Безил почувствовал, как во взгляде Вивиан было слишком много резкости, слишком много цепкости, слишком много недоверия, и всё это "слишком" отдавало лёгким холодом, будто в тёплое помещение вдруг приоткрыли окно в ночь. Он уловил, как её глаза скользили по нему, обмеряя каждую деталь, будто она искала трещину, изъяны, что-то уродливое, что должно было скрываться за внешним. Он выдержал это испытание молча, без попыток спрятаться или ответить взглядом. Ему даже было странно знакомо — эта жажда поймать подвох, схватить момент, когда маска сорвётся. Но, разумеется, он не носил маски, и потому её «ха» всё не наступало.

Безил следил за каждым шагом Вивиан, и гул каблучков отдавался в его висках как отдалённый барабанный бой. Она играла пальцами с локоном, а он едва заметно склонил голову, словно хотел рассмотреть её движение так, как рассматривают фехтовальщик жест противника: там всегда скрывается удар, пусть даже ещё не нанесённый. Когда улыбка наконец исчезла, и её лицо очистилось до сосредоточенного внимания, он вздрогнул внутренне, но не позволил себе выдать этого — в молчании было удобнее прятать то, что в нём шевелилось.

— Надо же, и правда не собираешься? Хоть мы и одни... и каждый может сделать что угодно, выставив это как случайность.и каждый может сделать что угодно, выставив это как случайность. — её слова, лёгкие, произнесённые с оттенком опасной задумчивости, прошли по его коже словно тонкая струя ледяной воды. Он откинулся слегка назад, ладонью нащупав холодный камень перил, и глядел не на неё, а в ту же даль, куда она устремила свой взгляд. — Всё можно выставить как случайность... — повторил он шёпотом, скорее для себя, чем для неё, и усмехнулся с лёгкой горечью, будто это была истина, с которой он слишком давно знаком.

Он не сводил глаз с её профиля, когда она говорила о шутках и розыгрышах, и едва заметно качнул головой, словно отмахиваясь от этого обвинения.

Безил уловил не просто слова матери, а тяжёлый след памяти, отравленной чужим позором. Он не поспешил оправдываться. Вместо этого позволил паузе разрастись и заползти в пространство между ними, прежде чем заговорил низко и ровно, будто каждое слово нужно было вытянуть из глубины груди.

— Да, любят смеяться. Да, играют чужой болью. Да, в их шумах и салютах есть жестокость. Но я никогда не ставил тебя в эту череду. — он перевёл взгляд прямо в её глаза, и в этом взгляде не было ни вызова, ни защиты, только упрямая честность. — Я не держу за спиной петарды. У меня есть только слова. И они не для того, чтобы подставить. Они — чтобы ты знала, что рядом с тобой есть хоть один человек, который не ждёт твоего падения ради смеха.

Он сделал шаг к ней, не касаясь, но сокращая дистанцию, и его голос стал мягче, тише, но от того плотнее, как будто воздух вокруг уплотнился.

— Ты ищешь подвох, потому что так тебя научили. И всё же... если однажды ты поймаешь его во мне, пусть это будет не потому что я хотел выставить тебя посмешищем, а потому что я слишком по-глупому верю, что даже твой взгляд может смягчиться, когда ты перестанешь ждать удара.

Он не дотянулся, не протянул руки, только позволил словам и взгляду лечь между ними, словно камни на мост, который она ещё не решалась перейти.

Поведение парня стало гораздо более спокойным и Вивиан стала сама постепенно расслабляться в его присутствии. Ведь теперь не было шумных разговоров вокруг, ничьё внимание не мешало, яркие вспышки не отвлекали взгляд, и они находились сейчас наедине друг с другом. А Амбридж младшая всегда предпочитала разговоры с людьми наедине разговорам прилюдным. Ведь люди при других всегда так или иначе примеряют маски, как множество образов, подбирая подходящий под ту или иную ситуацию. Другое дело когда вокруг никого. Не пред кем выделяться, нет нужды привлекать внимание и играть роль. Именно по этой причине она утащила Безила подальше от толпы в такое отдалённое ото всех место. Астрономическая башня в это время суток была прекрасна. Тёмная прохладная атмосфера, ни одного посетителя, тишина и красивый вид. Не только на величественный древний замок, но и на бескрайнее полотно звёздного неба. Которое внушало чувство умиротворения и восторга.

