Ксюша рассказала Варе абсолютно всё - даже не стала скрывать своих эмоций, когда Ярик вдруг полез делать ей...ну..."то самое". Голос её прыгал как кардиограмма, местами становясь громким, возбужденным, со смешными нотками, а иногда проваливался до еле различимого шёпота, когда рядом проходили официанты или другие гости заведения.

Разговор плавно свернул к привычным темам - работа, планы на совместный отдых этим летом. Пальцы уже прокручивали экран телефона, демонстрируя все собраные в копилку материалы с картинками и полным прайсом услуг.

- О, вот это поворот, - голос над головой раздался неожиданно и девушки вздрогнули.

Тут же затихли, а затем каждая из них переменилась в лице. Ксюша кокетливо улыбнулась, а Варя превратилась в ворчливую бабку, что стала чистить раков быстрее, будто боялась - украдут.

- Я и забыл, что Екатеринбург такой маленький. Привет, Ксень. Привет, Варя.

- Пиздобол. Ты меня называла, - фыркнула подруга тихо, но чтобы Лазарева услышала наверняка. - Привет, Тихонов.

Ярик потянулся обнять Ксюшу слишком нагло, слишком по свойски. Сильные руки обвили тонкую талию и по коже поползли приятные обжигающие волны. Дыхание сбилось, глаза сверкнули, а в голове снова появилось: "Изменилось. Совсем перекроил себя".

Мужчина отстранился, но всё ещё остался рядом. Пальцы скользнули по спинке стула Лазаревой, задели дугу выпирающих ключиц. Жест был собственическим, явным, но скрытый под маской случайности.

- Ну, раз уж судьба такая шутница подкинула...

Ярик не закончил фразу, жестом подозвав официанта, и девушки, не сговариваясь закатили глаза. Стало ясно - шабаш сорван, но каждая из них реагировала на факт по разному. Варя цокнула языком, пнула Ксюшу под столом. Лазарева лишь кокетливо улыбнулась и повела плечом, будто говорила: "Да ладно, будет весело".

- Мы точно должны это отметить. Всё лучшее к столу за мой счёт.

Ксюша придвинулась к мужчине ниже. Наклонилась так, чтобы в носу защекотал её приторно-сладкий запах, а горячее дыхание опалило щеку, не дотянувшись до уха.

- Ты что меня преследуешь? - поинтересовалась она и мягко усмехнулась, принимая привычное сидячее положение.

Взгляд Лазаревой наткнулся на незнакомца, который пришёл в раковую вместе с Яриком. Их ровесник, улыбчивый, он будто ждал момента, когда можно выйти из тени и теперь бесцеремонно глазел на Варю, привлекая к себе её внимание.

- Это Денис, - пояснил Ярик. - Мой давний соратник по оружию против скуки. Но сегодня, кажется, оружие нам не понадобится.

Ксюша сложила губы буквой "о" и даже протянула этот звук с каким-то пониманием. Варя же в ответ фыркнула, но ладошку подала. Представилась и, о чудо!, подвинула стул поближе к окну, разрешая подсесть к Её Величеству.

- Стареешь, - пошутила Лазарева и подружка в ответ только шикнула, переключая всё своё обояние на Дениса.

Ксюша прикусила трубочку от коктейля, чтобы скрыть довольную улыбку. Сделала небольшой глоток, но тут же подавилась, когда губы Ярика оказались в жалком миллиметре от её уха - слабая зона ещё со школы, о которой прекрасно знал.

- А ты... не шевелись, - приказал мужчина бархатным шёпотом, от которого внизу живота всё непростительно скручивалось. - У меня теперь планы на тебя. На этот прекрасный вечер.

Брови Ксюши удивленно взметнулись и она выпустила пластиковую трубочку изо рта.

- Да? А что если я испорчу твои планы?

Они смотрели друг другу в глаза и уголки губ подрагивали, выдавая, что очередная игра с непредсказуемым (а может наоборот) финалом уже началась.

Ярик снова поддался ближе и их колени под столом соприкоснулись. Никто не дернулся, чтобы разрушить контакт, и воздух за столом снова стал густым.

- Так, Ксю, - начал мужчина, наполняя бокал вином. - Рассказывай. Всё, что было после того, как мы выпустились, а то мы так и не успели нормально это обсудить в тот раз.

Ксюша фыркнула, скрывая довольный смешок.

- Вообще не удивительно, - отозвалась она и смахнула прядь волос с плеча. - Мы в тот раз настольгировали. О школьных буднях. О нас.

Она сделала паузу, позволяя насладиться им двоим ударениями, нажимами, за которыми скрывалось слишком много всего. Собиралась действительно поддаться, рассказать, как Ярик вдруг перебил.

- Нет, погоди, - заявил он. - Я сам угадаю. И если угадаю - ты пьёшь. Если нет - пью я. Потом поменяемся. Как тебе идея?

- По одному факту? Или как ты хочешь? И давай уже начнём - вино пахнет слишком хорошо, чтобы так долго не пробовать.

- По одному факту? Или как ты хочешь? И давай уже начнём - вино пахнет слишком хорошо, чтобы так долго не пробовать.

Яр кивнул едва заметно не потому что “согласился”, а потому что поймал правильный ритм: да, именно это им и нужно, если они не хотят снова утонуть в том, что между ними искрит сильнее любых разговоров.

Он сделал маленький глоток, чтобы занять рот и не ляпнуть первое, что просится на язык, потому что первое всегда слишком личное, слишком острое, слишком “про вас”, а они договорились играть в факты и вытаскивать прошлое по нитке, а не рвать его зубами.

Вино и правда пахло так, что хотелось перестать думать, но Яр как раз думал - внимательно, цепко, как на работе, только объектом расследования была не чужая ложь, а чужие десять лет, спрятанные под лёгкой улыбкой и этим “давай уже начнём”.

Он чуть подался вперёд, локтем не навалившись на стол, а просто сокращая расстояние, чтобы фраза прозвучала не на весь зал, а ровно туда, куда нужно - в сторону Ксюши, в их маленький карман пространства среди шума и раков. Пальцы его, пока он ставил бокал, скользнули по столешнице и на секунду задержались рядом с её рукой не касаясь прямо, но достаточно близко, чтобы это ощущалось как намерение, а не как случай.

- По одному факту, - сказал Яр ровно, с тёплой насмешкой, будто ей действительно удалось поймать его на том, что он слишком долго тянул. - Договорились. Только по-честному: не “работа-дом-спать”, а то, что и самому себе не всегда рассказываешь.

