Эпизод #12

_{three two one..}

Марк никогда не любил получать письма. Если письмо написано – значит что-то произошло. Что-то важное. Что-то плохое. Что-то, что Маркелло хотел бы проигнорировать. Не вписывать в свою картину мира, стремительно теряющую краски. Последний раз он получил письмо, в котором сообщалось о гибели отца. Сегодняшнее, что принесла личная сова маминого бойфренда, было немногим лучше. "Я продаю наш Лондонский дом". "Мы с Вентвортом едем в Румынию". В письме говорилось, что на несколько месяцев. Но Марк умел читать между строк: она вернётся в Англию, чтобы зачистить хвосты, а потом уедет, если не навсегда, то очень надолго. И мать не спрашивала его мнения об этом, не звала с собой. Просто ставила перед фактом, как поступала всегда. Сольери вообще удивляло, что она может быть влюблена в кого-либо. В детстве он ещё видел с её стороны проблески чувств и эмоций в отношении их с отцом. Но позже от этого не осталось ничего. За столько лет можно было привыкнуть к этому холоду, но слова на бумаге почему-то всё равно резали его ледяными кинжалами до самой глубины души.

Хотелось тут же на неё накричать. Или хлестануть упрёками в ответном письме. В крайнем случае, бросить бумагу в морду серого сычика, будто бы и он в чём-то виноват. Но, в итоге, Марк рвёт письмо на маленькие кусочки и запечатывает эти конфетти обратно в конверт, чтобы отправить матери. У него больше нет сил притворяться глупым ребёнком, который не замечает тайн, всю жизнь окружающих его семью. Тайн, что смердят травяными настоями, сырой землёй и чем-то тревожным...

Кутаясь в пальто, Марк выходит из замка. На улице ещё достаточно тепло, но ему всё равно как-то зябко. Сейчас бы сидеть на чердаке в тёплом свитере и смотреть на пылинке в солнечном свете, держа кружку крепкого чая в руках. На чердаке дома, которого у него больше нет. Дома семейного, у которого не было истории многих поколений. Как не было теперь и семьи. Осознание случившегося настигло сразу каким-то шквалом, в котором связные мысли перемешались, заставляя потирать виски, чтобы хоть как-то собраться. "Теперь я остался один" – главная мысль, которую теперь стоит понять. Свыкнуться с идеей, что теперь совсем никто не будет беспокоиться о его здоровье, следить за тем хорошо ли он кушает, тепло ли одевается и как там оценки. И любить за то, что он просто есть на этом свете, как умеют только родители. Марк верил, что однажды мать любила его именно так, надеялся, что есть причина, которая объяснит эту её холодность. Но этим письмом она будто хотела перерезать их кровные узы, будто он не сын, а осточертевший бывший, с которым она наконец разъехалась и готова стереть последнее, что напоминало о совместном прошлом...

На мосту никого нет. Почему именно мост? Это что-то символическое? Возможно, но Маркелло пришёл сюда неосознанно. Как и в тот раз, когда умер папа. Падение с моста – иронично. Сольери облокачивается о каменную кладку моста и заглядывает за край. Пропасть, к которой не тянет, но слезящихся глаз всё равно не отвести.

День шестнадцатый. Именно такой отсчёт ведёт в голове Вильгельм каждый день, будто он снова упрятан в глотке этого мира, без проблеска света и надежды. Дурмстранг, Азкабан, Хогвартс. Не находите закономерности? Ведь он родился в светлом Уэльсе. Ему бы петь о Сэре Джоне Бэксворде путаясь в хмелю в Косом Переулке, поучать младшего братишку и получать гневные письма от детей из школы о том, что "ты, папа, ничего не понимаешь". Но единственные родные глаза в его окружении принадлежат Одину. Глаз, если быть точнее.. И то, стоило Вильгельму вернуться в спальню, ворон каркнул на него и вылетел прочь. Прекрасная компания. И всё же, его совету Вагнер следует: чёрная мантия укрыла лёгкой сутулости плечи и мужчина отправился на прогулку. Лабиринты коридоров плелись в узлы бесконечности, воздух в них казался затхлым, стены будто подпирали сам свод небесный. Он спешил их покинуть.

