Безил слушал её, не перебивая, позволяя каждому слову пройти сквозь него без щита и без усмешки. Она говорила резко, зло, с такой яростью, будто выдирала каждую фразу изнутри, как занозу, вросшую в кожу слишком глубоко. Он видел, как улыбка на её лице держалась из последних сил, липкая, тяжёлая, неестественная — не потому, что она хотела казаться насмешливой, а потому что иначе не умела. Она держала дистанцию, строила стены, выкладывала их из иронии, острот, из хруста каблуков и привкуса огневиски, как из кирпичей.
Когда она сказала "Не нужно подавать мне идей, я ведь могу и воодушевиться", он не вздрогнул, не ответил мгновенно, хотя в ней в этот момент сквозило то же, что было в зельях без противоядия — медленное, тягучее разрушение. Он стоял, как стояли бы немногие — не заглядывая под маску, но и не сворачивая взгляд, не отворачиваясь. Приняв её спектакль, не осмеяв.
— А теперь отвечай, в чём твой план? — этот шаг, резкий, точный, как у хищника, и звук каблука, расколовший тишину, будто бы хотел напомнить ему: это не игра. Что бы он ни думал, что бы он ни чувствовал, для неё всё было проверкой. Испытанием. Допросом. Она не верила в доброту. Не верила в жесты без подоплёки. И каждое её слово, особенно "Никогда не поверю в то, что добродушный хаффл станет любезничать с дочерью Долорес", — было ударом. Не сильным, нет. Но целенаправленным, точным, с отработанной жестокостью того, кто давно научился: бьёшь первой — остаёшься целой.
А дальше — рука, которая замерла у его лица. Не коснулась, не дрогнула. И всё же он чувствовал её — будто её дыхание перешло в пальцы, передавало жар, смятение, неуверенность, страх. Эта рука не спрашивала позволения. Но и не угрожала. Она искала — вслепую, отчаянно, как ищут в темноте опору, ещё не зная, крепкая ли стена или зыбкий мираж.
— И почему такое милое лицо досталось тому, кому так близки все эти Дамблдорские штучки? Магглы, волшебство, что доступно всякому... — она произнесла это с тем отвращением, с каким плевали на пол при слове «грязнокровка» в тёмные времена. Но в этом отвращении не было настоящей веры. Там было только то, что она слышала с детства, вдалбливаемое голосом матери, ставшим внутренним эхом. Безил уловил это. Не осудил. Не отшатнулся. Потому что в её словах звучало не мнение, а боль. Та самая, от которой иногда хочется, чтобы тебе просто не досталось этого лица. Чтобы не надо было всё время быть тем, кого видят первым, чтобы судить.
Безил медленно выдохнул, позволяя тишине немного полежать между ними, как остывающему золоту в тигле — не мешая, не тревожа, просто давая ей быть. Он смотрел на неё без вызова, без тени страха или отступления, и даже без попытки защититься шуткой, как делал всегда, когда разговор заходил на острые углы. Сейчас он не носил своей маски — не потому, что не мог, а потому что она этого не заслуживала. Ни фальши, ни игривой лёгкости, ни пустых слов.
Он не отодвинулся, не понизил голос до утешающе-снисходительного, не стал переубеждать или спорить. Вместо этого он слегка склонил голову, как бы признавая, что да — он услышал всё. И слова, и паузы между ними. Услышал не только то, что она произнесла, но и то, что осталось внутри, за зубами. Он не удивился, не разозлился, не принял на себя. Потому что понял — сейчас она сражалась не с ним, а с чем-то глубже.
— Тогда выходит, мне остаётся только признать, что лицо досталось мне по чудовищной ошибке природы, — пробормотал он, нарочито торжественным, чуть театральным тоном, и позволил себе лёгкую, ленивую усмешку — ту самую, что гасила напряжение, не убивая смысла. — Я же просил об угрюмой внешности и шраме, но мне, как всегда, подсунули не тот комплект. Клянусь, в отделе распределения рож лиц там явно кто-то безответственно заколдовал рулетку.
Он отступил на шаг назад, чуть вытянул руки в стороны, как будто представлял себя на суде присяжных. В его жесте не было вызова — только открытость, чуть ироничная, чуть нарочитая, но тёплая.