Он сделал паузу, короткую, плотную, и в этой паузе было всё то, что он не произносил: как много у него накопилось вопросов, и как он боится превратить их в допрос, как хотелось держать контроль, но ещё сильнее хотелось не отпустить этот вечер в формальность. Он выдохнул, усмехнулся уголком губ и начал с того, что действительно лежало между выпускным и сегодняшним днём - не красивой легендой, а точкой, которая его определила.

- Мой факт за эти десять лет, - произнёс он и посмотрел прямо, не пряча взгляда, но и не давя им.

Он подержал паузу ровно настолько, чтобы можно было начать вариться в ожидании, и в этот момент его пальцы невзначай сдвинули к Ксюше бокал на полсантиметра. Он наклонился чуть ближе, словно делился тайной, хотя говорил нормальным голосом, просто в шуме зала это всё равно звучало интимно.

- Мне однажды привезли секс-игрушку… а я заказывал вообще не это.

Он не улыбнулся сразу - специально, чтобы не “снять” остроту, только посмотрел поверх бокала внимательно, проверяя, как это слово ляжет на воздух между ними, и лишь потом позволил себе короткую усмешку, не мальчишескую, а ровно такую, от которой хочется закатить глаза и всё равно слушать дальше.

- Слушай, я в тот день был святой человек: заказал обычную, скучную вещь, - продолжил Яр, чуть повёл плечом, словно до сих пор ощущал на коже тот жар. - Курьер приехал прямо в юридическое агентство. На ресепшн. При людях. И коробка… она была из тех, что кричат о себе ещё до того, как ты их откроешь: наклейки, название магазина, вот это всё.

Он сделал паузу, потому что в памяти всплыло слишком живо: как он берёт эту коробку двумя руками, как будто там лежит граната, и как при этом у него на лице - камень, а внутри - чистая паника, потому что любое слово звучит хуже молчания. Яр провёл пальцем по ножке бокала, будто стирал с неё невидимую пыль, и усмехнулся уже чуть шире, без гордости с редким самоироничным теплом.

- Я беру её, - сказал он, и в голосе прозвенела смешинка, - и вижу, как у моих коллег глаза становятся… слишком огромными. И курьер такой: “Проверяйте комплектацию?”

Он на секунду прикрыл глаза, как человек, который заново переживает собственное унижение и одновременно наслаждается тем, что может рассказать это именно ей, потому что ей это “можно”.

- И знаешь, что я ответил? - Яр чуть наклонился, будто делился секретом. - “Нет. Я доверяю людям”.

Он выдохнул смешок и добавил, уже совсем спокойно, с тем самым подначивающим оттенком, где стыд превращается в пикантность, потому что он не прячется и не просит пощады.

- А потом выяснилось, что это реально перепутали. Я в тот вечер ещё полчаса писал в поддержку с лицом взрослого мужчины, который ведёт серьёзные переговоры… про чужую доставку “не того товара”.

Яр поставил бокал, и пальцы его задержались на стекле чуть дольше, чем нужно, как будто он тем самым удерживал момент, чтобы не расплескать его в смех.

Он сказал это спокойно, но в уголках глаз уже плясал смех не подростковый, а взрослый, самоуверенный: да, я могу признаться, что был идиотом, и от этого не стану меньше. Яр поднял бокал, как будто салютовал собственной нелепости, сделал маленький глоток и продолжил, добивая “стыд” до нужной степени.

- Ну что, веришь мне?

Яр усмехнулся уже шире, но не расплескал эмоцию, держал её в кулаке, чтобы не превратить всё в клоунаду, и взгляд его опять коротко задержался на её губах, как будто он проверял, рассмеётся ли она, втянется ли, позволит ли этому вечеру снова стать лёгким. Он поставил бокал и добавил, чуть понизив голос, чтобы в этой весёлости всё равно остался острый край.

Он чуть повернул шею, и цепочка с лисой на мгновение блеснула в свете лампы, а Яр, заметив это, небрежно коснулся пальцами талисмана жестом, который выглядел привычкой, но на самом деле был якорем: попыткой не увязнуть слишком рано.

Яр наклонился чуть ближе, и теперь его голос стал ниже не от “красивости”, а от того, что он говорил почти только ей, хотя вокруг сидели люди.

- Теперь ты, - сказал он тихо. - Один факт за десять лет. Такой, чтобы я понял, кто ты стала…

Татьяна в ответ лишь вздохнула и горячее дыхание скользнуло под одежду Феликса. Защекотало ключицы, а затем легло на грудь, свернувшись. Сердце пропустило удар и юноша прикрыл глаза от удовольствия.

- Вы очень добры ко мне, Феликс Феликсович. И я ценю это больше, чем умею показать.

С этими словами Руневская прижалась ближе к юноше, сливаясь с ним в единый организм, всё ещё вздрагивающий от переполняющих эмоций.

Из Тулы они двинулись вместе с извозчиком - крепкий хмурый мужик, которого Татьяна нашла на станции. Зазвенели монеты и вот уже путники тряслись по ухабам, разглядывая местный пейзаж.

- Баре, а по какому делу в нашу глушь путь держите? - поинтересовался извозчик, бросив взгляд через плечо.

Руневская не позволила ответить. Вытащила нос из одежды и с нежностью в голосе пояснила:

- Муж мой, Степан Иванович, учитель.

Феликс встрепенулся. Глянул на девушку с удивлением, но возражать не стал. Позволил щекам загореться в румянце, пока губы полушепотом смаковали слово "муж".

- А я… из здешних мест. Едем на могилы.

Извозчика ответ устроил, по крайней мере, вопросы он больше не задавал. Кивнул, с пониманием, а затем буркнул себе под нос:

- Деревенька нынче пропащая.

И словно в подтверждение словам на горизонте появилась церковь. Некогда белокаменная, теперь она напоминала сгоревшую свечу: покосившаяся, с угольными стенами и таким же выжженым чернеющим куполом.

Феликс непроизвольно сглотнул. Не нравилось ему место, которое местные кличали "пропащим".

- Скажите… А Яблочковы… что с ними сталось? - поинтересовалась Татьяна у извозчика и голос её задрожал ровно так же, как в поезде.

Мужик задумчиво почесал голову и бросил мимолётный взгляд на запущенный дом. Забор давно обвалился, а имение просело от времени и осадков, что несчасдно ломали сваи.

- Давно их тут нет, - отозвался мужик. - В Саратовскую губернию, слышно, подались. Лет двадцать, почитай, дом пустой стоит.

Татьяна спокойно кивнул и распорядилась, чтобы их высадили у дома старосты.

Староста встретил гостей с распростертыми объятиями. Он словно только их и поджидал, сидя у окна. Отвёл им чистую комнату и непременно пригласил к обеденному столу. Все были вежливы, но в движениях нет-нет, да проскакивала сухость.

- Не припомните ли фамилию Яблочковых? - поинтересовалась Татьяна за обедом, будто между делом.