Ничего ценнее вольных порывов ветра на своей коже, мужчина не имел, а скатившееся за башни солнце позволяло его глазам отдохнуть от стопы книг и иероглифов, которыми в своих рукописях пытались до него что-то донести ученики. Нет, методики обучения явно нуждаются в модернизации.

Огонёк рождается на кончике волшебной палочки. Он едва уловим и выдает его скорее вдруг начавшая тлеть сигарета. Вильгельм осматривается, пытаясь понять куда привели его ноги и куда ведёт этот мост. Кажется, во время битвы десятилетней давности он был уничтожен? Что же, новизной от постройки и не пахло. Медленные шаги начинают эхом наполнять змеиный коридор, однако смотрел Вагнер не вперёд. Его внимание привлекла башня для сов. Да, он отказался от экскурсии к ней, в своё время, по той простой причине, что совы у него, собственно, и нет. Однако зрелище завораживало, напоминая сюжет одной из старых немецких сказок. А вот и принцесса.

Слух мужчины задевает неровное дыхание юноши, как и излишне доверчивая этому мосту поза. Однако, он не стал предупредительно гладить плечо ученика или окликивать его нравоучениями о том, что завхоз будет не рад собирать останки человеческие с этих камней. Заместо этого он сам облокачивается на ту же кладку и камень под весом двоих уже чуть сдвигается с места, соскальзывая вперёд, заставляя мелкую каменную крошку ссыпаться вниз. По правую сторону от Марка слышится столь же ровный, как и его шаги, выдох. Воздух наполняется дымом, рассеивая запах по одеждам присутствующих.

— Куришь? — Срывается с его уст столь педагогичный вопрос, что Вил не сразу ловит себя на том, что мог сейчас сказать что-то не так. Однако даже тогда его взор не обращается к парню, он лишь всё так же смотрит на башню, улавливая у её подножья детей, с такой радостью отправляющих письма родителям.

Он плачет бесшумно и почти не вздрагивает. Привычка из детства, как и тихая походка. Чтобы не потревожить отца. Чтобы не вызвать негодование матери. Чтобы увидеть то, что по какой-то причине не предназначено для его глаз. При ком-то он бы вряд ли так расчувствовался, чтобы не показать свою уязвимость, которой можно будет воспользоваться. Однако наедине с собой Марк старался оставаться честным. Да и нельзя убедить себя в том, что всё это не задевает. Или, что новая потеря окажется менее острой лишь потому, что потеря до этого уже была, при том более неотвратимая. И пусть отношения между Марком и Беатрис никогда не были особенно тёплыми, но он в глубине души любил её беззаветно, а вот она, похоже, нет. Больше нет. Иначе не ушла бы. Или хотя бы пригласила с собой. Или рассказала бы правду...

Хочется громко крикнуть, чтобы крик отчаянным эхом бросился вниз. Вместо него самого. Может тогда немного отпустит? Он набирает в грудь воздух, намереваясь рыкнуть подобно льву, но за ветром слышит чьи-то шаги. Не дёргается, но неровно дышит и незаметно пытается стереть слёзы. Может пройдёт мимо? Не проходит, останавливается рядом, всего в нескольких шагах и приходится обернуться в его сторону. Новый профессор ЗОТИ. Марк ещё не классифицировал его, не решил как к нему относиться, потому что не имел для этого нужной информации, а делать поспешные выводы о людях не любил, хотя и грешил этим.

В нынешнем состоянии казалось бы простой вопрос ставит Маркелло в тупик. Курит ли он вообще? Или вот прямо сейчас? Или куда? Мозг в мгновение перегружается так будто его заставили прочитать сложное заклинание задом-наоборот.

– Нет, – отвечает неуверенно Марк, хотя это единственный возможный ответ на любую интерпретацию вопроса. И задумывается, а почему, собственно, нет? Да как-то не случилось, что ли. И с компаниями он подобными не водился, а если и встречались в его окружении малолетние курильщики, то ему как-то хватало собственного ума не повторять за кем попало. Или это издержки воспитания? Слишком сложно! Слишком сложно анализировать хоть что-то, и взгляд тупо следит за дорожкой дыма от сигареты профессора. – А что, вы советуете?

— А ты предпочитаешь медленную смерть или быструю? — Он с намёком коситься на всё еще плавно соскальзывающий камень под его локтями, который грозит лишить парня равновесия и отправить тело в полёт прямиком за интуицией на уроках предсказаний.