- Что ж, вижу сейчас твой настрой несколько переменился... - она немного напряглась когда тот сделал к ней шаг, но мысленно поблагодарила, что Безил не стал двигаться дальше и уж тем более прикасаться к ней. - интересное преображение происходит у людей. Стоит им выйти из тени на свет, или же зайти обратно. - проговорив это и задумчиво глядя на парня, блондинка улыбнулась. Не фальшиво, не едко, не надменно. А легко и по простому.

- Знаешь, все эти салюты, фейерверки, это весьма изобретательно. Но ничто из созданного людьми не сравнится с этим. - сказав это, Вивиан указала рукой в небо, глубокого синего оттенка с множеством сияющих точек на нём.

- Они такие тихие, спокойные. Но завораживают и вселяют покой даже в самую мятежную душу. - она подошла к парню и встала рядом, глядя на небо.

ну вот шаман и водяной они друзья детства, в одной школе учились

1. школа местная?
2. у нас прямо славяне-славяне или можно приплести условно там финно-угров каких-нибудь?

Я думаю, что город в целом не выездной, ну то из него сложно выбраться, а если получается, то типа проклятья какого-то есть.

да все имена такие, не иностранные

я не оч активный, но можно попробовать

Да щас все будет 😆

Мужчина шагал вперёд, погружённый в свои мысли, словно во тьму без окон и дверей, где лишь зыбкие образы мелькали и исчезали без следа. Он пытался увести ум подальше от беспокойства, отвлечься хоть на миг, переключиться на что угодно — будь то мерзкая, серо-болотная погода, которая вечно раздражала, будила тоску и давила тяжестью непроглядных туч, или на мрачную догадку, что этой самой ночью очередное убийство опять нарушит зыбкое равновесие города, унося с собой невинные жизни и оставляя их без возможности приблизиться к убийце, который, казалось, играл в свои кровавые игры с безжалостной точностью и выборочностью, словно опытный шахматист, расставляющий фигуры для последнего, смертельного хода.

Единственным живым пятном, единственным проблеском теплоты и непредсказуемости в его сером рабочем дне была Татьяна — женщина, которая, несмотря на всю свою хаотичность и провокационность, умела пленить его внимание и пробудить в нём те эмоции, которые он предпочитал тщательно скрывать, словно давал им раствориться в глубинах души. Работать с ней — пусть и вынужденно — порой доставляло ему странное удовлетворение; её свободолюбивый, непокорный дух завораживал, словно дикий ветер, что несёт обещание бурь и неожиданностей, а вместе с тем в этом непредсказуемом хаосе всегда можно было найти хотя бы твердую точку опоры — ожидать очередную провокацию, очередной вызов, который она так изящно бросала ему на встречу.

Дмитрий не призывал её с собой просто ради формальности, не притворялся щедрым ради галочки; ему действительно хотелось отрешиться от суровой строгости повседневности, забыть хотя бы на время о бесконечной работе и бумагах, и её готовность войти в игру была именно тем ключом, который позволял ему это сделать. Когда они вошли в комнату,

Дмитрий задержался в дверях, плотно закрыв их за собой, но не запирая — словно оставляя возможность выйти или войти, будто опасаясь окончательной замкнутости, которая казалась слишком удушающей.

— Выговора не будет... пока что, — сказал он ровным голосом, который скрывал лёгкую усмешку.

Медленно достав кошелёк, он вытащил из него несколько купюр и протянул их ей с простым, почти равнодушным жестом:

— Держи, это тебе.

После этого он отступил от двери, уселся в кресло, вынул из портсигара сигарету и неспешно закурил, наблюдая, как в руках девушки оказались не заявленные им сто рублей, а целых двести.

— Купишь себе что-нибудь красивое, или просто что захочется, — добавил он с лёгкой иронией, словно в этих словах скрывался целый мир невыраженного смысла, где деньги — не просто средство обмена, а способ выразить ту сложную смесь эмоций, которую он испытывал в её присутствии.

