⋆ 0009 | tarot

lim yoona \ bae yubin \ march 7(hsr)

рандом + Oh My Girl - Stupid in Love

shirli

пожалуйста

⋆ zhang linghe, nicholas galitzine, hannah dodd

⋆ рандом + Losers - Frawley

⋆ tristan \ athena

пожалуйста и спасибо :З

Сквозь время

Амелия немного меньше, чем Робина, любила фотографировать. На хогвартских книжных полках в спальне скопилось как минимум дюжина от исх до сих заполненных фотоальбомов. Амелия фотографировала давно, это было своеобразной манией. Однажды кто-то из девочек на весь класс показывал альбом Амелии - ее самый первый, с "пробой пера", там были очень личные фотографии, которые вообще никто не должен был видеть. Амелии тогда было около тринадцати, и она недавно освоила летучемышиный сглаз. В общем с тех пор к альбомам Боунс никто не притрагивался без разрешения.

Фотография стала чем-то большим, чем просто хобби, это была маленькая частичка ее самой. Говорят, что самое важное ты никогда не забудешь, но Амелия слишком хорошо знала про деменцию. А вообще она хотела бы сохранить все это для тех, кто будет, когда ее не станет. Джош однажды пошутил, что такие кадры нужно иметь в запасе для двух целей: чтобы в старости было что вспомнить и чтобы внуки знали, насколько высок их потолок, который нужно преодолеть. Вскоре Мел дополнила это дном, которое тоже можно пробить.

- Фотографируй глазами, - в шутку произнес Робин, наблюдая за тем, как Амелия в очередной раз достает из сумки уже видавший виды фотоаппарат.

- Это мой витраж воспоминаний, - заметила она. Скажи ей это кто-то другой, она бы зыркнула и овтетила, что не его ума дело. Она могла сказать это кому угодно, но не Робину, который расположился на берегу черного озера. Он снял школьные ботинки и решил пройтись по кромке воды, чтобы немного освежиться. Стояла удушающая майская жара, которая была редкой гостьей в этих краях.

Впереди были годовые экзамены, однако в помещении находиться было просто невозможно. Мел положила фотоаппарат рядом и достала из учебник по трансфигурации, но раскрыв его, не прочитала ни строчки. Она все любовалась Робом, который безмятежно прогуливался вдоль озера, наблюдая за его мерцающей в лучах солнца гладью. Где-то вдалеке плескались русалки (вероятно те, которых Джош с Амелией кормили на первом курсе мармеладом), играя друг с другом во что-то.

У Амелии была целая коллекция фотографий Роба. Он жутко стеснялся камеры всегда, даже сейчас, когда привык к тому, что его благоверная таскает его всегда и везде. Однако это не мешало ловить Амелии просто замечательные кадры - Робин был прекрасен и фотогеничен в своей безмятежности и абсолютном принятии этого бренного мира.

Даже сейчас, когда нужно было сосредоточиться на трансфигурации, Амелия глазами поймала правильный ракурс, а в голове сложилась картинка.

Она прекрасно знала, что Робин не любит внезапных кадров. Она прекрасно знала, что он этому не обрадуется. И она прекрасно знала, что нужно сейчас сделать.

Звук затвора разорвал плеск воды, Робин резко обернулся, ошарашенно посмотрев на Амелию, которая с улыбкой наблюдала за тем, как выползает из камеры очередной кадр. Фотография будет неподвижной (Мел жутко не любила колдографии, предпочитая им магловские полароиды, которые сейчас были на пике популярности), а оттого не испорченной.

- Опять ты за старое, - пробурчал Робин. он подошел к Мел и сел рядом, наблюдая за магловской магией проявления фотографии.

- Ты здесь просто прекрасен, - промурлыкала Амелия и поцеловала Робина в щеку, чтобы загладить свою вину. Робин в ответ слегка покраснел (ему все еще было непривычно оттого, что они встречаются), но взял протянутую ему фотографию.

- Надеюсь, что больше ты так делать не будешь, - проговорил Олливандер, бережно убирая фотографию в сумку.

- Обещаю, - ответила Амелия, прекрасно понимая, что это точно не последний раз.

Когда Лиам Вэйфер вернулся в школу Хогвартс, одним из его условий был собственный омут памяти. Ему тогда было едва за пятьдесят, но волосы уже поросли сединой по вискам: две магические войны и два плена так просто не проходят, и всегда оставляют свои следы. Сначала он лишь заменял мадам Помфри, у которой возраст постепенно брал своё, а ближе к шестидесяти занял основной пост школьного колдомедика. Доктор Вэйфер, как его называли студенты, был тихим и мягким, а иногда — бесконечно задумчивым, отчего его приняли далеко не сразу. В отличии от строгой, но тёплой и заботливой Поппи Помфри, Лиам никогда не заставлял студентов что-то делать, лишь медленно и терпеливо объясняя, почему так сделать нужно. Разумеется, его часто не слушали, а потом быстро возвращались: кто с больным животом, а кто — со сломанной костью, которая не окрепла от прежней травмы. Лиам относился к студентам, как к студентам, а не как к своим детям, а иногда терялся в мыслях при очередном вопросе. Конечно, он спешно возвращался и извинялся, но ученики всё равно над ним постоянно подшучивали вне стен больничного крыла. Лиам попытался остепениться на одном месте, и всё равно будто бы не мог найти себя: витраж буйных воспоминаний топил его, оттого Лиам и попросил поставить себе личный омут памяти.