- Были, - согласился староста. - Пётр Иванович помер ещё при Александре Павловиче. Всё сыну, Тихону, досталось. Крепкий хозяин был, детей у него много было. А лет с пятьдесят назад снялись всем семейством в Саратовскую. Дом сначала под дачи сдавали, но без ухода некому стало. Теперь пустует. Разграбили.

Он сказал об этом так спокойно, будто в лишнем имении не было ничего особенного.

- А Вольготские… не слыхали? Ирина Вольготская.

Староста нахмурился, но уже через миг отрицательно мотнул головой, продолжая трапезу.

- Нет, барышня. Такой не припомню.

Когда с обедом было покончено, на Андреевку спустился вечер - молчаливый, прохладный, совсем такой же как в Архангельском, даже ещё тише. Самое время, чтобы отправиться на прогулку и бередить старые раны.

Когда они пришли к речке в воздухе закружился запах тины и камышей. Здесь было гораздо холоднее, чем возле дома старосты и Феликс поежился, чувствуя, как кожа покрылась мурашками.

Татьяна долго молчала и всматривалась в речную гладь. Луна отрисовывала контур её задумчивого лица и кожа становилась удивительно бледной, похожей на фарфор.

- Сюда… сюда мы иногда сбегали по ночам, - поделилась девушка и на губах вдруг появилась улыбка.

Незнакомая, чужая, но такая живая и неприкрыто счастливая. Феликс тогда подумал: "Неужели вернулась и Елизавета, стоило только посетить отчий дом?".

- Тихон умел открыть дверь так, что ни одна петля не пикнула, а я умела утром стоять перед отцом с таким видом, будто всю ночь спала.

Татьяна усмехнулась тихо и Феликс вторил ей в ответ. Расстояние между ними сокращалось и тепло проникало под кожу, срывая с губ самый настоящий пар.

- Однажды была ранняя осень. Мы решили, что вода ещё тёплая. Разумеется, это была чудовищная ошибка. Я на следующий день свалилась с воспалением лёгких, меня держали в постели неделями, а Тихон потом ходил вокруг и приносил мне яблоки. Сам пытался меня лечить...

Пальцы Татьяны вдруг потянулись к застежкам плаща. Феликс застыл, стоило пуговицам тихо щелкнуть, а одежде скатиться по тонкой женской спине прямиком во влажную траву. Глаза неотрывно следили за юношей, пока Руневская сбрасывала перчатки и остальную одежду как наскучившую кожу. Без тени стыда, со своим привычным кокетством.

Татьяна ступила в воду и с губ сорвался вдох почти в унисон. Феликс видел, как вздымалась женская грудь, как темнели ареолы и соски в свете бледной луны, и плоть его отзывалась невыносимой тупой болью, из-за которой невозможно было думать.

- Идёмте же, супруг, - насмешливо обратилась Татьяна.

Её пальцы вцепились в тонкое запястье юноши и она потянула его следом за собой в речной холод.

- Скажите-ка мне… Что вы обожали больше всего в детстве? Не то, что полагалось любить юному князю… а то, за что вас могли отправить в угол - то, от чего щёки горели, а сердце колотилось, как пойманная птица.

Феликс застучала зубами, пытаясь улыбнуться, но холод воды и желание Татьяны завладели им лучше кукловода над марионетками.

- Мне нравилось держать вилку в правой руке, а нож в левой. Потому что мне было удобнее резать блюда левой рукой. Мне вечно говорили, что я издеваюсь и я продолжал. Продолжал, пока не получил хворостиной по пальцам. Мокрой, холодной, бр-р! - Феликс дернул плечами и мягко усмехнулся. - А ещё я любил хлеб с маслом и сахаром. Пробовали когда-то? Отец говорил, что это лакомство бедных. Разве он прав? Откуда у бедных такие деликатесы?

Зубы у Феликса застучали, и Татьяна уловила это мгновенно. Он пытался улыбнуться, и эта попытка была жалкой и трогательной одновременно: упрямое “я справлюсь” в лице, которое выдавало ровно обратное. Она придвинулась ещё теснее, как будто холод воды был всего лишь удобным предлогом позволить себе больше. Руки её скользнули по его предплечьям и задержались там с явной бесстыдной внимательностью. Пальцы сжались чуть сильнее, чем требовалось бы для “согреть”. Она подняла на него взгляд снизу вверх - ровный, ясный, чуть насмешливый, и в этом взгляде было всё, чем она умела удерживать людей: обещание игры и опасности.

- Мне нравилось держать вилку в правой руке, а нож в левой. Потому что мне было удобнее резать блюда левой рукой. Мне вечно говорили, что я издеваюсь и я продолжал.

Татьяна слушала так, будто ей рассказали не детскую шалость, а важную примету характера. Её губы дрогнули в улыбке, почти довольной: ей нравились такие люди, потому что в них всегда было зерно непослушания, которое не выжечь воспитанием.

- Продолжал, пока не получил хворостиной по пальцам. Мокрой, холодной, бр-р!

Она едва заметно нахмурилась от брезгливого раздражения к чужой власти, которая привыкла поправлять живое болью. Тут же скрыла это, как скрывают неуместное чувство. Татьяна наклонилась ближе, так, что её дыхание коснулось его щеки, и проговорила спокойно, почти светски, но с ласковой колкостью.

- То есть, Вы были упрямы с того возраста, когда Вас впервые посадили за стол, - сказала она тихо, и улыбка в её голосе была настоящей. - Следовало догадаться раньше. Мне это чрезвычайно по сердцу.

Татьяна, не отпуская его, провела пальцами по его кисти, будто проверяя несуществующий след. Потом чуть наклонила голову, и в уголках её глаз мелькнуло то самое лукавство, которое у неё заменяло нежность.

- А ещё я любил хлеб с маслом и сахаром. Пробовали когда-то? Отец говорил, что это лакомство бедных. Разве он прав? Откуда у бедных такие деликатесы?

Её лицо на миг стало другим - живым, как бывает, когда случайное слово попадает в старую, тщательно запертую комнату памяти. Пастила за столом у старосты ещё стояла у неё на языке, и от этого вопрос Феликса неожиданно оказался не про еду.

- Пробовала, - произнесла она негромко.

Она задержала его взгляд, чуть прищурилась, и в этой паузе было явное, почти дерзкое продолжение игры: она принимала его детские “неположенные” радости и делала их допустимыми рядом с собой.

- Ваш батюшка, вероятно, называл бедностью всё, что не подавали на фамильном серебре.