Татьяна смотрела на купюры так, словно те обжигали пальцы — не огнём, нет, но чем-то куда более опасным: намерением. Деньги были настоящими. Свежими. Хрустящими, как тонкий лёд, по которому ступаешь в надежде, что выдержит. Их было больше, чем она зарабатывала за пару месяцев, больше, чем он обещал, больше, чем требовала её роль, и в этом «больше» звучала не щедрость, а вызов. Два сотенных, сложенных пополам, пахли табаком, кожей, чем-то его, и она почти почувствовала их на губах — так резко они пахнули доминированием, решением, собственничеством, завернутым в подарок.

Дмитрий Александрович уже отошёл, не глядя, не комментируя, будто бы всё это ничего не значило, будто бы не знал, что эти деньги — не просто жест. Он сел в кресло, развалившись с той ленивой опасностью, которую она ненавидела. Достав сигарету, закурил, не торопясь, затягиваясь, как будто воздух комнаты принадлежал только ему. Пламя спички отразилось на его зрачках. Сухой треск, запах табака. И, как всегда, эта поза — откровенно вальяжная, почти неприличная своей уверенностью. Словно он уже получил то, за чем пришёл.

— Купишь себе что-нибудь красивое. Или просто что захочется, — бросил он, не глядя.

Она смотрела на него долго. Так, будто пыталась измерить глубину его куража, его самонадеянности, его безразличия — или притворства.

— На «ты», Дмитрий Александрович? Мне казалось, для такой фамильярности нужно хотя бы… ну, не знаю… согласие обеих сторон. Или хотя бы ужин.

Татьяна медленно подняла руку с деньгами, как будто держала не бумагу, а кровь. Перевела взгляд на него. И улыбнулась — растянуто, хищно, с ленцой, в которой сквозила ненависть, удовольствие и желание сделать из этих слов клинок.

— О, я куплю, — прошептала она, медленно прижимая купюры к вырезу платья, так, будто прятала туда не деньги, а его собственную дерзость. — Только боюсь, мне захочется кое-чего, чего даже за двести не достать.

И в каждом слове было пощёчина. И прикосновение. И угроза.

Спина чуть прогнута, каждый шаг — с легкой раскачкой бёдер, словно платье слишком короткое, чтобы позволить себе спешку. Пальцы то и дело касались то шеи, то ключиц — как будто поправляла невидимое украшение или убирала непослушную прядь, хотя волосы были идеально уложены.

Татьяна подошла ближе. Слишком близко. И, не глядя прямо, провела ногтем — лёгким касанием, будто обронила мысль — по спинке его кресла. Присела на край стола рядом, как садятся не ради удобства, а чтобы ноги были на виду. Выпрямила спину. Перевела вес — теперь одна из ног вытянута, бедро чуть раскрыто. При этом глаза её были ленивы, скучающи.

Пальцы скользнули к его пиджаку — не коснулись, но остановились на волосок от лацкана. Как будто между ней и ним была паутина: и она могла бы оборвать её, но выбирала не делать этого. Пока.

И тогда — только тогда — её губы чуть дрогнули в усмешке. Без слов. Без намёков. Только взгляд. Прямой, жгучий. Как пламя под кожей.

А потом она снова опустила глаза, точно забыла, где находится. Как будто роль поглотила её полностью. Или она позволила ей — поглотить себя.

— Что же Вы такой сдержанный, Дмитрий Александрович… Я тут стараюсь, играю роль, изо всех сил — а Вы даже ни разу не осудили. Непрофессионально.

Татьяна наклонилась — медленно, лениво, будто в теле поселилась жара, а в мыслях — затянутая сигаретная вуаль. Её ладонь легла на подлокотник кресла, скользнула по нему с какой-то кошачьей небрежностью, как если бы она была хозяйкой комнаты, а не гостьей под прикрытием. Вторая рука потянулась к корсету — узлы спереди, тонкие, шелковые, вызывали откровенный соблазн распутать их, и она коснулась их кончиков с грацией, словно собиралась освободить себя от вечернего напряжения… или просто вздохнуть глубже.

