Millenium

Велика ли разница меж голодом и вожделением?

Наваждение, что не сдержать в узде, сковывающее мысли и разум, сладкий нектар, что разливается по глотке жаждущего, окропляя кровь его насыщением. Такому не воспротивиться, не тогда когда это - часть тебя. Когда тело сковывает болью до неосознанности разума, когда все до единого чувства притупляются и вся твоя суть выливается в единственно возможный исход. Несдержанность.

Хрипящий, крокочущий, рваный стон откровенного упоения. Каждая капля крови распаляла разум бога лишь более, каждый миг не дарящий насыщения окутывал тягучей истомой. Возможно стоило, в первую очередь, ломать ноги, а не руки, дабы падший бог не теплил надежд сбежать? Дабы не искал сопротивления, и осознал полностью то положение в коем сейчас оказался. Отсюда не было выхода, эта задача не имела решений. И не было места мольбе. Лишь единая черта времени и действий, полностью подконтрольных Кроносу. Лишь одному ибо мир этот ему и принадлежал. Кому как не сыну знать о том? Осознавать силу, вместить её в себе и принять с грядой ничуть не сдержанных толчков, вдалбливающих тело в простыни, что уже мягкими ничуть и не казались. Ткани будто наждак для распухшей челюсти, а его кровавые уста замирают у самого уха.

— Сколько ты выдержишь. — Надежда, брошенная подобно обглоданной кости в пыль? Надежда прекратить это хоть как-то? Любым ли способом? В воспалённом от ран разуме так могло казаться, но в «объятиях» Кроноса разве могла лишь одна мольба прекратить все мучения? Разве были слова, что остановят время? Что ускорят его? Что заставят минуты обратиться вспять лишь бы более сна Громовержцу никогда не знать? Это могло заставить рассмеяться, но Древний лишь не сдерживает скалистой улыбки. Итог мог быть лишь один. Тот, к чему всегда ведёт жизнь, в сути своей. Сколько выдержит его тело?..

Выблескивающий ржавчиной будто золотом на лезвии, серп впивается под ключицу Громовержца в следующей же попытке к сопротивлению. Предупреждение? Возможно. Без конечностей сопротивляться будет сложнее, как сложнее будет и сохранить достоинство собственного лика в дальнейшем. Всевластитель, а нужна ли ему была ещё эта жизнь? Серп натягивают более, провоцируя больший прогиб спины сына, болезненном от движений Пожирателя в нём, однако же сколь то радовало глаз. В крепости его тела, в теплящейся надежде к жизни. Он сочился кровью и мышцы его в жаре проступали самым прекрасным узором. Самым желанным в миг когда его наполняют семенем, когда лезвие дрожит от хрипого стона отца и его глушат в очередном укусе. Вот только теперь плоть не поглощают. Зубы крепко впиваются в крылья атланта, застревая на кости, будто не могли бы при желании её раскрошить.. Забава? Милость? Не та же привычка, что столь откровенно свойственна была его потомку?..

Любую боль можно выдержать коль длительность её будет коротка. Однако с тем же, любая заноза сведёт с ума, коль станет частью вашей жизни. Особенно бессмертной. А что, коль лишать рассудка будет не заноза? Коль пытки плоти и разума станут казаться нескончаемыми? Если мир этот обретёт цикличность и отчаяние застелит сами небеса?

Дана переворачивают на спину, даря единичный миг наслаждения в том как мокрые от крови простыни дарили прохладу ранам. Вот только стоили ли эти секунды отдыха вида, что предстал пред ним? Стоили ли тех капель, что стекали с окровавленных челюстей на лик Громовержца, по одной на каждую?.. Уста изгибаются, однако то не назвать задором иль надменностью превосходящего. Упоение, предвкушение блюда в тени аперитива. В нём не видели бога, не видели и человека, не было личности, не в том виде, что предстал теперь. Лишь тело, плоть, коей распоряжаться вдоволь тому кто обладает. Серп касается внутренней стороны здорового бедра, а взгляд плавно поднимается до лика падшего Владыки. Раздвинет ли ноги сам? — Прими смирение и, быть может, разделишь это наслаждение со мной.