Не то чтобы отвечать вопросом на вопрос было в его привычке, однако даже проведя три года в Азкабане, Вильгельм понимал, что отвечать "ДА" на такой вопрос, ну как-то не педагогично. И всё же, давиться слезами вдали от всех, в гордом одиночестве так же было перспективой сомнительной. Вильгельм погряз в своих мыслях. Он пытался поставить себя на место незнакомого пока еще ученика, понять что могло вызвать такие чувства и, конечно, первое что приходит на ум в такой ситуации - любовь. То о чём никому не хочется рассказывать. то, чего никто не хочет признать, ведь это слабость. Слабость и ранимость, уязвимость быть открытым кому-то. Мужчина поджал губы не выдыхая дым, позволяя ему как следует протравить все собственные воспоминания в его глотке. Не время, не место сейчас вспоминать брата, и взгляд его спешно переводиться на собеседника в надежде, что он не пропустил важных его слов. С тем же следует расслабленный выдох и дым невольно скользит по коже Марка. Такой тёплый и ласковый, пока не попадёт глубже, но, благо, растворился он раньше.

Пристальный взгляд задерживается на покрасневших от трения скулах, на влажных ресницах. Что можно было сказать в такой ситуации вообще? "Я тебя понимаю"? "Всё будет хорошо"? "Не кисни, на радуге повисни"? Смехотворно, тем более, что Вил и сам убеждал себя в подобном не раз и где он сейчас? На мосту, опирается на чёртов соскальзывающий камень с тенью надежды на то, что он всё таки свалиться и заберёт его с собой?

— Курить в школе нельзя. — В конечном итоге заключает профессор. Его лёгкие вновь наполняются дымом, он хмуриться и всё же дарит Сольери цыганский поцелуй. Сухой и грубый, будто коснулся наждачной бумаги и , как венец, тот же тёплый дым соскальзывает в лёгкие парня, развивая последнюю возможную тень приятных чувств.

Верно, чёрта с два он станет на шару разбазаривать свои сигареты, а чтобы мальчишка закашлялся или схватил головокружение, должно было хватить и этого. Вагнер отстраняется и обходит юношу. не спешно, чтобы тот успел прийти в себя.

— Идём, найдём где тебе умыться.

Уста его вновь зажимают сигарету, передавая после эстафету зубам, откровенно, потерявшим свою красоту после тюремного заключения. Хмурость не уходит, однако теперь отлично сочетается с этим невольным оскалом.

– Я мазохист, предпочитаю жизнь, – что действительно кажется странноватым даже для него самого.

После смерти отца, которую официально признали самоубийством, он много думал на эту тему. И ещё раз после того, как узнал, что это могло быть убийством. И обе версии имели место быть истиной. Всю жизнь Маркелло Дино был сломлен. Он улыбался, играл с сыном, но в море дикой радости океаны грусти было не спрятать. И прыжок с моста казался достаточно логичным исходом. Марк злился, но понимал. Понимал, что иногда есть силы, которые сталкивают тебя с краю, хочешь ты того или нет. А Марк не хотел. Не смотря на развалившуюся семью и тот факт, что вряд ли бы кто-то грустил по нему слишком сильно. А, если вдруг сильно, то недолго. Он не питал ложных надежд о том, что чья-то жизнь без него станет вдруг невыносимой. Он знал, что приносит с собой свет, но, когда уходит, по нему не скучают. И тем не менее, он не мог представить себя на месте отца.

Происходящее чувствуется каким-то туманно нереальным. Может из-за сигаретного дыма в лицо, от которого Сольери даже не морщится. Или же всё дело в светлых глазах напротив, которые пристально смотрят на лицо, оставшееся без маски обычного спокойствия и уверенности. "Я знаю" – хочется ответить на то, что в школе курить нельзя. Что может быть очевиднее? Но Марк успевает только приоткрыть рот, который профессор тут же грубо затыкает. Поцелуем? С которым в лёгкие попадает обжигающий дым. Обескураженный Марк закашливается и едва не теряет опору, шатнувшись в сторону пропасти. Теперь это всё точно похоже на какой-то артхаус, подобный тому, который Маркелло смотрел однажды в маггловском кинотеатре. Эдакая атмосфера меланхолии с философским флёром грусти, в которую внезапно вклинивается бодрая звуковая дорожка с "Kissing Strangers" и на картинку накладывается эпилептическое мигание стробоскопа. Артхаусный сюрреализм, вот что. Марк даже не лезет с вопросами по типу, что это было. Просто, какой смысл? Реальность сюра необъяснима, и можно либо ломать мозг, пытаясь понять, либо просто плыть по течению сквозь кроличью нору.