Платье чуть натянулось, выдав изгибы, которые нельзя было не заметить, и именно это было нужно — чтобы он заметил. Чтобы разозлился. Чтобы отреагировал, как мужчина, которому позволили слишком много, но на самом деле — ничего. Она знала, что перегибает. Знала, что его терпение — хрупкий лёд под каблуком. Но именно это придавало остроты. Именно это будоражило её смех — негромкий, полушёпотный, как звук капли на раскалённом металле. И всё же, когда её голос раздался, он был почти невинным — с той самой ноткой кокетства, которая пахнет бедой.

— Надеюсь, допрашивать меня Вы начнёте после… а не вместо.

У Дмитрия Александровича была та самая уязвимость, которую редко кто замечал — слабость перед женщиной, которая играла на его душе так искусно, словно виртуозная музыкантка, знающая каждую струну и умеющая вызывать самые глубокие, едва уловимые вибрации. В этом была её сила, её оружие и одновременно загадка — доставляло ли ей настоящее удовольствие то, как она владела им, или это была сложная, почти болезненная игра, в которой каждый шаг был рассчитан, а цель оправдывала любые средства, даже если ради неё приходилось идти против самой своей натуры, жертвуя чем-то личным и невидимым? Он не мог этого знать наверняка, но чувствовал — каждый её жест, каждый взгляд, каждое слово были частью этого замысловатого танца, где ставки были слишком высоки, чтобы позволить себе слабину.

— А разве мы сейчас не в роли клиента и исполнительницы? — произнёс он, и в его голосе звучала та ирония, что обволакивала пространство вокруг них словно холодная дымка, — У них, вроде, всё происходит иначе.

Губы Дмитрия задрожали в улыбке — но это была не улыбка доброжелательности или смущения от явной откровенности Татьяны, а словно щит, прикрывающий его изнутри, броня, которую он надевал всякий раз, когда натяжение между ними становилось невыносимым и грозило разорвать хрупкий покров сдержанности. Эта улыбка — его ответ на её игру, тихий вызов в тени, призыв не позволять себе падать.

Его взгляд скользнул по плавным изгибам её тела, изящным, притягательным, как пламя свечи, играющей тенями на стене. Татьяна наклонилась к нему, движения её были хищны, словно она уже загнала добычу в ловушку и предвкушала удовольствие от близкой охоты, от момента, когда он перестанет сопротивляться и уступит полностью.

Тело Дмитрия отозвалось, как и полагалось, на такую близость — это была естественная реакция, с которой он сражался, удерживая себя в рамках приличий и профессионализма, пусть ещё границы и не были полностью нарушены. Он чуть заметно дернулся, затушил сигару, и мягко коснулся её плеч. Они были неприлично обнажены для этой холодной, промозглой погоды, и тем более — для общества, в котором им предстояло существовать и работать.

— И разве соблазнять своего напарника по работе профессионально? — вопрос прозвучал скорее риторично, как вызов самому себе и ей одновременно. Он провёл ладонью по её плечу вверх, ближе к шее, наклонив голову с явным интересом, не отводя глаз от её, таких живых и игривых, и словно говоря без слов: насколько далеко она готова зайти в этой игре.

Татьяна чуть отстранилась, но лишь затем, чтобы снова приблизиться — иначе, провоцирующе, будто играла в затяжную дуэль, где оружием были не клинки, а взгляды и прикосновения. Рука её продолжала удерживать равновесие на подлокотнике кресла, а вторая неспешно скользнула по шнуровке на груди, притрагиваясь к ней так, будто распускание корсета было делом случая, а не намерением. Она выдохнула мягко, с усмешкой — той, от которой по спине обычно бежал холодок: потому что в ней слышался вызов, обещание и насмешка одновременно. И когда заговорила — голос её звучал низко, почти шёлково, но за этим бархатом прятались шипы, как в розе, что давно выросла на крови.

— А разве у нас сейчас не тот самый формат? Клиент и исполнительница. — Её бровь изогнулась, рот дёрнулся, почти в улыбке. — По слухам, там всё куда быстрее. Меньше разговоров — больше удовольствия. Но, возможно, я путаю с другими клиентами. У них, знаете ли, нервы крепче.