Татьяна развернула Феликса так, как разворачивают партнёра в танце, и повела вдоль камышей, туда, где туман был гуще, а берег - ниже, и где в темноте угадывалась старая, покосившаяся кладка, будто кто-то когда-то пытался укрепить кромку и давно бросил. Там вода была глубже и тише. Она остановилась, притянула Феликса к себе так близко, что их лбы почти соприкоснулись, и шепнула с самым лукавым нажимом:

- Видите тот чёрный куст на другом берегу? - она кивнула в сторону тени, едва различимой сквозь туман, но куста там уже не было. - Мы с Тихоном спорили, кто доплывёт до него быстрее. И знаете, в чём была главная подлость? Он каждый раз давал мне фору. С таким видом, будто делает мне милость. Я бесилась так, что готова была утопить его собственными руками…

Татьяна улыбнулась, и в этой улыбке вдруг вспыхнула девчонка - дерзкая, честная, упрямая, готовая на любую глупость, лишь бы выиграть. Она чуть отстранилась, посмотрела на Феликса долгим взглядом:

- Я Вам тоже дам фору. Одну секунду. Не больше. И если Вы проиграете - Вы мне кое-что задолжаете.

Она не сказала “что”, потому что недосказанное всегда тянет сильнее. Татьяна подняла руку и, касаясь его подбородка двумя пальцами, будто проверяя, не дрогнет ли он, произнесла почти шутливо, но так, что внутри шутки было настоящее приглашение:

- Только не смейте быть благородным и уступать. Я не люблю, когда мне дарят победу. Я люблю, когда её отнимают.

_кубик

- Рассольник - это хорошо, - протянул мужчина бархатным шёпотом, заставляя Руслану кокетливо улыбнуться. - Я за.

- За? - протянула женщина. - В таком случае, перенеси ценный груз и пойдём на кухню. Там будет и первое, и второе, и компот.

На последнем слове сделала то странное ударение, которое понимали только взрослые. В глазах заплясали черти и женщина вылезла из замка с хищной улыбкой. Манила, пленила, звала поскорее последовать за ней.

Дверь в детскую комнату закрылась и квартира погрузилась в привычный мрак. Только из-под ванной тянулась жёлтая полоска света и шумела вода. Взрослые вздыхали, переговаривались сбитым голосом, видимо обсуждали очень важные дела, не касающиеся детских ушей.

Ночью, когда квартира окончательно затихла: свет погас и гость ушёл домой, случилось то, чего не ждали, чего не было уже давно.

Артём ввалился на кухню утром с пакетами как к себе домой. Пространство встретило его удивительным молчанием, только морковь агрессивно шаркала по металлической терке.

Руслана сидела за столом чуть ссутулившись. Под глазами пролегли темные круги, а щеки впали так сильно, будто женщина морила себя голодом не меньше месяца. Лямка майки сползла с тонкого плеча, но Геремеева даже не удосужилась её поправить.

- Привет, - выдохнула мужчина и голос у него получился хриплым после морозных улиц.

Руслана не ответила слова. Только кивнула едва заметно и тихой кошкой скользнула к плите, где крышка во всю скакала по кастрюле.

Артём поставил пакеты на табуретку и маленькое помещение наполнилось запахом снега, мандаринов и апельсинов. Всё действо напоминало, что праздники ещё не закончились, но Руслане уже было не до олевье и холодца.

- Ты чего такая… тихая? Юлька ещё спит?

- Спит, - отозвалась Геремеева и поморщилась. - Не ори.

Не просьба, а приказ. В памяти сразу же всплыли образы: мечущаяся по постели дочь с горяченными щеками и кислый запах рвоты, что наполняла таз. Кашель у ребёнка был настолько удушливым, что Руслане пришлось спать сидя, укачивая девочку так, будто она грудничок. Руки теперь отваливались, дрожали и настроение из вчерашнего игрового стало раздраженным, озлобленным на весь мир.

- Рус, - шёпотом позвал мужчина.

Женщина обернулась, стрельнув в него тяжелым взглядом.

- Что?! - шикнула она.

- Что случилось? Скажи.

Геремеева в ответ хмыкнула с раздражением, так напоминая свою мать.

- "Что случилось"? - переспросила она. - Юлька заболела. Я с восьми утра на ногах. Мне сегодня точно не до...рассольников и чая. Если ты за этим.

Женщина отвернулась и нижняя губа предательски дрогнула. Сейчас она нуждалась в Артёме больше, чем когда-либо, но не знала - чувствовал ли он то же? Или всё ещё просто спал?

Мысли роились и Геремеева чувствовала, как внутри неё всё хрустело, ломалось и могло оборваться окончательно, если бы все её страхи вдруг стали реальными.

Артём сначала уловил движение, а не слова: то, как Руслана скользнула к плите, тихо, почти бесшумно, как человек, который давно научился не занимать собой пространство.

В нём что-то сразу сжалось: он знал эту походку, эту экономию жестов, этот ритм тела, у которого нет запаса. Желание, ещё недавно жившее в нём горячей памятью, схлопнулось, отступило.

- Спит, не ори.

Он замер на вдохе. Не обиделся, нет. Он даже чуть кивнул, скорее себе, чем ей, и автоматически понизил голос до почти неслышного, будто сам себе приказал стать тише.

- Я и не… - начал было он, но тут же осёкся, проглотив слова, которые сейчас были бы лишними.

- Что?!

Артём невольно выпрямился, потом снова расслабился, будто не знал, в каком положении сейчас безопаснее. Взгляд её, тяжёлый и прямой, он поймал и выдержал, не отводя глаз. Он видел это выражение раньше - не часто, но достаточно, чтобы знать: это не про него, но он сейчас оказался под рукой у боли.

- "Что случилось"? Юлька заболела. Я с восьми утра на ногах. Мне сегодня точно не до...рассольников и чая. Если ты за этим.

Он понял, что она держится на каком-то остаточном усилии, и это усилие вот-вот лопнет.

Её слова про болезнь, про утро с восьми, про усталость - он принимал по одному, как удары, и с каждым у него внутри что-то медленно оседало, становилось тяжёлым и твёрдым.

Артём не стал больше отступать. Он всё ещё стоял в прихожей, так и не сняв шинель, будто нарочно оставался на пороге - в состоянии готовности, в котором можно в любую секунду развернуться и уйти по делу. Взгляд его задержался на Руслане ровно настолько, чтобы убедиться: она держится на упрямстве и усталости, и это плохая опора. Внутри щёлкнуло иначе - не болью, а решением. Он перестал искать правильную интонацию и просто заговорил, низко, спокойно, так, как говорят, когда берут ситуацию на себя.

- Ладно, - сказал он негромко, но твёрдо, - давай по порядку. Всё нужное есть или мне сейчас сходить в аптеку или магазин, пока не разделся?

Он сделал полшага вперёд, уже не вторгаясь, а обозначая присутствие, и кивнул в сторону кухни, где на табурете стоял пакет.