Бывало, спросит кто-нибудь о том, как проходила Первая магическая война, о ходе которой не помнили и родители учеников, а Лиам не знал, как ответить. Как она шла? Какой она была? Лиам большую часть всех боевых действий провёл запертый в казематах под домом на площади Гриммо. Лиам едва помнил своих друзей, а с большей частью не успел даже попрощаться. Или хуже: слышал их смерть в соседних темницах. А как вышел: так вернулся в лазарет совсем безвылазно, как на работе ел, так там же и спал и изредка невеста устраивала ему там же свидания, которые таковыми и назвать было сложно. Лиам вечно пропадал в собственных мыслях, и её, уже даже родившую, не замечал.

Война закончилась, но не для него. Не обретя уют домашнего очага, убежал из семьи на юг, где царили эпидемии, голос и смерть. Нежная кожа наверно обветрилась, но взгляд обрёл ясность: вот его новая битва. Вот, когда не нужно думать о прошлом и только жить, жить, жить... Лиам бежал от малярии к Эболе, от лепры к лейшманиозу, а затем на войну, залечивать новые раны. Он прошёл всю Африку, а потом отправился в Индию. А из Индии в Индонезию, и оттуда — в Австралию. И однажды даже в Россию. Иногда на его пути были люди, и как правило — врачи или исследователи. И стоило им притереться к Лиаму, стоило только влюбиться, как он снова бежал, и дважды — снова бросал семью. Стоило хоть кому-нибудь предложить Лиаму остепениться, как мужчина начинал тонуть в собственной памяти, как в болоте. Всё не то. Всё не так. Он так боялся стагнации.

И вот он снова в Хогвартсе. А мысли снова где-то далеко-далеко.

— Доктор Вэйфер, а расскажите нам про Сибирь! — из-за ширмы выглядывает яркая рыжая макушка.

И Лиам вновь улыбается.

Дотянуться до звезд

Андромеда сидит на маленькой кухне дома на окраине Лондона, он достался Теду от его бабушки и дедушки. Здесь старенькая потертая мебель, здесь у всего есть история. Светит лампадка, отчего странные и иногда пугающие тени отбрасываются на стену. Андромеда кутается покрепче в кардиган, насквозь пропахший булочками с корицей и терпковатым одеколоном Теда и делает глоток за глотком чай, нервно поглядывая на часы.

Друэлла всегда говорила, что пока ты молода, то ничего не знаешь об этой жизни, но Андромеда всегда знала, что она ошибается. Ошибается, как никогда, и не признает этого. Андромеда понимала, что Тед - тот самый, которого она так долго искала. Не братья Лестрейнджи, которые сшибали с ног своей чопорностью и натянутыми улыбками. Не кто-то из Гойлов, отпугивающих своими по-настоящему безумными взглядами на жизнь. Ни уж тем более Малфой, который так и норовил выскользнуть из рук и ударить из-под тишка.

Чувствительные двадцать восемь, большая часть из которых на дух не переносила всякую грязь, вроде маглов. Их коробило только от одной мысли, что кто-то может воспринимать их, как равных себе.

Андромеда Блэк была из этой семьи. Андромеда Блэк знала, что ее любовь не на пышных приемах среди блеска украшений и рек шампанского. Ее любовь сидит на кухне за столом, лепит булочки с корицей, то и дело ударяясь обо что-то. Она ужасно неловкая и оттого прекрасная.

Андромеда Блэк была готова бросить вызов этим закостенелым и замшелым устоям просто потому что она Блэк, а Блэки всегда добиваются того, чего хотят.

Андромеда Блэк хотела любви. Чистой, искренней, теплой. И она знала, что делать.

Стук каблуков эхом отдавался от стен хогвартского замка. Полы были неровные, отчего тонкая шпилька так и норовила застрять в щелях между плитами. Шелест платья, бордовый цвет которого оттенял светлую кожу и каштановые волосы Андромеды Блэк. Она наблюдала за Тедом Тонксом, который допивал очередной стакан пунша за пределами бальной залы. Она подошла к нему и нежно приобняла со спины. Тед развернулся к ней лицом и губами коснулся ее губ.

- Это последний школьный день.

- И первый наш.

Милый, целуй нежнее.

Он обнимал свою возлюбленную за талию, вдыхая запах нежного цветочного парфюма и чувствая карамельный вкус помады на ее губах. А Меда впервые за долгое время почувствовала себя старым, но таким любимым кардиганом, который таил в себе целую историю, полную любви и нежности.

Они встретились взглядами и однажды поняли. что уже не смогут друг без друга. Когда-то давно они пытались разойтись и больше никогда не пересекаться друг с другом. Они разные, из абсолютно разных миров, которые никогда в жизни не пересекутся. Андромеде никто не позволит любить магла, а Тед не мог себе позволить влюбиться в такую недосягаемую среднюю дочь Блэков. И это было их фатальной ошибкой, которую они осознали, только когда перестали врать самим себе.

Это был апрель последнего года в Хогвартсе.