— А если серьёзно, — продолжил он уже тише, голос стал глубже, в нём осталась лёгкая хрипотца после огневиски и ночного воздуха, — я никогда не понимал, почему мы должны делить магию. Делить доброту. Делить, кому можно надеяться, а кому — только бояться. Наверное, это и есть “все эти Дамблдорские штучки”, как ты сказала. Но знаешь, я выбрал бы их снова. Потому что, если выбирать между тем, чтобы идти по коридору и видеть в людях врагов — или видеть в них что-то большее, пусть даже они огрызаются и держат руку возле лица, — я выберу второе. Даже если получу по зубам.
Он медленно опустил руки, уже не играя, не изображая ни суд, ни выступление. Только он. Ровно, спокойно, без драмы.
— А с тобой я стою не потому что ты “дочь кого-то”, а потому что ты — ты. И если ты хочешь кричать — кричи. Хочешь ненавидеть — ненавидь. Только не молчи. Потому что, чёрт побери, мне по-настоящему интересно, что ты скажешь, когда всё это из тебя вырвется. Когда перестанешь повторять то, что тебе когда-то вбили. И начнёшь говорить то, что слышишь сама.
Он закончил, не делая паузы для эффекта, не ожидая реакции. Просто отпустил слова, как птиц в воздух. Пусть летят.
Он казался ей слишком милым, слишком хорошим, слишком добрым, слишком неземным... и вообще слишком много этого "слишком"! Она отстранилась и обвела его внимательным взглядом, пристально изучающим каждый сантиметр его тела. Прислушиваясь к интонациям голоса, и вглядываясь в его глаза. Словно жаждала, когда обнаружит подвох, и сможет произнести победоносное "ХА!" Но пока что этого не случалось... И она сделала несколько шагов, раздающихся звонким стуком каблучков о каменные плиты. Девушка стала накручивать прядь своих белокурых локонов на указательный палец, а так же наконец с её лица пропала та самая улыбка. Осталось лишь внимание, сосредоточенное только на нем.
- Надо же, и правда не собираешься? Хоть мы и одни... - девушка вдруг решила рассуждать вслух. - ... и каждый может сделать что угодно, выставив это как случайность. - пожалуй такое мышление было вполне в духе Амбридж, тем более что она была одной крови с самой яркой представительницей этого рода.
Вивиан замолчала, остановившись возле перил, к которым незадолго до того прижала Безила. И облокотилась на них так же, но не спиной, а глядя лицом куда-то вдаль. И ненадолго задумавшись о том, что же сказать ему...
Ему, такому бесхитростному, очаровательному, но... с другой стороны вырывающего её из своей привычной реальности. И делающим это не то что без усилий, а самой наглой доброжелательностью, в которую она никак не верила.
- И не будет твоих шуток, розыгрышей? Вы ведь их все так любите. Только и ждёте повода подставить кого-то этим, выставить посмешищем. Я знаю, мне рассказывали... - Вивиан вздохнула, вспоминая как Долорес донесла до неё информацию о том, как сперва сорвали важный экзамен своими салютами Уизли и над позором матери ликовал весь Хогвартс. А затем её вовсе отвели в лес на потеху кентаврам, которые впоследствии отвели ту в Азкабан.
Безил почувствовал, как во взгляде Вивиан было слишком много резкости, слишком много цепкости, слишком много недоверия, и всё это "слишком" отдавало лёгким холодом, будто в тёплое помещение вдруг приоткрыли окно в ночь. Он уловил, как её глаза скользили по нему, обмеряя каждую деталь, будто она искала трещину, изъяны, что-то уродливое, что должно было скрываться за внешним. Он выдержал это испытание молча, без попыток спрятаться или ответить взглядом. Ему даже было странно знакомо — эта жажда поймать подвох, схватить момент, когда маска сорвётся. Но, разумеется, он не носил маски, и потому её «ха» всё не наступало.
Безил следил за каждым шагом Вивиан, и гул каблучков отдавался в его висках как отдалённый барабанный бой. Она играла пальцами с локоном, а он едва заметно склонил голову, словно хотел рассмотреть её движение так, как рассматривают фехтовальщик жест противника: там всегда скрывается удар, пусть даже ещё не нанесённый. Когда улыбка наконец исчезла, и её лицо очистилось до сосредоточенного внимания, он вздрогнул внутренне, но не позволил себе выдать этого — в молчании было удобнее прятать то, что в нём шевелилось.