- Ты давай приляг хоть на полчаса. Серьёзно. Там мандарины, я принёс - возьми с собой пару, хоть что-нибудь съешь. Не геройствуй, Рус, я помогу.

Он говорил без нажима, но так, что спорить с этим тоном было бы утомительно. Руки его машинально потёрлись одна о другую, будто он уже прикидывал, за что возьмётся первым, и эта простая, почти бытовая жестикуляция вдруг оказалась успокаивающей.

- Я могу сам сварить, - продолжил он, уже практично, без пауз. - Или рассольник, или бульон. Даже лучше бульон, наверное… чтобы Юлька поела. Когда болеешь, тяжёлое ведь не лезет. И тебе потом будет что перехватить. Мне мамка ещё отдельно яйца варила к бульону. Пойдёт?

Он наконец поднял на неё глаза и добавил, чуть мягче, но всё так же уверенно:

- У тебя термос есть? Если есть, давай сразу сделаем побольше. Чай с сахаром или морс - тёплое ей сейчас нужнее всего. Я сам всё налью, поставлю рядом, чтобы ночью не бегать.

И он замолчал, не в ожидании благодарности и не в поиске разрешения - просто оставив пространство для ответа, оставаясь на месте, как человек, который уже никуда не денется и будет действовать дальше, как только ему скажут, с чего начать.

Вася рассмеялась хрипло, по-настоящему - не девчачьим смешком, а таким, который у дворовых пацанов обычно бывает перед дракой или перед тем, как сделать какую-то хуйню и не пожалеть. Рома поймал этот звук почти телом: у него внутри отозвалось странным, глухим эхом, будто что-то совпало по ритму с его собственным пульсом. Лицо его на секунду застыло, как у человека, которому только что показали редкую породу - красивую, но кусачую, и он уже оценивает, насколько опасно и желанно потянуться, чтобы погладить.

Пузырь жвачки лопнул у него в опасной близости, влажный хлопок прошёлся по воздуху, и в нос ударил сладковатый запах, перемешанный с чем-то травяным, будто она жевала не “Турбо”, а какую-то ведьмовскую херню из аптеки. Рома не отшатнулся, наоборот, остался на месте, подавшись едва заметно вперёд, в зону этого запаха и звука. Он только прищурился и чуть повёл подбородком.

- Ну раз на парте нет нихуя, то и хуй за щекой не был никогда.

Рома сначала хотел рассмеяться, а потом почувствовал, как у него под рёбрами пробежало не просто злое удовольствие - тёплый, вибрирующий толчок. Вася не пыталась его пристыдить, она его поддела, как поддевают своего, и от этого внутри стало сладко и жарко, гораздо теплее, чем он бы когда-либо признал вслух.

- Слышь, СЫса, - протянул он лениво, с ухмылкой, уже почти по-свойски. - Ты так бодро про “хуй за щекой” рассуждаешь, будто лично проводила инвентаризацию. Полегче, а то я сейчас решу, что ты меня задеваешь не потому что смешно, а потому что нравлюсь.

Он сказал это не злым тоном и не “наездом”, а тем дружеским, матершиным подколом, которым во дворе проверяют: человек держит удар или начинает ломаться. При этом Рома всё равно краем глаза коротко пробежался по классу не из паники, а по привычке: где Глеб, кто слушает, кто может зацепиться за слова. И вернулся взглядом к Васе так же быстро, как будто она была единственным нормальным, живым предметом в этой гниющей комнате, острым и нужным.

- О, ну сиськи посмотреть таким набором заслужил.

Рома фыркнул, плечи у него чуть расслабились, и улыбка стала шире не похабной, а довольной, как у человека, которому подкинули удачный мяч. Её ответ был таким же метким и чуть грязным, и от этого у него где-то под кожей приятно заныло.

- “Сиськи посмотреть” оставь на потом, - отозвался он, и в голосе проскользнула лёгкая, почти ласковая хрипотца. - А то я, блять, пока до уроков доживу, мне и так придётся полкласса по анатомии пересобрать.

Вася отвлеклась от своих кубов резко, и Рома это почувствовал раньше, чем поймал её взгляд: воздух рядом чуть сдвинулся, внимание щёлкнуло, как предохранитель. Она посмотрела на него чуть агрессивно, и Рома на секунду замер, не моргнул даже, будто проверял, насколько ей хватит наглости держать этот взгляд. Его это не обидело, наоборот: внутри что-то качнулось, короткое и почти довольное, но вместе с этим по коже пробежала знакомая искра вызова, смешанная с внезапным интересом. Он чуть приподнял бровь, угол рта дёрнулся в кривую усмешку, а пальцы на столешнице сами собой постучали один раз - глухо, нетерпеливо.

- За проебы и поведение. А че? - отрезала она, будто не оправдывалась, а ставила галочку в анкете.

Рома поймал себя на том, что ему это нравится. Не жалостная история, не "меня обидели", не "я хорошая", а простое, спокойное признание, в котором не было ни стыда, ни просьбы о понимании. Он на секунду представил эту "коррекционку" не как страшилку из учительских разговоров, а как место, где людям просто дают не притворяться удобными, и от этой мысли у него внутри сладко и остро кольнуло не просто любопытство, а почти азарт. Ему вдруг захотелось не только слушать, но и провоцировать, чтобы слышать этот ровный, режущий тон снова.

- Хуй через плече, чё, спросить нельзя?

Рома хотел спросить ещё про драки, про то, кто там кого, про то, как она вообще вышла оттуда с такой ухмылкой и такими острыми словами, но не стал: слишком рано лезть в чужие кишки, когда человек ещё не решил, твой ты ему или нет. Но мысль: "А интересно, как она дерётся?", - промелькнула чётко и ярко. Вместо вопросов он только хмыкнул, глядя на её руку и на жвачку, и выдохнул через нос так, будто ставил оценку, которую пока скрывал.

Когда у неё снова лопнул пузырь, звук вышел почти наглым хлопком, и Рома едва заметно усмехнулся шире. Его взгляд на мгновение задержался на её губах, прежде чем он открыл рот, чтобы кинуть какую-нибудь гадость про "без жвачки мозг не заводится". Но её взгляд вдруг скользнул в сторону - туда, где сидела Алиса.

- Бэйба твоя? Хорошенькая, - сказала Вася.

- Не бэйба, не кипятись. Была б моя - я б впрягся, - бросил он сухо, чуть насмешливо, словно поправлял её по понятиям. - Это Алиса. Двоюродная моя сеструха, но мы не общаемся.

Слова прозвучали как гвозди: коротко, просто, без объяснений, но внутри у него всё равно всплыла эта липкая семейная связка, которую он всегда старался не трогать.