Быть рядом, ощущать тепло Теда - это все, что нужно было Андромеде Блэк. Вчера, сегодня, завтра, всегда. Он видел ее сильной и хлесткой, без боязни отвечающей Беллатрисе, которая узнала про тайный роман ее сестры. Он видел ее сломленной и беззащитной, когда вся семья отвернулась от нее и выжгла ее портрет на фамильном древе. Тед любовался ее сияющей улыбкой, когда она танцевала босиком в центральном парке Лондона под проливным дождем. Тед слышал стук ее сердца, когда она сидела на диване, прижавшись к нему и наблюдая за горящим пламенем камина в их маленьком домике, в который они только-только заехали.

Тед обвел ее душевные шрамы в причудливые звезды. Андромеда залечивала душевные терзания Теда.

Она сожгла последний мост, который соединял Андромеду с ее домом и семьей. Сожгла, не дрогнув. Тед это знал, как никто другой. Крепко сжимая руку своей возлюбленной, он знал, что уже никогда с ней не расстанется.

Скрипит дверь, слышится стук шагов в коридоре, и спустя мгновение, в кухню заходит Тед, счастливо улыбаясь с коробкой любимых Андромедой венских вафель. Андромеда улыбается и достает из духовки лимонный пирог, который Тед просто обожал. Сегодня их первая годовщина встречи.

Он знал, что однажды она к нему вернется.

Она знала, что однажды он к ней вернется.

И они будут вместе.

Отныне и навек.

Шло двадцать пятое декабря 1975 года, и в родовом гнезде Блэков вроде бы всё как-то налаживалось. По крайней мере, так считал Сириус.

Мать, которую он уже звал исключительно по имени, не так сильно отчитывала его за незаправленную рубашку и незастеленную кровать, лишь чеканила приказ всё исправить, но без прежних оскорблений по типу "выродка" или "отродья". Отец, к которому Сириус так же обращался по имени, сегодня с ним даже поздоровался и поинтересовался успехами в учёбе. Конечно, он не похвалил Сириуса за то, что он был лучшим на курсе по трансфигурации и истории магии, но Сириус этого и не ждал: Блэк и так обязан быть лучшим. И даже Регулус не был сегодня так заносчив, как обычно.

Утро Рождества встречало его тепло и почти нежно, и Сириус даже начинал верить в новогоднее чудо. Да, глупо. Да, это ненадолго. Он больше не "позор древнейшего и благороднейшего семейства Блэк", и да - это только на сегодня. Сириус это прекрасно осознавал, но его это не смущало: если вы дадите голодающему объедки со стола, даже стухшие и червивые, то он и в них вгрызется. Сириус Блэк терпеть не мог свою семью, и несмотря ни на что - любил её. Стыдливо. Отчаянно. Осатанело. Любил до издёвок над матерью в письмах. Любил до досконального чтения "Пророка", выискивая имя Ориона Блэка. Любил до отказов на ужин с Нарциссой, на каждый её и его дни рожденья в Хогвартсе. Любил до забивания каждого бладжера в сторону Регулуса. Противоположность любви вовсе не ненависть, а холодное и жёсткое безразличие. Сириус Блэк никогда не относился с своей семье с безразличием.

Так что и на семейный ужин вышел достойным: в свеженькой парадной мантии, завязав длинные волосы в аккуратный хвост и повязав его черной лентой. Так ведь и должен выглядеть старший наследник, пусть Сириус даже сам не верил, что всё ещё им является. Но ответить теплом на тепло Сириуса всегда заставляла совесть, что у него была даже в избытке, о чём никому не желательно знать.

Семейный ужин Блэков — событие пафосное и претенциозное. И семейным он назывался не от того, что собирались все в кругу семьи, а среди гостей было довольно много важных и именитых семей. Род Блэков был извечным хозяином данного пиршества: отчего-то так повелось ещё века два или три назад, и далее эта традиция нисколько не нарушалась, что не могло не подчеркивать блэковский авторитет, будто бы его было мало. Получить приглашение на данный вечер было довольно большой честью: это было подтверждением статуса семьи гостей в высшем свете. И нередко на семью падала тяжёлая и плачевная тень позора, если членам семьи приглашение не присылали. Так было с Петтигрю, которые, по слухам, всё чаще ютились с магглами, и даже рожали сквибов. Так было с обанкротившимися Забини и Крэббами, и потерявшими уважение и патронаж Гойлами. И разумеется, это коснулось осквернителей крови Уизли, а так же Краучей, чей глава семейства высказал свою позицию в отношении идущей войны предельно ясно, вступив на должность главы отдела магического правопорядка. Предателям на званых ужинах не место, особенно если они натравляют на тёмных магов авроров.

Но сегодняшний вечер был особенным, и Сириус это чувствовал нервной дрожью по шее. Мрачный лоск сменился аскезой, а напыщенность — покорностью. Сегодня он уже не раз заметил представителей как Крэббов и Гойлов, кого даже его родители считали мерзкими идиотами, так и Мальсиберов, которых вычеркнули из списка Священных двадцати восьми. Здесь была даже юная Забини со своим новым мужем, который отчего-то болезненно выглядел. Громкий напускной смех и музыка сменились тихим почти перешёптыванием по углам бального зала, гостевых и коридоров. Сириуса немного передернуло, и он сжал кулаки и медленно вдохнул, чтобы успокоиться. Тут было явно что-то не так, и он не мог понять что. Но понимал одно: это его немало пугает.