Ужель вам никогда не хотелось окунуться во мрак своей истинности? Дать волю тому, что удерживается на перевесе тысячи цепей? В оковах праведности и благородства, чести, когда по иную сторону - хаос, диверсия и упоение несдержанностью силы? Алекто была золотой иконой среди божеств в смирении вынужденной равноценности. Всегда справедлива и праведна, всегда бич её был выверен Фемидой, а чело покорено Мойрами в назидании сущностям бессмертных. От того ли так сладки для неё были объятия Аты? От того ли так тянуло к её ядовитым устам? Лилась ли с них ложь, себялюбие иль корысть. — Не многие просят меня задержаться с ними ещё хоть на миг. — Шепот растекается по чужой коже близостью тел, а уста мягко изгибаются в нежности от наслаждения. Свободой ли иль присутствием Её? Злой ото жадности мести, раздражённой, - то чувствуют в аромате её шеи, будто духов, и черпают устами, оставляя на белом полотне след темной помады. Ещё один.. Ещё до самого ушка. — Так может стоит укрыть его в бездне твоей души, о Неприступная бестия? — Был ли Тартар глубже её сердца? Бледные пальцы обводят тонкую стать, теряются в неизменно-черных тканях, огибая костлявость её бедра. Нравилось. Столь неприкрыто. Однако спрятать в её чреве кинжал всё же не решаются. Не сейчас, возможно, а возможно в не доверии? Не полном, а могло ли оно таковым быть? И главное, желали ли того? Наивно окунуться в что-то без памяти.

Алекто находит её взгляд много позже того как звучит последний вопрос. Тянет время, обдумывая то, что можно было бы ей сказать, что стоило и что будет ей достаточно важным. Ибо разве это желала она услышать? — То чего так страстно желаешь ты. Вот только.. — Пальцы подцепляют край её платья, обнажая ноги более, оглаживая пленом обеих рук, лаская. — Глас мести погубит меня, от того я лишь в тебе её нахожу. — Вновь прикосновение уст. Вновь к её устам в секундном забытие, в плену воли и грёз ибо когда собственные руки бессильны, как не упиваться несдержанностью чужих? Мыслью о том, что бестия возжелала воли ей? Мести за неё? Корыстно ли, в усладу себе и всё же столь.. единственная кому оказалось дело. То рождает пыл в ласке губ, распаляет волю и страсть. Пальцы подцепляют ткань её белья, стягивая ниже. Нежно, будто вспыльчивому нраву богини позволяли сделать выбор, принять решение.. принять её дар ибо следом фальшивую хрупость тела прижимают к себе. С силой и желанием неподконтрольными ли даже эринии? Не в миг, когда она вновь поднимает взор до её глаз, вдыхая запах бедствий заместо её духов. Ядовитая от того ли столь сладка? Её и никогда ей не принадлежащая, Ата.

Paris. Кому как не тебе, mon gentil ami, знать каково это вернуться сюда. Я бы вновь потерялся во вечных улицах этого города, проводя бессонные ночи наедине с ним. Мог бы расцвести и влюбиться вновь, вот только возрастившись, застал лишь сгоревший Notre-Dame, моё сердце, мою вечную милость. Разве это возможно? Он был возведен до того как мои глаза увидели этот мир, неужели им суждено узреть его гибель? Он изнывает в тлеющей ране так же как ты, стонет и плачет. Я слышу это каждую ночь и каждую ночь не могу подарить себя сну. Обречённый смотреть. Смотреть и слушать, я вновь и вновь вспоминаю о тебе.

Париж опустел, ровно как и моя душа. Перепачканные золой, лишь тени себя прошлых, в тоске по желанным объятиям. А каждый черный след напоминает воронное перо. Этого не смыть и не избавится. Гарь объятого пламенем сердца. Оно всё ещё продолжает тлеть. В тоске сливается с мелодиями улиц, под взором твоего ока. О, глупец, тридцать семь дней я смотрел из твоего окна на сияющий диск в небесном полотне и лишь сейчас узрел в нём тебя.  Лишь месяц в твоих оковах, а мир уже не будет прежним. Он дышит тобой  как и я.

de mai à l'èternitè, Camille.