После того как классуха наконец отвлеклась на свой журнал, а по кабинету расползлась эта вязкая «типа-урочная» тишина, Рома ещё какое-то время сидел с лицом человека, которому всё похуй, но внутри у него всё ходило ходуном — от злости, от азарта и от того, что рядом у него вдруг оказалось новое живое существо, которое не моргнув уронило Глеба на пол и даже не попыталось сделать вид, что это случайность. Сентябрьский воздух из приоткрытой форточки тянул мокрым железом и сырой землёй, под потолком всё равно держался тонкий слой табачного дыма, а где-то в углу классной стены плесень чертила свои зелёно-чёрные корни, как будто школа сама тихо гнила изнутри, не спрашивая разрешения.

Когда учительница отвернулась к доске и начала писать по ней мелом, резко, будто пружина, повернулся Шуруп. Светлые волосы торчали в разные стороны, на ухе блестели свежие проколы - кривоватые, сделанные явно не “в салоне”, а “на коленке”. Он щёлкал зажигалкой без огня ритмично, как будто отбивал только что придуманную музыку, чтобы не потерять мотив.

- Тишина такая, как будто нас всех уже закопали, - прошептал Шуруп с широкой, беззлобной ухмылкой. - У нас тут, походу, новый факультатив: “как стать легендой за десять минут”. Училка - Васька СЫса. Дашь урок хоть?

Рома краем глаза следил, как Глеб, уже усевшийся обратно, строил из себя хозяина жизни, и одновременно на кубы на полях Васи.

Звонок на перемену, когда он пришёл, прозвучал не как облегчение, а как стартовая сирена. Стулья заскрипели, кто-то уже потянулся к окну курить, кто-то взвизгнул от смеха, и в этом гуле Рома наклонился к Васе так, будто просто хотел сказать гадость, но голос у него вышел ниже и собраннее, чем обычно.

- Слышь, СЫса, - бросил он с кривой ухмылкой, будто подколка, хотя в ней уже был смысл. - Ты ж пожрать-пожевать любишь, я вижу. Пошли на минуту, пока эти куры тут кукарекают. Ларёк у остановки, там тётка нормальна. Возьмём жвачку, “Юпи” или чё там тебе по кайфу, и заодно глянем, кто где шастает.

Он кинул взгляд мимо неё, на дверь, на коридор, где в любую секунду мог возникнуть тот самый “после уроков вам всем пизда”, и уголок рта у него дёрнулся ещё раз - злой, деловой.

Шуруп, услышав слово “ларёк”, ожил мгновенно, как будто это была не торговая точка, а храм приключений. Он отлип от окна, подкатил к ним почти танцем, и улыбка у него вышла широкой, беззлобной, такой, что можно было на секунду забыть, что он тоже “проблемный”.

- О-о, пошло-поехало, - протянул он театрально, глядя то на Рому, то на Васю.

Он подмигнул Васе так, будто они уже в одной шайке, и тут же, не теряя своей клоунской маски, бросил Роме почти буднично, но с правильной интонацией “я рядом”:

- Я с вами, - заявил он весело, будто объявлял начало тура по достопримечательностям. - Если чё с вами случиться, хоть по кустам вас соберу. Чё, попиздовали?

***

Алиса поймала взгляд Кости боковым зрением ещё до того, как он успел расправить свою гадкую улыбку во весь рот. Она уже знала этот манёвр - сначала прицелиться, потом выдать очередную “любезность”, чтобы проверить, дёрнется ли она, вспыхнет ли, даст ли ему удовольствие увидеть, что попал.

У неё в висках всё ещё гудело. Она медленно подняла на него глаза, задержала взгляд на его улыбке - и в этом взгляде было спокойное, холодное “ну давай, артист, выступай”.

- А ты к себе в гости позвать хочешь? Пожрать че есть или чисто на коврике предлагаешь потоптаться?

Алиса даже не моргнула сразу. Потом она чуть наклонила голову, как будто всерьёз обдумывала предложение, и уголок её рта дёрнулся в улыбке не тёплой, а острой, как иголка, которой прокалывают пузырь. Она перевела взгляд на его ботинки - демонстративно, лениво, будто оценивала товар на рынке, и только потом снова посмотрела ему в глаза, уже с ехидцей.

- На коврике? Эт ты загнул, конечно. Разве что в будке во дворе с тобой посидеть.

Она сделала вид, что снова уходит в учебник, перевернула страницу слишком аккуратно, будто ставила точку в разговоре. В её тишине после реплики было то самое знакомое, будничное “мы так живём”: они могли язвить друг другу хоть до вечера, это было их способом дышать, когда вокруг слишком много чужих глаз и слишком мало воздуха.

- Скучно одной идти, вот и всё. Портфель ещё тяжелый...

У Алисы гудела голова так, как будто внутри черепа кто-то крутил тугую гайку: то отпустит, то снова дожмёт. Она сидела на своём месте, стараясь выглядеть так, будто ей всё равно, будто она вообще не из тех, кто боится, хотя внутри у неё всё ещё отзывалась глебова угроза.

Учительница хлопнула журналом о стол так, что несколько голов машинально дёрнулись в её сторону. Взгляд у неё прошёл по рядам цепко, как метла по грязному полу. На секунду задержался на окне, на дыме, на тех, кто делал вид, что просто дышит свежим сентябрьским воздухом. Потом она, не тратя времени на воспитательные речи, объявила про “важный проект” - голосом таким, будто это не школьная затея, а государственная программа спасения страны, и от этой серьёзности в их обшарпанном кабинете стало даже смешно.

- Рябинина и Козлов: вы в паре будете делать.

Она назвала фамилии как приговор, сухо, без пауз, и Алиса сначала даже не отреагировала - только когда услышала свою, у неё внутри что-то неприятно щёлкнуло. Алиса медленно подняла глаза, посмотрела на училку так, будто пытается глазами выжечь в ней здравый смысл, и почувствовала, как в висках снова сжало от злости, от бессилия, от того, что “выбора нет” в этой школе было не фразой, а законом.

- Это шутка? - сказала она ровно, без визга, но так, что в голосе прозвенело. - Можно мне… с кем-нибудь другим?

Она не сказала “почему”, потому что это было бы слабостью. Она не сказала “он меня заёбывает”, потому что в этой деревне от таких слов только хуже: сразу найдут, за что ухватиться, и будут повторять неделю.

Она молча сжала пальцы на краю учебника, так крепко, что ногти почти впились в картон. По классу прошёл смешок, кто-то глупо шепнул что-то соседу, и это было особенно мерзко.

- Нет, нельзя. Я всё решила. Делаете в паре, тему можете сами выбрать. К концу чертверти чтоб сдали.