Часы пробили девять вечера, и отчего-то Сириусу это показалось каким-то набатом, будто бы часы пробивали чьё-то время смерти. В девять все переместились в обширную гостиную, и тогда Сириус впервые увидел Его: Тёмный Лорд сидел в центре длинного стола, по которому ползала самая большая из змей, которую когда либо видел Сириус. Сириус не знал ранее, как выглядел Лорд Волдеморт, но при первом взгляде всё осознал: эта аура вокруг него, этот след тьмы, что видишь душой. Таких сильных волшебников встречаешь нечасто, и она всегда вызывают трепет.

Тёмный Лорд начал собрание, и тогда все встали в полукруг перед столом, а в центре — Сириус.

— Ответь мне, юный маг, — начал говорить Лорд, и у Сириуса сердце упало куда-то в пятки, — готов ли ты посвятить жизнь служению нашей великой цели?

И все взгляды устремились на Сириуса.

Он один. И ему жутко страшно.

— К-какой цели? — тупо переспросил мальчик, заранее зная, какой ответ получит, и всё равно — надеясь.

— Восстановить порядок сил в мире, который уже почти стал миром магглов, — Лорд отвечал достаточно тихо, но его голос отражался от стен ужасающим эхом. — Мир, где правит даже не грязная кровь, а самая настоящая грязь — мир недостойный.

Сириус одними глазами пробегал по лицам волшебников и видел только одно — вожделение. Вожделение этого самого правильного мира, где о магии знают все, и магию уважают и боятся. Мир, где их власть воистину безгранична. "Неправильный мир," — только подумал Сириус, и тут же Тёмный Лорд скривил лицо:

— Этот мир не может быть неправильным, мальчик, — Лорд стал говорить громче, а его соратники начали медленно приближаться, смыкая кольцо вокруг Сириуса. Легилименция Лорда была тонкой и почти невесомой, а оттого бесконечно опасной. — Как может дракон бояться оленя, если олень — его добыча? — вопрос не требовал ответа, но Сириус не смог сдержать ответ: "но магглы ведь не наша добыча, а просто другой вид".

И в этот момент терпение Тёмного Лорда лопнуло.

— Ты дашь присягу о верности, вступив в ряды Пожирателей смерти?

— Нет, — Сириус говорил проговорил одними губами. Потом сжал кулаки, устремил пылающий взор на Лорда Волдеморта, и повторил уже увереннее и громче. — Нет.

— Что же, это твой личный casus belli... Круцио!

Сириус подумал, что умер. Даже не так: он чувствовал смерть каждой клетки своего тела, а затем чувствовал её оживление и по новой из раза в раз. Агония была накатывающей, и когда Сириус думал, что больнее уже не будет, она усиливалась. Скручивала мышцы и плавила кости. Разрезала нервы и взрывала сосуды. Боль была всепоглощающей, тотальной, и невозможно было вздохнуть. Сириус даже не слышал собственного крика.

Потом был отец. И тогда Сириусу показалось, что он ненавидит самого себя. Боль пробралась глубже, к мозгу и к мыслям. Боль отдавалась разочарованием в себе и осознанием собственной никчёмности.

После — мать. Как она сжигала портреты на семейном древе, так она сжигала в Сириусе всё, связывающее его в семьей. Сириус будто проходил через огонь, и с каждым новым шагом терял частицу себя.

Затем — Беллатрикс. Её понимание Круциатуса было особенно коварным. Она наслаждалась причиняемой брату болью, и это отдавалось в самом Сириусе. Боль то немного отступала, то становилась сильнее стократ, а потом пробиралась куда-то в одну точку, уничтожая её, и так по всему телу. Беллатрикс не давала привыкнуть к боли, она вызывала сплошное отчаяние.

И их было много. Сириус перестал их узнавать. Каждый новый Пожиратель смерти заставлял его задыхаться в собственном вопле. И даже когда он почти отключился, когда перестал понимать где он, и даже — кто он, боль разливалась в его теле, впивалась.

Сириус не помнил, как он оказался у Поттеров. И ещё много дней не вставал из постели и ни с кем не говорил.

Он объявил войну новому миру, и теперь пытался об этом забыть.

Тишина в шуме

И единственное, что хотелось - целовать, целовать и целовать.

Целовать до одури, до безумия, упиваться каждой секундой. Чувствовать, как сильные руки крепко прижимают к себе. Ощущать друг друга каждой клеточкой тела. Грудью прижиматься к груди, а спиной к холодной стене. Запрокидыать голову и уходить в экстаз от дорожки поцелуев от мочки уха к ключицам. Трепать волосы и прижимать их к впадинке груди. И руки по бедрам медленно поднимаются выше, под предательски длинную школьную юбку.

Астория давно наблюдала за Гарри Поттером. Золотой мальчик, гордость гриффиндорской команды по квиддичу, лучший друг Гермионы Грейнджер, местной зубрилки с вечно растрепанными волосами. Астория не понимала, как кто-то может быть в нее влюблен, она же ничего дальше учебников не видит.

У Астории тяжелело внутри, когда она видела их рядом. Ей хотелось кричать от несправедливости, но ком в горле вставал поперек. И вместо этого она уходила прочь, гордо расправив плечи - Асторию Гринграсс совершенно не волнует то, с кем якшается Золотой мальчик.

Асторию Гринграсс волнует, как они с Гарри проведут сегодняшний вечер.

