пробегала самая настоящая вспышка. Всё напрягалось от веселье и желание, что в тепле квартиры стало более ощутимым.

- Всё нормально? Ты не жалеешь, что пошёл? У меня просто… такие компании бывают чуть… безбашенные.

Наташа накрыла его ладонь своей и Мурат только сейчас поняла, какая она у неё маленькая. Уголки губ дрогнули и мужчина улыбнулся.

- Разве я мог отказать...коллеге? - поинтересовался он и голос его был хриплым от флирта. - Мы же так сблизились.

- Разве я мог отказать...коллеге? Мы же так сблизились.

Наташа фыркнула коротко, смешливо, чуть дерзко, и это не было аллюзией на обиду. Скорее наоборот: она хотела ответить ему по-настоящему, сказать вслух, что они ведь так и не обсудили, кто они друг другу, несмотря на то, что всё уже давно ушло дальше "коллег". Но слова застряли. Они могли разрушить этот мягкий, зыбкий, праздничный воздух, а она не хотела портить миг, от которого щекотало под рёбрами.

Поэтому она выбрала тело - то, что всегда говорило честнее слов.

Она мягко боднула его плечом, чуть дольше, чем позволяла дружеская дистанция, словно проверяя, подастся ли он навстречу или отступит.

Она потянулась к бутылке шампанского медленно, женственно, будто случайно наклонилась ближе, чем требовалось, чтобы он почувствовал шелковистую прядь её волос у своей щеки. Наполнив его бокал, Наташа задержала бутылку, провела горлышком по стеклу его бокала чуть ниже, чем нужно, будто обозначая неясную линию флирта, о которой потом можно сделать вид, что её не было.

Её взгляд стал прозрачнее, влажнее, темнее, как у женщины, давно знающей, чего хочет, но скрывающей это под тонким слоем кокетства.

Наташа наклонилась и прошептала в самое ухо, тепло касаясь дыханием его кожи:

- А что, и правда сильно привязался?

Сказала и тут же провела пальцами по его бедру, будто поправляя складку ткани, хотя это движение не требовало никакой поправки. Её рука задержалась чуть дольше, чем позволял приличный жест.

Она выпрямилась, улыбнулась хитро, мягко, красиво и, проведя ладонью по его локтю, сказала уже громче, будто шутя:

- Давай, коллега… держись. Новый год только начинается. Тебе понадобится много сил, чтобы... пережить эту ночь.

А сама снова подалась к нему ближе, так, чтобы в шуме квартиры никто не заметил, как её колено прижалось к его, как её плечо скользнуло по его плечу, будто это самое естественное действие - тянуться туда, где он.