- Не бэйба, не кипятись, - отозвался сосед по парте. - Была б моя - я б впрягся.

Вася приподняла бровь и втянула в себя не лопнувший пузырь жвачки с таким звуком, будто задыхалась. Повернулась, чтобы спросить: "А разве ты не из-за неё...", но тут же мысленно осеклась. Оскалилась довольно, слишком явно, и пальчик скользнул в непослушные, чуть пушившиеся волосы, принимаясь накручивать прядь.

- Это Алиса. Двоюродная моя сеструха, но мы не общаемся.

- Ну и славно, - девчонка повела плечами, будто скидывала с себя чьи-то ладони. - Значит я с ней буду общаться.

Она перевела взгляд в ту сторону, где сидела Алиса. Долго сверлила спину девочки взглядом, но так и не дождалась ответа. Снова уткнулась в листок, на полях которого плясали разнобокие кубы - единственное, что умела рисовать. Жвачка захлопала чаще, когда губы выдували небольшие пузыри.

Вася закинула ногу на ногу и кед задел штанину соседа. Стоило учительнице уткнуться в журнал, высматривая жертву, как стопа нервно заходила ходуном, чаще пачкая мальчишку. Тишина в классе стояла такая, что в ней отчетливо было слышно: как капала вода из тёмного влажного пятна на потолке, как тряслась конечность Сысы и как чья-то ручка скрипела по тетради.

Учительница вдруг вернула журнал на стол с грохотом. Тяжело вздохнула и ножки стула противно заскрипели, когда она отодвинулась от стола и зацокала в сторону доски. Поворчала на маленький кусок мела и всё равно стала выводить буквы, что складывались в очередное задание.

Парта вдруг дёрнулась. Рука Васи соскочила и на листочке образовалась дырка - художества были испорчены. Щеки девчонки налились краской и взгляд метнулся в нарушителя покоя. "Ахуеть!" - подумала почти сразу, вздернув вопросительно бровь.

Перед Сысой сидело самое настоящее "чудо в перьях". Мальчишка со светлыми волосами, что торчали в разные стороны, как пух у одуванчика. Лицо было усыпано металлическими приблудами, что больше напоминали старые отцовские гвозди. Улыбка ехидная, а в глазах подозрительный азартный блеск. "Ты ещё что за Крокодил Гена?"

- Тишина такая, как будто нас всех уже закопали, - прошептал этот странный персонаж. - У нас тут, походу, новый факультатив: “как стать легендой за десять минут”. Училка - Васька СЫса. Дашь урок хоть?

Подбородок у девчонки дрогнул и горделиво приподнялся. Губы так и наровили растянуться в оскале, но Сыса задушила его почти без усилий, снова принимаясь лопать жвачные пузыри.

- А ты мне че? Уроки так-то не бесплатные.

Урок закончился удивительно быстро. Звонок оглушительной трелью прокатился по коридорам и школа ожила, превращаясь в улей со сплетнями, интригами и приключениями.

- Слышь, СЫса, - обратился сосед, когда Вася поднялась со стула, потягиваясь слишком лениво, со скрипом. - Ты ж пожрать-пожевать любишь, я вижу. Пошли на минуту, пока эти куры тут кукарекают. Ларёк у остановки, там тётка нормальная. Возьмём жвачку, “Юпи” или чё там тебе по кайфу, и заодно глянем, кто где шастает.

- А ты платишь? - поинтересовалась Вася. - Курить хочу.

Странный персонаж, услышав "курить", "ларёк" сразу же отлип от подоконника. Скользнул к товарищам и тут же заулыбался как Параша Майская.

- О-о, пошло-поехало, - протянул он. - Я с вами. Если чё с вами случиться, хоть по кустам вас соберу. Чё, попиздовали?

Вася рассмеялась, как ворона закаркала - слишком громко, хрипло, от души, будто мальчишка действительно сморозил дельную шутку.

- Как бы тебя собирать не пришлось. Пиздуй, дорогу будешь показывать.

***

Алиса в ответ лишь задумчиво наклонила голову. В такие моменты она казалась чертовски хорошенькой и у Кости тогда спирало дух, что слюна попадала не в то горло, заставляя кашлять. Глаза у девочки сверкнули, а уголок рта дрогнул, растягивая губы в хищной улыбке.

- На коврике? - переспросила Алиса и вдруг фыркнула. - Эт ты загнул, конечно. Разве что в будке во дворе с тобой посидеть.

Костя одобрительно цокнул языком.

- Э, нет, в замкнутом пространстве я с тобой сидеть не буду. Вдруг твой пиздец от касаний передаётся?

Алиса на это не ответила. Уткнулась в учебник и со скучающим видом перевернула страницу.

Козлова эта её особенность бесила до чёртиков - это типо: "Разговор окончен. Последнее слово за мной, а ты сосёшь хуй!". Щеки мгновенно раздувались и Костя действительно будто заглатывал. Вот и сейчас - засопел, напрягся.

- Скучно одной идти, вот и всё. Портфель ещё тяжелый...

Она протянула это таким тоном, что хочешь-не хочешь, а чувствуешь - хвалила. Не так, чтобы явно, но по-своему, по-девчачьи.

- Ну донесу, - Костя цокнул языком с наигранным возмущением, которое выдавал за настоещее. - Не ной только.

Училка вдруг хлопнула журналом о стол и Козлов аж на месте подпрыгнул. Сразу же выпрямился, сел как прилежный мальчик. Глаза обосравшиеся, но очень внимательные устремились прямиком на классную "маму".

- Рябинина и Козлов: вы в паре будете делать, - распорядилась женщина.

Костя моргнул и рот его удивлённо открылся, делая мальчишку похожим на умственно отсталого.

- Что делать?

Девчонки, что сидели на третьем ряду, прыснули в кулачок. Переглянулись между собой, а затем поддались к Козлову и Алисе ближе. "Проект" - прошептали и по спине тут же пробежал холодок.

- Это шутка? - поинтересовалась Рябинина.

Стыдно это признавать, но в тот момент Костя был с ней заодно.

- Можно мне… с кем-нибудь другим?

Козлов закивал, но тут же осекся, когда в очередной раз столкнулся со взглядом училки. "Да как она это делает?!".

- Нет, нельзя. Я всё решила. Делаете в паре, тему можете сами выбрать. К концу чертверти чтоб сдали.

Костя взвыл, но тихо, чтобы слышала одна Алиса. Развалился на стуле как желе, но тут же собрался, когда увидел Ромку - товарищ направлялся к двери вместе с Шурупом и...Даже не позвали.

- Пиздец! - выругался Козлов и раздраженно толкнул учебник.

Тот рухнул на пол и, будто в усмешке, открылся на странице с фразой: "Не имей сто рублей, а имей сто друзей".