Они встретили друг друга в самый печальный период своей жизни. Пятый курс не пощадил никого, и дело тут даже не в СОВ. На Гарри обрушилось все магическое сообщество, а и без того нелюдимая, Астория еще больше отстранилась от общества софакультетников, изредка проводя время лишь с самыми близкими. Она не любила шумные вечеринки, секс на подоконнике и сплетни у кого что больше и эстремальнее. Одноклассницы фыркали и называли ее паинькой. Им было забавно наблюдать, как младшая Гринграсс начинает пылать от ярости.

- Заткнитесь все!

- А то что? Лекцию прочитаешь о вреде беременности в шестнадцать?

Они встретили друг друга совершенно случайно на астрономической башне. Она тогда впервые решила попробовать сигареты, а святой Поттер, как некстати, оказался поблизости.

- Курить вредно.

- Поэтому у тебя из кармана торчит Мальборо?

С тех пор астрономическая башня стала местом их неизменной встречи.

Они любовались звездами и обсуждали всякое разное. Астория любила, когда Гарри ложил голову к ней на колени, она трепала ему волосы. Они то говорили полушепотом, то срывались на звонкий заливистый смех. Им больше не нужны были сигареты, чтобы расслабиться и "выпустить пар". Гарри и Астория стали отдушиной друг для друга. Честно говоря, они даже не поняли, как стали встречаться. Просто в какой-то момент это произошло, и никто даже не стал возражать.

Они целовались на прощание и целовались при встрече. Целовались на подоконниках, полу и кровати. Она изучали друг друга постепенно. Гарри сносило крышу, когда Астория брала инициативу в свои руки - французские поцелуи были ее коронными. У Астории искры летели из глаз, когда Гарри прокладывал дорожку поцелуев от мочки уха по шее, ключицам и останавливаясь на груди - не нужно было ничего, кроме его рук, чтобы Астория стонала в объятиях Гарри.

Никто даже не догадывался, что слизеринская паинька и Золотой мальчик могли любить друг друга во всех смыслах этого слова. И это было им на руку.

Седьмой курс стал настоящим испытанием для Астории. Знала ли она, что он не вернется? Безусловно, самой первой узнала. Когда Волан-де-Морт пришел к власти, Гарри Поттер и Астория Гринграсс оказались по разные стороны баррикад. Ей просто-напросто не хватило духа пойти наперекор своей семье, за что она возненавидела себя на долгие годы. Она держалась максимально отстраненно от своих софакультетников, и все чаще слышала в свой адрес издевательское "паинька", которое, казалось, прилипло к ней, как пресловутая жвачка к подошве.

Они были вместе, и никто даже не догадывался об этом. И это было самое главное.

Второе мая девяносто восьмого стало тем днем, когда все наконец-то встало на свои места. Они вновь встретились на астрономической башне, и тогда никто из них не проронил ни слова. Гарри Поттер и Астория Гринграсс просто наслаждались тишиной и обществом друг друга. Поговорить они успеют всегда.

Спустя год Гарри и Астория покинули стены столь родного им Хогвартса руку об руку и отправились на поиски себя. В тот момент они окончательно поняли, что наконец-то обрели друг друга, несмотря на обрушившийся на них гнев семьи Гринграссов, которая не помедлила отречься от блудной дочери, и бесконечной прессы, которая была жадна до сенсаций.

Они были вместе уже несколько лет, но никто даже не подозревал об этом, все думали, что они просто любовники для периодического секса. Гарри и Астория лишь смеялись и наслаждались этой тайной, сбегая от папарацци, которые норовили подловить Поттера на каждом углу, куда-то далеко. Они вместе объездили самые затерянные уголки земного шара, где никто и никогда бы их не достал.

У них никогда не было дома - место, где они ощутили бы покой и умиротворение. Поэтому они решили создать его с нуля, начав с самих себя. После этого Астория Гринграсс стала Асторией Поттер. Еще спустя время на отшибе Лондона появился маленький домик, с палисадником, усеянным чайными розами и астрами, а на заднем дворе появились кольца для квиддича. Потому что дом там, где ты чувствуешь себя собой.

Они оба нуждлись в тишине и покое, где их никто и никогда бы не потревожил. И это было их раем. Раем в кромешном аду.

- Я чертовски устал за сегодня, ты даже не представляешь.

- Я знаю.

И единственное, что хотелось - целовать, целовать и целовать.

Коллега по цеху заманивал приехавшего в командировку в Испанию Генри к себе в гости как мог: мол, всё равно тебе ещё две недели тут работать, а в выходные работать нельзя, ты и так игнорируешь сиесту в будни, тебя надо переучивать. Идеи потратить выходные на достопримечательности Педро не оценил и дальнейшие аргументы Нестлинга даже не слушал, едва ли не силой в итоге протащив того несколько километров на машине. Вытаскивал из машины он его тоже силой, но уже не одних рук, а всех приглашенных, в том числе немногочисленных соседей, среди которых была и та девушка, которая по заверениям коллеги делала невероятную маргариту.

Аделина любила жизнь так, как, кажется, Генри никогда не мог её полюбить. Молодая испанка, вскружившая ему голову, практически сияла этой любовью - к жизни и к миру, в котором она существует, и даже к нему, случайно оказавшемуся в чужом загородном домике британцу. Она покачивалась в такт мелодии, записанной на виниловой пластинке, игриво поводила загорелыми плечами, откидывая на спину кудрявые локоны, и бесконечно искренне улыбалась каждому из гостей.