– Ну, пойдёмте, – чуть рассеянно пожимает плечами Сольери и протягивает профессору руку. Жест сравнимый с тем, как ребёнок тянет руку к здоровой дворовой собаке, чтобы погладить, но прежде замирает, чтобы та могла его обнюхать.

Сам Вагнер, если вдруг вы его спросите, за поцелуй это не считал, сравнив бы скорее с теми древними ритуалами коренных американцев, когда вместе с дымом передаёшь человеку еще что-то. Что-то за гранью обычного понимания и того, что можно выразить словами. Однако, и эффект отвлечения от лишних мыслей во время соприкосновения уст всегда работал на "ура". Ему ли не знать? А вместе с дымом, что сейчас покинул уста обоих, Марку передавалось, то туманное чувство обречённости на жизнь с дырой в груди, к которой, как казалось, ты уже привык и всё равно легче не становится.

Его тяжёлый взгляд не сходит с юноши, пока тот пытается прийти в себя и, откровенно, уже готовится применить левитационные чары в случае надобности, однако всё обходится еще более заслезившимися глазами. День и вправду выдаётся из обыденности выходящим, особенно когда Вагнера вдруг загоняют в тупик., а, уж поверьте, бывает это не часто. И всё же, что делать с протянутой ему рукой он откровенно не знал и даже особо не мог предположить. В воздухе повисает неловкая пауза растягиваясь в своём напряжении крайне долго и усугубляясь хмурым взглядом мужчины направленным на эти тонкие, ожидающие чего-то пальцы. Только позже до него наконец доходит! Собственная рука быстро обшаривает нагрудные карманы, извлекая чуть мятый, однако весьма красивый платок с инициалами и небрежно оставляет его на повисшей в воздухе руке ученика. А сам Вагнер, с чувством исполненного долга, и уверенностью, что поступил абсолютно правильно, неспешно начинает спускаться по холмистому хребту, сходя с дороги к Чёрному Озеру. Благо холодная горная вода всегда могла похвастаться своей относительной чистотой для подобного природного источника.

Немая сцена будто останавливает время. Лишь ветер продолжает обдувать фигуры, застывшие на мосту. Марк не может не заметить хмурого взгляда своего учителя, но он вроде в нём не виноват и не знает как реагировать и стоит ли вообще. Обычная рациональность и рассудительность отключились. Чтобы не думать все эти безрадостные мысли, которые крутились вокруг полученного письма. Наверное так.

В упорно протянутую руку, начавшую уставать, наконец ложится платок. Изысканный и помятый. Прямо как сам профессор, правда в том больше помятости нежели изыска. Марк промокает влажные глаза, которые на этот раз заслезились то ли от ветра, то ли от недавнего кашля. Хочет тут же вернуть платок владельцу, но тот уже шагает вниз по хребту. Умываться. Умывать. Неважно. Маркелло идёт следом, держась на шаг позади, как утёнок, у которого случился импринтинг. Первый встреченный человек после душевного потрясения – именно тот, за которым стоит последовать без лишних вопросов. Никакой логики, но Сольери и не следовал ей, когда люди проявляли к нему участие. У них до первого косяка был не карт-бланш на доверие, но что-то к этому близкое.

С платком Марк всю дорогу играется. То развевает на ветру, то пытается сложить, то просто мнёт ткань в беспокойных пальцах. Это до странного умиротворяюще, но отвлекает от дороги. Поэтому ничего удивительного в том, что в какой-то момент он врезается в спину профессора.

– Mi scusi, – переходит он почему-то на итальянский, потирая нос. И с этого момента и до самого Чёрного Озера идёт рядом.

Озеро, как и библиотека входили в его личный топ-3 лучших мест в Хогвартсе, который он составил к концу первого курса. С тех пор ничего не изменилось. Марк подходит к самой кромке воды и садится на корточки, опуская свободную руку в озеро. Руку же с платком он протягивает профессору. Чужое добро надо всё-таки возвращать.

