Месяц прошёл неприметно. Татьяна, которая прежде заполняла своё бессмертие делами, вызовами, служебными сумерками, теперь всё чаще сидела в тишине.

Она впервые за долгие десятилетия думала об Андреевке.

О той настоящей, тульской, пахнувшей мёдом, сеном, холодной водой колодца и печным дымом по вечерам. О той, что была не тенью, а домом. Она помнила: там действительно была Андреевка - затерянная меж лесов и мягких холмов, сменившая, возможно, название или исчезнувшая, но всё ещё жившая в ней.

Она думала о Тихоне, о брате. Вспоминала его резкий, упрямый, обидчивый характер, но в этом упрямстве жила такая преданность, какой не было ни в одном мужчине. Он любил её по-детски безоглядно, а она отвечала ему: поддевала, раздражала, толкала локтем, вызывала на спор, зная, что он всё равно вернётся к ней первым. Вспоминала то упрямое умение защищать её - младшую, вздорную, шебутную, от всех бед, кроме одной: той, что забрала её у него насовсем. Ей стоило лишь закрыть глаза - и она видела, как он растягивает смеющуюся губу в кривоватой улыбке, как говорит ей "Лизка, постой", как отталкивает её от пруда, как прикрывает от ветра.

Он, конечно, давно мёртв.

И Ира тоже. Последний корень, удержавшем её на границе между бытием и смертью в те годы, когда мир выжигал всё человеческое в ней. В самые тяжёлые ночи, когда серебро разъедало плоть, когда голод сводил разум с колен, когда казалось, что очередной рассвет она не встретит, Татьяна машинально подкладывала руку под щёку, будто чужую, и воображала, что это Ира сидит рядом. Представляла, как она смеётся своим мягким, чуть приглушённым смехом, как поправляет выбившуюся прядь у неё на лбу, как, склоняясь ближе, произносит что-нибудь простое и доброе - то единственное, что способно было удержать Татьяну от окончательного падения в бездну. Она знала, что если бы позволила себе забыть Ирину, умерла бы давным-давно: не телом, нет, а тем последним человеческим осколком, который ещё теплился в груди.

Но мысль шевельнулась, будто живая: "Потомки". Если судьба унесла их самих, то, может быть, остались те, кому они передали себя: смех, жесты, родинку на скуле, память о старом доме, о жарком лете, о песнях на покосе.

Татьяна думала об этом так, как думают лишь те, кто пережил всех, кого любил: не о возвращении - о возможности хоть краем глаза увидеть продолжение тех, кого давно потеряла. Увидеть их в их детях, внуках, в правнуках. И она не признавалась в этом ни Феликсу в письмах, ни самому себе, эта мысль не давала ей покоя.

Дашков нашёл Феликса - дальнего родственника, едва различимого в паутине родовых ветвей, но близкого сердцем. Она часто разглядывала их вместе, и каждый раз замечала, как Дмитрий Александрович менялся в присутствии князя: его жёсткая манера держаться смягчалась, холодная ирония превращалась в сдержанную теплоту, взгляд становился внимательнее, почти семейным. И в эту проникновенную перемену Татьяна всматривалась с завистью, которую не осмеливалась произнести даже в мыслях. Она ревновала не к Феликсу, а к тому, что у Дашкова вдруг возникла ниточка, связывающая его с родом, с прошлыми поколениями, с тем, что она сама потеряла почти сто лет назад.

Она завидовала ему. Горько, глубоко, не желая признавать это чувство. Завидовала тому, что у него теперь есть кто-то своей крови. И ревновала к этой внезапно возникшей тихой, но сильной связи.

Самым мучительным было то, что тосковала она не столько по терявшимся в веках людям, сколько по прежней себе - той, что жила в Андреевке, не зная ни крови, ни ограничений Дружины, ни необходимости скрывать собственную природу. Она скучала по той Лизе, что могла смеяться ветру, бежать к брату босиком по росе, верить в добро без опаски и смотреть в будущее, не ощущая страха. Та девочка была наивной, честной, живой, и мысль о том, что она погибла в тот день, когда её сердце остановилось впервые, резала Татьяну с новой силой.

В редких минутах искреннего молчания она стояла у окна, смотрела, как за стеклом медленно ползут облака, и впервые за многие десятилетия чувствовала в себе не тоску, а зов - тихий, глубокий, почти первозданный. Это был не зов крови и не зов службы. Это был зов родины, какой бы вымышленной она теперь ни была, и зов памяти, которая не желала умирать. Она понимала, что Андреевки, возможно, давно нет на карте, но знала: однажды она должна будет туда приехать.

***

Дашков стоял у окна, не оборачиваясь, будто рассматривал сырые следы ночного дождя на подоконнике, и лишь когда шаги её коснулись ковра, он ровно, почти канцелярски-просто произнёс:

- С Вас снята слежка, Татьяна Алексеевна. Можете считать вопрос исчерпанным.

Интонация была безукоризненно холодна, как будто он всего лишь констатировал состояние погоды. Но в этой ровности слышалось то, что она узнала: тень собственного решения. Он мог притворяться сколько угодно, но Татьяна слишком давно знала, как именно дрожал его голос, когда он действовал наперекор приказам.

Она молчала чуть дольше, чем требовал этикет, ощущая, как внутри поднимается раздражение. Он не смотрел на неё, и в этом отстранённом профиле было что-то почти намеренно ледяное, как будто он отодвигал от себя всё, что могло бы ранить.

- Благодарю Вас, - сказала она ровно, хотя голос чуть дрогнул, - однако прошу… разрешите мне отлучиться на две недели.