Генри видел, как на неё смотрят другие - с любовью, нежностью, восхищением, а кто-то практически молился на неё, складывая ладони и склоняясь перед ней. Когда закончились напитки (маргариту она действительно делала божественную) и заела пластинка, Аделина достала виуэлу и устроилась на одной из скамеек, наигрывая мелодию, знакомую только ей, но трогающей струны души других. Стоило кому-то заскучать или отойти в тень, пытаясь слиться со стеной, как девушка находила способ привлечь его к общему празднеству, не оставляя и не забывая никого.

- Даже и не скажешь, что она маггл, да? Так вписывается хорошо в любую компанию, невероятно просто, - со смехом на губах спросил Педро, дружески хлопая Генри по неожиданно крепкому плечу. А британец так и замер там, где стоял, уже не улыбаясь и неотрывно наблюдая за танцующей среди других Аделиной, в пышной алой юбке, мечущейся будто бутон тюльпана на ветру, и золотых украшениях, сверкающих в закатном солнце. Босые ноги её гладили ледяные волны, не сбивая, не заставляя упасть, а обнимая, будто ласковые коты обвивают щиколотки хозяев своими хвостами.

- Ты не говорил, что она маггл. Разве у вас не соблюдается статья 73?

Нет, невозможно. Если кто-то из них всех и был похож на волшебницу, как из сказок, то именно она - эта кудрявая девица, рисующая руками невиданные картины, и трогающая чужие сердца, не вспарывая им грудную клетку. Нестлинг не мог себе позволить даже думать теперь о ней, как думал до этого, - это нарушение законодательства, это неправильно, нужно сообщить в вышестоящие органы и тем более закопать как можно глубже это скребущее чувство... чего-то выше его понимания. Его дома ждут смотрины невест, которых ему подобрала мать, как и его старшему брату, он не может вот так просто бросить всё, в чём рос и во что верил. Не может ведь?

- Я знаю её с детства, когда про эту статью даже не слышал от родителей, и она ни разу не подвела нашего доверия. Плохо что ли? Или ты у нас тут расизмом по магической принадлежности решил заняться, м?

Генри несколько секунд стоял, открывая и закрывая рот, пытаясь найти объяснение, но в конце концов побеждённо выдохнул - аргументы иссякли. Нет, не плохо. Возможно, даже к лучшему, что он вылез из своего закостенелого костюма в этот теплый день в чужой стране.

Сириус зашторивает балдахины кровати и ложится. Шум в его ушах тихий, но назойливый, и тут же будто бы меняет волну, превращаясь в писк. Как-то в гостях у Андромеды Сириус видел маленькую коробочку магглов, которая включала музыку и вещала новости, но если её неправильно включали, то она сначала противно шелестела, а потом и вовсе начинала пищать. Вот примерно такой писк слышал Сириус, и от этого его передёргивало. Ему одиннадцать, на окном сентябрь, и он в гриффиндорской спальне. И у него чувство, будто бы он и есть эта самая коробочка, которую неправильно включили.

Тихое сопение Люпина и громкий храп Петтигрю немного успокаивали, но всё же тишина так нервировала маленького Сириуса, что он не мог уснуть: то ему подушка слишком маленькая, то ему кровать слишком мягкая, и аскезой тут и не пахло. Сириус поднимается с кровати и идёт налить себе стакан воды. Шум воды немного успокаивает нервы, и он уже всерьёз думает принести себе одеяло с подушкой и уместиться в душевой кабине, слушая льющуюся из крана воду, когда резко дверь открывает очкарик Поттер.

— Тебе что, не спится? — он устало трёт глаза и выхватывает стакан из рук Сириуса, и отпивает из него.

— Не спится, — Сириус подозрительно щурит глаза и горделиво приподнимает подбородок.

— Ну ты мерзко тянешь гласные, пижон! — усмехается Джеймс и пародирует Сириуса, отчего тот смеётся: выходит так карикатурно, будто Поттер пытается скопировать не самого Сириуса, а его отца - Ориона. Но выходит похоже, и Сириус снова не сдерживает стыдливый смешок: отец бы точно его за подобное выпорол бы. — Хорош паясничать, я тоже спать совсем не хочу! — Джеймс нагло врёт, и это подтверждает его маленький зевок в кулак.

— Так что предлагаешь? —  Сириус уже думает достать свою шахматную доску, но Джеймс резко раскрывает свои очнувшиеся глазища и заговорчески ему подмигивает, мол, пошли за мной.

Джеймс будит Люпина (похлопыванием по плечу) с Петтигрю (наглым пинком с кровати), а затем достаёт из сумки кусок ткани, похожий на жидкое серебро. Сириус не верит своим глазам ни тогда, когда видит мантию, ни тогда, когда от Джеймса остаётся лишь одна висящая в воздухе хихикающая голова. Самая настоящая мантия-невидимка.

Спрятавшись под ней, четверо мальчишек преодолевают сначала гостиную факультета с сонными старшекурсниками, затем бесконечные коридоры (успев в них заплутать, конечно же), холл и, наконец, поляну перед Чёрным озером. Гигантский кальмар создаёт тихий всплеск вдали, будто бы их приветствуя, и Сириус радостно машет ему с берега. Джеймс снимает тапки и заходит в ледяную воду по щиколотки, а Римус с Питером падают под крону раскидистого скального дуба, и Питер достаёт из-за пазухи термос с горячим какао. Джеймс плескается на ребят, заливисто смеётся, и Сириус заражается этим смехом.