- И чего делать будем? - поинтересовался Костя у Алисы, когда вынырнул из-под парты.

Наташа вздрогнула, когда он оказался за спиной так внезапно не испугом, а тем коротким, сладким напряжением, от которого перехватывает дыхание. Куртка легла на плечи аккуратно, почти заботливо, и от этого жеста внутри что-то сжалось: слишком интимно для коллег, слишком тихо для шумного праздника. Ткань коснулась ключиц, и она непроизвольно выпрямилась, будто хотела оправдать эту заботу осанкой. Запах сигарет и терпких духов вплёлся в волосы, стал плотным, узнаваемым, и Наташа закрыла глаза на долю секунды не чтобы спрятаться, а чтобы позволить этому запаху осесть в ней, как метка.

- Прошу.

Она обернулась к нему с лёгкой, почти церемонной улыбкой - той самой, что появлялась у неё в моменты неловкой благодарности. Пальцы скользнули по краю куртки, словно проверяя, на месте ли она, и Наташа шагнула вперёд, ощущая, как внутри растёт странное спокойствие: будто всё лишнее осталось за дверью.

Смех друзей донёсся вслед - громкий, тёплый, родной. Наташа на мгновение задержалась на пороге, обернулась через плечо, и в этом коротком взгляде было всё: и нежелание рвать праздник, и облегчение от того, что они уходят. Дверь закрылась, и шум обрубился резко, как выключенный приёмник. Тишина лестничной площадки легла на плечи тяжёлым пледом, и Наташа выдохнула медленно, глубоко, словно только сейчас позволила себе дышать.

Она подошла ближе к окну, остановилась в полушаге. Когда форточка распахнулась, холодный воздух ударил в лицо, и Наташа поёжилась, инстинктивно подтянув куртку выше. Снежинки, залетевшие внутрь, таяли на ресницах, оставляя влажные точки, и она сморгнула, улыбнувшись этому простому, почти детскому ощущению. Дым потянулся к улице, смешался с морозом и далёкими салютами, и в этой смеси вдруг стало удивительно легко.

- Часто собираешься с друзьями?

- Не так часто, как хотелось бы, - сказала она мягко, с едва заметной усмешкой. - Работа… да и город у нас такой, сам знаешь. Люди держатся поодиночке.

Она замолчала, и это молчание было наполненным: Наташа смотрела в окно, на белые вспышки салютов, и в отражении стекла видела их двоих - слишком близко стоящих, слишком тихих для праздника. Пальцы сжались на краю подоконника, затем разжались; челюсть на миг напряглась, будто она собиралась добавить что-то ещё, но передумала.

- А сегодня… - она повернулась к нему, и в её взгляде мелькнуло озорство, смягчённое усталостью, - сегодня просто получилось. И, знаешь… - пауза вышла короткой, почти игривой, - мне нравится, что получилось именно так.

Она улыбнулась не широко, но тепло, и позволила тишине снова между ними установиться, как тонкой нити, натянутой между морозным воздухом и запахом дыма.

- А ты... какая у тебя жизнь... там?

- Не так часто, как хотелось бы, - отозвалась Наташа.

Она не смотрела на Мурата. Тонкие линии лица отражались в стекле окна, за которым бахали салюты, разбрасывая разноцветные блики на щеки, изгиб шеи. Губы девушки изогнулись в улыбке и мужчина был готов поклясться, что этот жест оказался опаснее шальных пуль.

- Работа… да и город у нас такой, сам знаешь. Люди держатся поодиночке.

Мурат кивнул и взгляд невольно зацепился за собственное отражение - хмурый, постаревший человек, забывший что такое улыбаться. А ведь в Уфе всё было иначе.

Бурматаев на Родине славился не только своей хорошей раскрываемостью и чьим сыном он был. Упрямый, серьёзный, он был способен найти подход к любому боевому товарищу. Шутил редко, но метко, и сам большой любитель посмеяться от души.

В Северодаре не позволял себе такого. Не потому что не хотел из-за важности дела - как раз наоборот, да только не получалось. Холодный ржавый город действовал на Бурматаева как паразит, высасывающий банальное желание жить. Единственным глотком к спасению была Наташа.

Улыбчивая, лохматая точно воробей. Она совершенно не вписывалась в окружающую обстановку и Мурата тянуло к ней. Тащило как магнитом сквозь километры по телефонному проводу и даже сейчас, когда стояла на расстоянии чуть меньше вытянутой руки. "Что ты забыла здесь?" - вечный вопрос в голове мужчины, а с ним, в прицепе, желание увезти, спасти, пока серость и ржавчина не сковали душу Наташи.

Девушка вдруг повернулась к нему и в глазах блеснуло уже привычное для неё озорство. Лицо разгладилось, сбрасывая усталость сегодняшнего дня и Наташа даже помолодела, снова начиная сиять, выбиваясь из хмурых северодарских пейзажей.

- А сегодня…сегодня просто получилось. И, знаешь…

Пауза зазвенела в воздухе как тонкая струна музыкального инструмента.

- Мне нравится, что получилось именно так.

Она улыбнулась и Мурат поддался чаром девушки. Губы его дрогнули и расстянулись в нечто похожим на глупый оскал. Мужчина и сам был рад тому, как всё сложилось - впервые вечер пах волшебством, а не гнилью ояередного убийства.

- А ты... какая у тебя жизнь... там?

- Там... - повторил Мурат, смакуя слово на вкус.

Он вдруг рассмеялся.

- Там. Говоришь так, словно я приехал из самого Парижу.

В уголках глаз образовались весёлые складки и мужчина стал выглядеть старше своих лет.

Он вдруг поддался к девушке навстречу. Оказался у неё за спиной и низ живота Наташи осторожно коснулся края подоконника. Острый подбородок опустился на затылок и лохматые волосы защекотали нос. Мурат не отшатнулся, позволил им двоим наслаждаться собственными отражениями и тем, как снег кружился за окном.

- Там у меня работа. Дом. Чаще работа, конечно, - мужчина цокнул языком. - Иногда мама наведывается в гости, но это чисто из желания накормить - считает, что у меня такими темпами образуется язва. А ещё...

Мурат склонился к самому уху Наташи и зашептал в него самые обычные вещи, будто ребёнок рассказывал секрет взрослому.

- У меня есть друг. Один. Мы с ним прошли и школу, и армию, и...

Мужчина хотел сказать "смерть отца", но осекся. Не стал портить волшебство праздника.

- Да много что прошли. Он теперь в Ленинграде. Женился. Семья. А всё равно звонит. В гости зовёт, а я всё никак.

Подбородок снова опустился на затылок Наташи и Мурат вдруг стал привычно серьёзным.

- Поехала бы со мной?