Теперь он всё же повернулся, подняв бровь едва заметным движением - тем самым, которое долгие десятилетия значило для неё: "Я слушаю, но не обещаю". Она приготовилась к привычному: к сухому отказу, к рассудочному "Вы сейчас нужны в Петербурге", к холодной логике его службы, перед которой человеческое желание ничего не значило.

- На родину, - добавила она чуть тише, чем следовало бы. - Мне необходимо съездить.

Тень удивления мелькнула в его взгляде так же быстро, как вспышка кремня. Однако вместо того, чтобы задать уточняющий вопрос или усомниться, он лишь медленно вдохнул, будто бы освобождая грудь от гнёта.

- Разумеется.

Она не ожидала сострадания. Он будто бы был рад от неё избавиться хотя бы ненадолго.

***

В комнате, где всегда пахло её чернилами и пеплом от сожжённых писем, Татьяна долго сидела над чистым листом бумаги, прежде чем первый штрих лёг на неё.

После поездки в Быково Татьяна всё чаще ловила себя на мысли, что Феликс незаметно, но неуклонно выходит из отрочества. Не возрастом, а внутренней стойкостью. Он становился для неё опорой, той спокойной, тихой опорой, к которой возвращаются в минуты слабости. Каждый его взгляд, каждое неловкое, но искреннее движение, каждая попытка понять её настроение - всё это, к её собственному удивлению, согревало куда сильнее, чем кровь, чем охота, чем любые дела Дружины. И если мысли её не возвращались к Андреевке, то они неизменно возвращались к нему, к его светлой теплоте, к его живому юношеству, которое, казалось, делало её чуть менее окаменевшей.

Именно поэтому желание взять его с собой возникло не из прихоти и не из слабости, а из той редкой для неё потребности быть рядом с ним там, где никто не станет мешать. Быть с ним в простом, честном пространстве дороги и деревни, где обоим не придётся ни скрываться, ни притворяться, ни оглядываться через плечо. Ей хотелось подарить им двоим возможность вырваться, наконец остаться вдвоём чисто, свободно, без третьих лишних теней, которые всегда стояли между ними, как неугасимый сторож их прежних жизней.

"Феликс Феликсович, признаюсь, мне представилась необходимость на некоторое время покинуть Петербург. Поездка эта не лишена личного смысла для меня, и я позволю себе дерзость надеяться, что Вы могли бы составить мне компанию. Прогулки по родной земле в одиночестве оставляют душу в излишней задумчивости, тогда как Ваше общество, напротив, придаёт ей лёгкость и ясность. Если же Вам позволит здоровье и Вы не возразите разделить со мной скромность подобного путешествия, я была бы Вам признательна".

И впервые за долгие годы Татьяна почувствовала не страх перед прошлым, а предвкушение, тонкое, как запах весенней земли после первого дождя.

***

_{несколько дней спустя в архангельском...}

В комнате стоял тяжеловатый запах вчерашнего вина, смешанный с ладаном от неугасшей лампадки на столике.

Феликсу только принесли письмо от Татьяны. Николай же растянулся рядом с ним на диване, точно раненый гусар после неудачного парада: в одной руке - подушка, в другой - его вечная хандра. Лицо у него было смертельно страдальческое, глаза прикрывались от любого звука, будто мир совершал преступление, просто существуя.

- Знаешь… - пробормотал он, не двигаясь. - Я всё думал: может, она просто занята… Полечка моя… Или письма не дошли… Или заболела… Но, кажется… кажется, она просто не пожелала отвечать.

Он говорил тихо, сипло, как говорят на исповеди. Казалось, слово бросила он ещё не решался произнести полностью, оно всё ещё царапало ему горло.

- Она была… ну… - Николай запнулся, закрыл лицо рукой. - Она ведь не могла вот так… исчезнуть. Я ей писал. Десятки писем.

Он застонал, перекатываясь на спину, словно надеялся спрятаться от собственного сердца в иной позе. В его хриплом смешке слышалось то мучительное, мальчишеское упрямство, которое никогда не позволялось ему при посторонних.

- И всё же я жду, Филечка, - признался он, глядя в потолок с тем трагическим см смирением, какое бывает только у людей с тонкой душой и дурным везением. - Как последний идиот жду. Вдруг… вдруг придёт. Напишет хоть два слова. Или… хоть одно. Хоть чёрточку.

Николай, страдая и стеная в подушку, то и дело переворачивался с боку на бок, пока наконец его мутный, измученный взгляд не упал на конверт. Упал и замер, задержавшись с той едкой завистью, какую он редко позволял себе показывать даже брату.

- Филечка… - протянул он сипло, поднимаясь на локте с видом человека, которому больно даже моргать. - Это… от Татьяны Алексеевны? Брат мой - счастливец. Одним словом.

Он провёл ладонью по лбу, будто пытаясь прогнать туман похмелья, но туман этот сидел не в голове - в сердце. И потому следующее его замечание прозвучало мягче, чем он сам собирался:

- Скажи… всё ли у вас хорошо?

Слово хорошо прозвучало почти благоговейно, но под ним лежал не вопрос - тревога. Та самая, о которой он не стал бы говорить вслух: "Только бы она не сломала тебя, как сломали меня". Но он не позволил себе этих слов ни громко, ни шёпотом.

Николай, закрыл глаза, вздохнул и проговорил тоном, будто завлекает младшего брата в ту беседу, которой сам отчаянно нуждался:

- Филечка… нам надо придумать развлечение. Отвлечься от всей этой суеты. Не могу ждать возвращения в Петербург. Может, пойдём читать с Володей ту пошленькую рукопись де Сада на французском?

Он приоткрыл глаза усталые, но внимательные. В них была и забота, и зависть, и надежда, что хоть у кого-то в их доме всё окажется устроено лучше, чем у него самого.

- Ты опять уедешь?