Впечатавшийся в спину "утёнок" даже не пошатнул широких плеч профессора, однако и несдержанного, малость будто раздражённого выдоха он не сдержал, молча ожидая пока ученик выплывет из-за его спины и поровняется с ним в шаге. Тишина вновь повисла меж ними, однако уже не угнетала. было, действительно, что-то особенное в том когда разделяешь с абсолютно незнакомым человеком свои чувства. Доверие, покой и уверенность в том, что никто не осудит. А с иной стороны, моментами казалось, что Вильгельм попросту забыл, что идёт к озеру не один. Сам себе на уме, сам себе господин.

Вагнер задерживает взор на глади воды и вспоминает, что нужно иногда моргать только когда Сольери нагло тревожит воду пальцами. Это заставляет перевести взгляд на паренька и заметить протянутый ему платок. Собственные пальцы даже не дрогнули, оставаясь глубоко в карманах мантии.

— Оставь себе. — Ему действительно было лень стирать его и, кроме того, странно было забирать только что одолженную в такой ситуации вещь. И только вздохнуть как француженка из 17-го века не хватало. Француженка. Вил хмурится будто ему в мёд подлили крепкую ложку дёгтя и возвращает взгляд к закатному озеру.

— Необычнайно красиво.. — Тихо признается он с придыханием произнося едва не каждую букву. Казалось, он никогда не сможет налюбоваться этим пейзажем, его глаза никогда не привыкнут вновь к солнечному свету. только такому, мягкому, алому, совсем не обжигающему глаза. — На твоей родине закат столь же красив? — Взяв во внимание акцент и недавнее высказывание юноши, задается вопрос Вил, пусть и прекрасно знает ответ. А прекрасный вид.. Не меняет его желание закурить вновь. пальцы выуживают новую сигарету, на кончике палочки появляется такой же алый и нежный свет, сливаясь с закатным полотном.

– Ладно, – пожимает плечами Марк и суёт платок в карман пальто. Затем он старательно умывается озёрной водой, раз за этим они и пришли. Вода приятно холодит кожу, и на несколько мгновений хочется туда окунуться, но для этого есть много причин против. Поэтому, смыв с себя явные следы грусти, он тщательно утирается выуженным из кармана платком, а потом засовывает его обратно, предварительно сложив его более-менее аккуратно.

За это время закат успевает достичь своей самой прекрасной формы, окрашивая часть неба в красно-розоватые оттенки.

– Аха, – соглашается с высказыванием Марк, задирая голову, чтобы насладиться видом. На ноги он не встаёт и остаётся сидеть на корточках у воды.

Не зря это место входил в тройку его любимых. Виды здесь были потрясающие, хотя с Астрономической башни, пожалуй, немного лучше. Самую малость. В детстве дети делятся на два типа: те, кто наблюдает за птицами и те, кто за ними гоняется. Сольери однозначно принадлежал к первой категории. Особенно запомнились длительные прогулки в Гайд-парке. Он мог часами наблюдать за утками и лебедями, сидя на сырой земле около пруда и частенько уговаривал отца купить хлеба, чтобы покормить птиц. Кормление уток – одно из немногих занятий, которое объединяло отца и сына. На долгие минуты ему даже иногда казалось, что у него нормальная семья. "Нормальная семья" – любимая когда-то игра...

– Моя родина – Британские острова, – обвёл Марк рукой пространство вокруг себя, наконец поднявшись на ноги. Теперь он перевёл свой взгляд с заката на вновь закурившего профессора. Запах озера и сигаретного дыма, приправленный визуальным рядом неба и высокой фигуры, создавал довольно гармоничную картину с энергетикой лёгкой меланхолии. Самое то, чтобы вспомнить.

Вспомнить, как он с детства мечтал посетить свою историческую родину. Выбраться из Англии хоть куда-то помимо Хогвартса, но Сольери будто приросли к одному месту и сдвигаться больше не желали. Зато теперь-то мать решила уехать на пмж в Румынию!

– В Италии я не был, если вы имеете в виду мою этническую родину. Пока что. Я поду туда, чтобы развеять прах своего отца, рано или поздно и тогда смогу вам рассказать, какие там закаты, – в голосе чувствуется некоторая обида, но не на профессора Вагнера, а скорее на сложившуюся ситуацию. На родителей.