Он ответил той самой полуулыбкой, за которой прятал себя, как за ширмой: натянутой, защитной, не по-настоящему доброй. И она это видела. Видела, как он следит за ней — взглядом, в котором было столько сдерживаемого, что один её лишний жест мог бы запустить лавину. Видела, как его пальцы медленно коснулись её плеча — чужого прикосновения, чужого права, но она не отшатнулась. Напротив — чуть сильнее подалась вперёд, почти касаясь его дыхания. Игра продолжалась.

Когда он задал вопрос, она молчала. Несколько долгих секунд. Позволяя тишине стать частью ответа. Лишь затем, склонив голову чуть набок, так, как склоняются только тогда, когда знают, что их вид сводит с ума, — она выдохнула с иронией, почти с жалостью:

— Профессионально? Ха. Мне кажется, я работаю вполне профессионально, а вот Вы не спешите. Смею напомнить, Дмитрий Александрович, что ночь не вечна. Часики тикают.

Татьяна не спешила отводить взгляд, играла с огнём, но верила, что он не перейдёт ту черту, что отделяет их от чего-то более опасного. Она медленно скользнула взглядом вниз, как бы случайно, затем плавно присела к нему на колени, позволяя весу тела ощутить его реакцию. Рука, с лёгкой иронией играя с кружевом чулка, неспешно расстегнула застёжку, будто провоцируя его на ответный шаг, но с явной усмешкой — вызовом, что он слишком умен, чтобы поддаться. Её голос был мягок, почти шепотом, и в нём скользила искра издёвки:

— Я тут не для долгих разговоров, понимаете, мои услуги куда короче, чем Ваши допросы… Но, конечно, проверять, насколько долго вы сможете слушать, тоже интересно.

Она медленно потянулась к его воротнику, пальцы ловко расстегнули лишь первые две пуговицы рубашки, едва касаясь кожи, словно специально провоцируя, выводя из равновесия, играя с его терпением. В глубине души Татьяна верила — это всего лишь игра, маска, и вот-вот он начнёт свой допрос, прервёт эту затяжную провокацию холодным, точным вопросом.

У мужчины было железное терпение — словно закалённое в огне вековых испытаний, несокрушимое и безмятежное, однако перед ней оно становилось хрупким, словно лёд под тяжёлой булавой, которую она держала в руках. Она не била, не ломала всерьёз, её игра была куда искусней — тоньше, глубже, хитрее, словно она направляла этот удар не в тело, а прямо в душу, ломая защитные стены, которые Дмитрий строил годами. Он был словно статуя, а она — разрушительница, и в её руках не было простого оружия, а магия, способная размывать даже самые твёрдые основы.

Когда она начала снимать с него одежду, Дмитрий внезапно перехватил её руки, резко поднялся с кресла, держа её, чтобы не дать упасть, а потом стремительно подхватил на руки и понёс к кровати. Его движения были быстрыми, решительными, но не жестокими — напротив, в каждом касании чувствовалась забота и властная нежность одновременно. Там, усадив её, он сам начал расстёгивать рубашку, будто срывая с себя доспехи, открываясь миру, открываясь ей.

— Хотите играть по правилам? — спросил он, голос его звучал ровно, но в нём слышалась стальная твёрдость. — Хорошо, в таком случае я попрошу вас сделать всё как должно.

Полностью расстегнув рубашку, он сел рядом, повернулся к ней и лёгкими, уверенными ладонями взял её лицо, медленно повернул к себе, задержав взгляд в её глазах. Там горела ярость — дикая и неукротимая, но одновременно с ней смешивалось пламя желания, жгучее и всепоглощающее, как пожар, что может сжечь всё, оставив после только пепел и жар.

Его губы опустились на изящную шею девушки, горячее дыхание обдало кожу, наполняя пространство между ними напряжённой близостью. Поцелуи сменялись, становясь всё глубже, и вот он уже впивался клыками — не с жестокостью любовника, а с игрой, с насмешкой, едва задевая плоть, оставляя за собой лёгкий след. Отстранившись, он слизнул капельку крови, которая выступила на коже, и в темноте его глаза засверкали злым, почти хищным блеском. Затем он плавно наклонился и прильнул к её губам, поцелуй был полон страсти, силы и нежности, одновременно разрывая и сшивая воедино их двоих, в этой бесконечной и опасной игре.