— Надо же, и правда не собираешься? Хоть мы и одни...и каждый может сделать что угодно, выставив это как случайность.и каждый может сделать что угодно, выставив это как случайность.— её слова, лёгкие, произнесённые с оттенком опасной задумчивости, прошли по его коже словно тонкая струя ледяной воды. Он откинулся слегка назад, ладонью нащупав холодный камень перил, и глядел не на неё, а в ту же даль, куда она устремила свой взгляд. — Всё можно выставить как случайность... — повторил он шёпотом, скорее для себя, чем для неё, и усмехнулся с лёгкой горечью, будто это была истина, с которой он слишком давно знаком.
Он не сводил глаз с её профиля, когда она говорила о шутках и розыгрышах, и едва заметно качнул головой, словно отмахиваясь от этого обвинения.
Безил уловил не просто слова матери, а тяжёлый след памяти, отравленной чужим позором. Он не поспешил оправдываться. Вместо этого позволил паузе разрастись и заползти в пространство между ними, прежде чем заговорил низко и ровно, будто каждое слово нужно было вытянуть из глубины груди.
— Да, любят смеяться. Да, играют чужой болью. Да, в их шумах и салютах есть жестокость. Но я никогда не ставил тебя в эту череду. — он перевёл взгляд прямо в её глаза, и в этом взгляде не было ни вызова, ни защиты, только упрямая честность. — Я не держу за спиной петарды. У меня есть только слова. И они не для того, чтобы подставить. Они — чтобы ты знала, что рядом с тобой есть хоть один человек, который не ждёт твоего падения ради смеха.
Он сделал шаг к ней, не касаясь, но сокращая дистанцию, и его голос стал мягче, тише, но от того плотнее, как будто воздух вокруг уплотнился.
— Ты ищешь подвох, потому что так тебя научили. И всё же... если однажды ты поймаешь его во мне, пусть это будет не потому что я хотел выставить тебя посмешищем, а потому что я слишком по-глупому верю, что даже твой взгляд может смягчиться, когда ты перестанешь ждать удара.
Он не дотянулся, не протянул руки, только позволил словам и взгляду лечь между ними, словно камни на мост, который она ещё не решалась перейти.
Поведение парня стало гораздо более спокойным и Вивиан стала сама постепенно расслабляться в его присутствии. Ведь теперь не было шумных разговоров вокруг, ничьё внимание не мешало, яркие вспышки не отвлекали взгляд, и они находились сейчас наедине друг с другом. А Амбридж младшая всегда предпочитала разговоры с людьми наедине разговорам прилюдным. Ведь люди при других всегда так или иначе примеряют маски, как множество образов, подбирая подходящий под ту или иную ситуацию. Другое дело когда вокруг никого. Не пред кем выделяться, нет нужды привлекать внимание и играть роль. Именно по этой причине она утащила Безила подальше от толпы в такое отдалённое ото всех место. Астрономическая башня в это время суток была прекрасна. Тёмная прохладная атмосфера, ни одного посетителя, тишина и красивый вид. Не только на величественный древний замок, но и на бескрайнее полотно звёздного неба. Которое внушало чувство умиротворения и восторга.
- Что ж, вижу сейчас твой настрой несколько переменился... - она немного напряглась когда тот сделал к ней шаг, но мысленно поблагодарила, что Безил не стал двигаться дальше и уж тем более прикасаться к ней. - интересное преображение происходит у людей. Стоит им выйти из тени на свет, или же зайти обратно. - проговорив это и задумчиво глядя на парня, блондинка улыбнулась. Не фальшиво, не едко, не надменно. А легко и по простому.
- Знаешь, все эти салюты, фейерверки, это весьма изобретательно. Но ничто из созданного людьми не сравнится с этим. - сказав это, Вивиан указала рукой в небо, глубокого синего оттенка с множеством сияющих точек на нём.
- Они такие тихие, спокойные. Но завораживают и вселяют покой даже в самую мятежную душу. - она подошла к парню и встала рядом, глядя на небо.