Оголяет в близости к нему себя и теперь ни единому прикосновению не перечит. Так ведь лучше, так желаннее Ему? Как в первый день, вот только не трезвее. Ничуть, как бы лишь он не избегал алкоголя, как бы не огорождал свой разум от всего, что могло его туманить. В него проникли, столь плавно и незаметно. А схватился Мюррей, чёрт побери, непозволительно поздно. — Вы бы осмелились поцеловать меня не выпив вина? — Пальцы оглаживают чужие губы, собирая с них влагу забродивших ягод. Следом их так же, будто оглаживают, собственные глаза, взгляд скользит выше, к темным извечно глазам, столь глубоким, что кружилась голова. Либер. Его имя вновь всплывает в голове и щеки подпекает стыд от того, что он не может это контролировать. От того, что сам пускает его в мысли, буквально зовёт, а разве это его выбор? Разве он желал так привязаться к богу и полюбить его в этой милости, как и принято любить богов. Фанатикам, жрецам, безумцам.. Его покровительства желали, желали неприкрыто откровенно и за тепло этих рук, что позволяли Гектору направить самому, он готов был отдать.. не всё ли что имел? Плоть обдает жаром, более нежели в миг когда он впервые вкусил его вина, более нежели любое овладевающее телом возбуждение ибо то было не от плоти. — Либер.. — С уст срывается почти неслышный шепот, снова в хмурости, снова почти дрожащий ибо чувства застилали всё. — Поцелуй. — Приказ? Разве? Просьба? Может мольба? Может неприкрытое желание? Столь откровенное, что о нем смели сказать прямо, сказать в лицо. Пальцы ледянеют ещё сильнее, от волнения, что пытались взять под контроль. Но думать о чём-то было с каждым мигом всё сложнее. Он оглаживает его плечи и поднимается к шее, теряется в прядях дабы жадно подлезть под ворот свитера, будто случайно. Так же как оглаживает щёку и угол его челюсти. Много ли накопилось за костяной клеткой смертного за это время? Больше, чем он мог бы показать, вот только надо ли было тому, кто поселился в собственных мыслях? Диониса валят на лопатки и восседают сверху. Пальцы путанно расстёгивают собственные брюки дабы дать волю тянущей болью плоти. Сжимает её, склоняясь ближе. Темные пряди частично скрывают его взгляд, вот только ничуть не убавляют пристальности. Его Бог. Его наваждение. Чертов религиозный экстаз, в любви тому единственному милостивому богу. — Либер..

Можно ли было привыкнуть к божественной сути, коль сосуществовать с ней достаточно долго? Можно ли было начать не замечать как каждое прикосновение Либера находило отклик в смертном теле? Разливалось жаром будто каждую из клеток действительно можно было опьянить. Можно ли было пренебрегать могуществом, что он скрывал в себе каждый раз как его взгляд находил чужие глаза иль скрывался за тяжелейшими веками в желании сна, наслаждения иль очередного поцелуя? Пальцы одной руки поднимаются выше. Нарочно медленно.. Ласкал иль наслаждался сам? Абсолютно размытый ответ замирает на шее бога, когда пальцы мягко касаются угла его челюсти и лик его притягивают ближе дабы одарить возжеланным. Влага уст сеется от разгоряченного дыхания, покуда пальцы второй руки проникают в раскрытое ему тело глубже; плавно изгибаются будто его хотели зажать в этих объятиях, притянуть ближе, к себе, если ещё было куда.. Неспешный, глубокий массаж, он действительно обходился с ним бережно, чувствуя каждое вздрагивание и смену дыхания. Чувствовал даже его сердце и впитывал каждую мелочь, желая хоть сколько то растворить бога наслаждений в собственной, столь особенной молитве. Её отпечатывали с каждым смыканием уст на чужих, с каждой паузой, когда нужно было вобрать больше воздуха и в самом его взгляде обращённым на алеющую кожу. Будто ягоды, что спели в его руках, в каждой ласке с коей обводили ровный ряд ребер.. Покуда не дрогнули собственные же пальцы, стоило лишь мужчине более выгнуться в его объятиях. Возбуждало, заставляло самого пьянеть от близости с ним. Только ведь кончил, разве такое возможно?