Шум в голове немного отступает, но затем снова меняется на пронзительный писк. Сириус недолго хмурится, а затем раздевается до самых трусов и бежит в воду, туда где глубже, туда, где мощно. Сириус ныряет с головой, и шум воды выталкивает все остальные звуки, оставляя его наедине со стихией. Сириус закрывает глаза и улыбается.

Toujours pur.

Сириус в панике открывает глаза и всплывает.

***

Сириус рывком поднимается со стула, всё ещё немного потерянный. Громко играет музыка, буквально по ушам бьёт. Он в каком-то загаженном клубе в Хакни, и где-то в толпе выплясывает Джеймс. Сириус чертовски пьян, прям вдрызг, а к его боку льнёт маггловская девчонка.

Она красивая. Волосы пусть и неухоженные, сухие и запутанные, но такие пошло красные, что Сириус не сдерживается и начинает расчёсывать из пальцами, массируя кожу. Губы пухлые, её помада смазана, и Сириус замечает её отпечаток на своём большом пальце: Сириус считает, что не видел ничего более сексуального в своей жизни. Он поворачивает лицо незнакомой девушки к себе за подбородок, а она ловит его палец своими пухлыми губками, слегка посасывает, а потом мягко, почти нежно проводит по нему зубками. Сириус солгал: вот это по-настоящему сексуально, и штаны резко начинают мешаться и давить. У неё чуть раскосые глаза, что делает её похожей на русалку из Чёрного озера, и хоть в неоновых пурпурных и бирюзовых бликах не уловить, но её глаза самые завораживающие, что он когда-либо видел (после её совершенно блядского рта, конечно). Чёрт возьми, у него окончательно встал, и эта девчонка это точно знает.

Сириуса поглаживают чьи-то руки по плечам, спускаясь к животу, и Сириус замечает, что они мужские. Тёмные, шоколадные, и чертовски красивые. "Плевать," — думает Сириус, поднимает лицо наверх и целует этого парня, а девчонка расстёгивает ему ширинку и освобождает аж покачивающийся от возбуждения член.

Сириусу шестнадцать. Сириусу так свободно и раскованно, после того, как он сбежал из дома полгода назад. Сириусу уже остопиздел этот сраный звон в его ушах, усиливающийся и разгоняемый алкоголем в его крови.

Девчонка проводит языком по члену от головки до основания, а потом посасывает одно из яичек, и это слишком. Слишком хорошо. Слишком горячо. Это слишком ему слишком нравится. Сириус целуется с мулатом, пока парень ласкает его соски через подранную футболку, а девушка делает его первый в жизни минет. Её язык скользит по уздечке члена, и Сириус уже был бы готов кончить, если бы она не сжимала его член твёрдой уверенной хваткой. Юноша надавливает ей на голову, она охватывает губками головку и начинает медленно и глубоко скользить. У Сириуса в голове петарды, а в глазах — фейерверки.

Toujours pur.

Сириус резко вздыхает и, неудачно отклонившись, падает со стула.

***

Сириус вприпрыжку встаёт с пола в усадьбе Поттеров и подкидывает маленького Гарри в воздух. Гарри хохочет, и его смех такой же заразительный, как и у Джеймса. Лили стоит на кухне и укоризненно смотрит на Сириуса, а потом сдаётся, и тоже смеётся со всеми. Сириус никогда в жизни не был так счастлив, даже когда Мэри Макдональд согласилась пойти с ним на свидание в Хогсмид (и это было одно из худших его свиданий, так что совсем не считается).

Сириус носится по комнате с Гарри над головой, петляет вокруг Джеймса, кричит:

— Поттер-младший успешно обходит старшего!

Кричит:

— Он неудержим, он несётся к снитчу!

Кричит:

— Он выхватывает у мамы-Поттер снитч прямо из под носа! — в довершение, Сириус забирает со стола бутылочку, перекладывает младенца на руках и кормит, — Поттер-младший отвоёвывает победу себе, 150 очков Гриффиндору и Кубок по Квиддичу! — малыш Гарри играется на руках у Сириуса, а потом хватает ртом заветную соску. — Поттеры, у вас прирождённый ловец, это точно.

— Он пойдёт по моим стопам, и станет охотником! — Джеймс горделиво выпячивает грудь и бьёт себя по ней кулаком.

— А мне кажется, что он будет ревностно защищать кольца от слизеринцев, — подаёт голос Петтигрю.

— Согласна с Питером: наш сын будет стоять на страже колец, — Лили ласково гладит Гарри по голове и целует в лоб, — и весь свой факультет, как староста.

— Ну, раз уж у Джеймса хватило мозгов попасть в старостат, то и у Гарри это точно получится, — Римус говорит откуда-то с кухни, и, судя по стуку серванта, опять достаёт излюбленный ликёр для кофе. — К слову, он мог бы быть отличным загонщиком, как и ты, Сириус.

— Ничего вы не понимаете, придурки! — Сириус тыкает пальцем в малыша и заявляет снова, — он прирождённый ловец. Он рождён утирать наглые слизеринские носы и быть в центре внимания! — Сириус отдаёт Гарри его матери, а потом падает у камина.

Тепло семейного очага и треск поленьев немного клонит в сон, но он твёрдо решил позариться на ликёр Римуса, который вообще-то принадлежал Джеймсу. Сириус мягко, почти несвойственно для себя улыбается: шум в голове заглушён новым, родным.