— Это ваши чары? — Знает, что близость тел его выдаст, но и скрывать собственных чувств всё одно бы не стал. Знает, что то вовсе не чары бога, и всё же шепчет эти слова с предыханием, почти в обвинении и от того проникает в него уже сплетением трёх собственных пальцев, нежно натягивая его изнутри, но ничуть не проявляя спешности иль грубости.

Дионис и сын Афины, мог ли быть союз более ироничный? Связь сдержанности там где царила похоть, транс в плену наваждения там где стоило обдумать всё трижды. Их близость не имела прав на существование и всё же растекалась по телу столь бесконтрольно, что в один миг уста Гектора умоляюще сомкнулись на шее божества, вжимая всё его тело в собственное. — Покажите.. — Надорванный, тихий голос, прежде чем пальцы плавно покидают его тело, прежде чем  ему подают руку, придерживая дабы повернуться к полубогу лицом было удобнее.

Позволил бы что-либо иное Гектор? А имел ли такую власть? И всё же припадает к его челюсти будто сорванный с цепи пёс. Вновь находит его уста и целует их единожды. Лишь единожды, прежде чем поднять на винодела туман темных очей. Мог ли он надеятся когда-то быть услышанным? И речь ничуть не шла об его молитвах, лишь о чувствах бога, коему было под силу обуздать свою сущность в угоду единственному смертному. Пальцы благоговейно оглаживают его спину, поднимаясь до самых лопаток. Как такое лишь было возможно? Не в пределах логики иль понимания, зато так как мог лишь он единственный. Дионис, дарующий упоение. Всегда ли собой? В плену чувств, коим постепенно уступали, пред коими склонялись и это не было мороком желания. Взгляд Либера обжигал душу, а не тело, селился в глубине его дыхания желанием вновь вкусить его имя и следом - уста. Бог покоренный любви смертного? Собственная плоть замирает у ног мужчины, пальцы раскрывают его, однако не переходят черты, он не ждёт позволения, скорее признания ответного желания? Взаимного жеста в осознании того кто перед ним и как сильно может разрастись бурьян дико посеяных в душе семян, коль лишь дать им волю. Потому ли он отказывался от его вина? Потому ли не позволял силе винодела покорить собственный разум, в то время как вольно оголял пред ним собственную душу. Нужно ли ему вообще было быть богом дабы Гектор обожествлял его в своих молитвах?

"Не все то лживо, что невероятно."

_{Dante Alighieri}

Город окутанный полотном Нюкты и объятиями Христа; Город, усеянный огнями столь ярко, что походил на черепаху со светящимися лапами, плотно окружающими часть горного хребта; Город впитавший в себя атмосферу празднества, не засыпающий никогда, как и сам спаситель, что возвышался над ним. Чьи глаза были вечно открыты и видели каждый из грехов совершенных у его ног. Только вот всё, что он мог — лишь смотреть. С сожалением ли? Печалью? Прощением? Видеть как слабейшие мира сего оказываются в отчаянии. Загнанные подобно зверям. Сын срывающийся на отца за проданную мать. В сырости бриза залива, душащем сейчас, ничуть не освежающем. Не в Рио. Удар, ещё один, ещё.. Ядовитый привкус мстительных порывов, совершенно безконтрольных в россыпи выбитых зубов, крови и сбитых костяшек. В крике, яростном и заглушающем весь мир. Для него, однако не для Алекто..

 Приближение Громовержца, его колесница были слышны издали, но вы глупец, коль считаете, что сможете убежать от молнии. Что скроетесь от Телейовской бури. Что небеса, чернеющие от гнева Аристарха не обрушатся на вас во всей тяжести его чувств. Она оборачивается и опора под ногами теряется, как и любое ощущение пространства. Лишь ветер рассекающий спину, её белёсые пряди коснувшиеся чужой скулы и осколки плит путающиеся с осколками костей спустя всего несколько.. Несколько бесконечно-долгих секунд. У самых ступней Всепрощающего.. глупца? Безобидного. Потому ли смертные предпочли Его ярости того, кто склонялся над телом эринии в искрящей ярости? Громовые басы шепота оседают в груди, заставляя дрожь в скелете (от удара и тока) стихнуть лишь в жерсткости чужих пальцев, сдавивших жилы шеи. Будто струны вжатые в гриф. С такой лёгкостью то было сделано. Он сжигал нити нервов под её кожей перебитые осколками костей и топил светлый лик в крови, тут же окрасевшей губы и шею. Человеческие тела так слабы. Изящность тонкого запястья испаряется в неестественном изгибе, а под кожей растекаются необъятные гематомы, будто то лишь магия. Будто фурия покрывается столь странной, новой, бурой кожей.

От следующего удара раскалывается череп, однако того незаметно в гуще растрепавшихся напрочь светлых волос. Почти седых в свете прожекторов, направленных к белому камню. Так близко к тому лику, что привыкли лицезреть смертные, однако разве можно было подобным напугать самого Зевса? Разве могло быть что-то, чего не видал глаз Верховного? Его страх рождался из сердца. Всегда, из самой сути и он гонит его с отчаянием. Видит в ней воплощение того страха, что настиг его самого. — Сколько.. — Хрипящий от травмированных гортанных хрящей голос звучит привычно-загробным. Походящий на рев скота и псовый рык, как его описывали смертные. Выдох оголяет ряд белых зубов делая на них акцент из-за фона окровавленных уст. Заставляя услышать и внемлить, тишина против громовых раскатов, шепот на кончиках её губ.. — Сколько тысяч лет я приходила к тебе, Венценосный, дабы раскрыть твои глаза? — Хрип смешивался с шорохом осыпающегося щебня и осколков. Эриния восставала из руин в неестественном изгибе собственного тела. Опираясь на изогнутое запястье; костлявыми пальцами в пили сжимая камень, что служил сейчас опорой. (Столь же хрупок под рукой Дана сколь её кости). Однако, пусть даже он сотрёт их в пыль, они продолжат существовать. Ибо принадлежали этому миру. Не скалой так пылью в глазах и лёгких..

— Сколько, О Царь всех бессмертных, я приоткрывала тебе врата истины, дабы узрел ты её? — И он всегда принимал этот дар во смирении. Всегда в покорности, той, на кою лишь способен был нрав его громового начала. Восстановившийся хребет даёт опору, и среди сутулости тела эринии возвышается рука, длинностью когтя указывая на извечно-гневный взор. — Кто может быть могущественнее Бога всех Богов? И кто погубит тебя, Вседержитель окромя тебя самого? — Фурия вторит словам Мойр, что вещими снами предзнаминовали ему гибель. Гибель от руки собственного дитя, как однажды пал и Кронос. Как было начертано. Но гибель оказалась столь широка в своём понятии. Погибало его сердце, то до чего даже Проклинающая не могла достать в вечности настилаемых кошмаров. И вот он сам, явился пред нею, отчаянный и загнанный, в столь знакомом ей лике. Столь снидаемый кошмаром наяву, и всё же насланным не ею.

Шаркающие шаги волочащихся ступней приближают эринию к нему подобно самой смерти, в неутолимом, неусмиренном наваждении. В хрипах боли, что едва позволяла остаться на ногах, однако тело рассыпалось.. Искало опоры вновь, находя её в чужих плечах, пальцами поднимаясь по шее к щекам, скулам будто когти вот-вот скользнут и в глазницы. Иль то и не требовалось? Во мраке её глаз отражался сам Тартар и бездна его поглощала вокруг всё. Позволит ли он увидеть её тот ад, что настиг О древнейшего из Сотеров?..

https://beonmind.ru/community/filibrary/638394fbcf165