Toujours pur.

Сириус устало трёт глаза и пытается выкинуть ненавистный голос из головы.

***

Сириус открывает заплаканные глаза, и не хочет смотреть наверх. Он видит лишь холод: грязный каменный пол, и такие же грязные стены, в соседних камерах стоны и крики, а пронизывающий ветер гудит по коридорам. Сириусу даже не надо открывать глаза, чтобы видеть этот холод: его видишь душой.

Сириус испуганно жмёт губы, и снизу вверх смотрит на склонившегося над ним дементора. Вместо рта — зияющая бездна смрада и отчаяния.

Истеричный и осуждающий голос матери всё ещё звенит у него в ушах.

Toujours pur.

Теперь Сириус узнает: всё, что оставляют после себя дементоры — животный страх.

Маленькая Мари всегда нежно любила тишину. С её близняшкой в стенах родного дома это было практически непостижимой мечтой, однако когда возвращался отец, всё стихало само по себе. Смешные переругивания старшей сестры и брата, грохот посуды на кухне, шум с улицы от местных детей, играющих в салки и рассекающих по району на велосипедах - всё это становилось приглушенным, стоило Филиппу оказаться дома. Он накладывал заклинание тишины на окна и двери, закрывал шторы, зажигал свечи и тусклые светильники, а все остальные послушно стихали следом.

Джош становился напряженным, Элиша старалась как можно меньше бывать дома, а Анна то и дело пыталась надоесть отцу в надежде привлечь его внимание чем-то кроме выходок. Филипп же проводил выходные и вечера в гостиной, с терпким чёрным чаем в кружке, который удивительным образом не остывал, с книгами, темы которых были слишком сложны для понимания, и дети, пока были одеты, здоровы, накормлены и главное живы, мало волновали его.

Маленькая Мари любила дни, когда отец (лишь так, строго и уважительно) не уходил ранним утром на работу, оставляя лишь шлейф одеколона в коридоре как напоминание о своем существовании. Она вставала раньше всех, тихо покидала их с сестрой спальню и, босыми ногами топая по ковролину, заглядывала на кухню. Филипп как правило готовил завтрак - скромный, вроде болтуньи или бутербродов с тем, что завалялось в холодильнике, но всегда много, на всю семью, чтобы все могли поесть и не переживать о том, что до обеда будут ходить голодными. Иногда отец примечал тонкий, будто сотканный из хрупкого солнечного света, силуэт дочери и отодвигался в сторону, чтобы девочка могла встать рядом и посмотреть, как он готовит.

Они практически не говорили, и эта тишина, пока не проснулись остальные дети, была благословенной. Мари не могла сказать, что была любимым ребенком, никто из четверых не был, но ей казалось, что с ней отцу наиболее комфортно. Она не требовала внимания, не разговаривала сама с собой вслух, не требовала поиграть с ней, а лишь существовала рядом. В хорошие дни - в праздники, например, - она даже позволяла себе привалиться к его боку, обняв осторожно, и смотреть в книгу в надежде что-то понять, а он приобнимал её в ответ, так же осторожно, будто хрустальную елочную игрушку. Тепло и тихо, пока вся суета где-то там, за пределами гостиной.

Спустя годы мало что изменилось на деле, однако ощущалось оно совсем иначе. Сначала уехал Джошуа, стоило ему изыскать возможность хотя бы снимать собственное жилище, а следом, как только магический мир содрогнулся, улетела Элиша - сказала, что хочет повидать мир, но в её глазах был ужас от грядущего. Она не хотела, не была готова с этим справляться и посчитала, что сбежать - самое гуманное решение. Ни брат, ни сестры не могли её винить. Каждый поступает так, как может и готов вынести.

Дома в очередные каникулы остались только Мари и Анна, кроме отца, снова погрязшего в работе. Девочки всё ещё старались быть друг для друга опорой, но этого будто бы не хватало. Не было больше тепла, что дарили старшие, когда отца не было дома, а возвращение Филиппа и превращение дома в храм тишины давили на голову будто прессом. Проходя по коридору к кухне, где теперь хозяйничали младшие дочери больше, чем кто-либо ещё, Мария слышала лишь оглушающий звон в ушах от невозможной тишины. Будто мозг пытался заполнить этот вакуум хоть чем-то.

Тогда она начала шуметь. Петь во время уборки, включать радио, танцевать, греметь кастрюлями, однако через какое-то время отцу это надоело - и он перестал появляться даже в гостиной, прячась от дочерей в своей спальне, в которой звукоизоляция была самой сильной. Теперь остались только близняшки... и это оказалось больнее, чем хотелось бы.

- Я хочу домой.

- Но ты ведь уже дома, - непонимающе взглянув на сестру, Анна наклонила голову. Как их домашняя сова, почти коснувшись виском плеча, и болтала ногой, свисающей с края кровати. Мария почувствовала себя неловко, вжав голову в плечи и осторожно расчесывая пальцами шерсть кошки, подаренной Барти и приносящей ей хоть немного звука в виде урчания и требовательного "мяу" ради еды и внимания. Действительно, это ведь их дом, о чем это она. Однако и объяснить, почему он теперь ощущается совсем иначе, было будто невыполнимой задачей. Столько моментов, которые просто... превратили дом в здание, из которого хочется сбежать. Сглотнув с трудом, младшая близняшка подняла пустой взгляд на старшую:

- Это не мой дом.