Уровень усталости: сделала кофе, открыла чаты, молча встала и вышла из офиса на час.

Мне просто нужен отдых.

Я не хотела этого.

Ты сдерживаешь слезы скоропостижной утраты чувственной единицы, что отнюдь не была закована в грохочущие кандалы — подлинный признак принадлежности; и отчаянно жаждешь поймать лисицу в непроглядном мраке нашей чащобы — мой блуждающий взгляд. Полки прогибаются под грузом хаотично сменяющихся томов размышлений, и твои дрожащие губы застывают в безмолвной улыбке: невольно слышу финальную ноту — оглушающий треск сердца в давящей тишине нашего тайного места, и глаза застилает яркий отблеск белой лжи. Я обреченно ищу яркие звезды на стенах цвета твоей кожи, пока эхом доносится мольба лишившегося единственного блага бедняка — вывести причины из обнимающихся ветвей теней. Однако мы понимаем, что все картины сияющих пятиконечных ориентиров скрыты в твоих погасших глазах, в которые не смею взглянуть, а стимулы томятся в моих постыдных страхах. Ты жаждал ответов, я — льющийся поток вопросов, смывающий песчаные замки предыдущих постижений.

Произносишь, что принимаешь мой выбор; а до меня вновь доносится траурный марш, заглушенный твоей израненной душой. Туба — один из последних дней учебной практики: улыбки через толпу уставших студентов, отдаливших друг от друга, разочаровывающееся послевкусие черного кофе и длительное ожидание подле подъезда. Тромбон — день перед зачислением в армию: вычурное появление на занятиях, нереализованные сутки на двоих и подарок, оставленный чуждым грубым рукам. Валторн — твой день рождения: потаённая тайна перед общественным ликом, ночное уединение и моя дневная отстранённость. Ударные — переходящие эфемерные дозволенные границы субъективные позиции: кричащее одобрение, наполненный условным наклонением шепот толп и молчаливое осуждение в такси. Твоё существование проходит кетгутом по открытым ранам, и пули, разрывающие остатки плоти, мне милее мирных лозунгов, слетающих с бледных уст.

Все говорят, что мы хорошо смотримся вместе; а я — дитя адского пламени — жадно обгладываю твои кости святого. Мне требовалось понимание, а тебя заполняла только треклятая любовь. И единственное лекарство от последнего, кое мне знакомо, — прощание без прощения.

Я не хотела твоих чувств.

Спустя месяц лежу в твоей постели, пока ты заворожено ловишь каждое слово, успевшее вшить себя в наполненный запахом табака воздух. То ли согревающий спиртосодержащий напиток, то ли твой ласковый взгляд — в очередной раз оказываюсь на безлюдном перроне наших встреч. Громкое новогоднее празднество этажами выше, под которое я добровольно окутываюсь во флёр твоих чар заинтересованного слушателя. С лучшими намерениями предлагаешь остаться, и сдерживаю порыв жалости — худшее проявление личностного ядра. Иудин поцелуй до сих пор полыхает под моей кожей, а ты жаждешь объятий, что окровавленной проволокой пройдутся в шелковом межреберном пространстве. Семнадцать часов наедине, и твои медовые речи вновь надевают изысканные наряды возвышенных значений: «Думаю, они правы. Я что-то чувствую по отношению к тебе».

Срываешься в темноту ночного неба, чтобы приобрести мне бинт; и вместо искренности в надрывистом голосе помещаешь в сердечный ларец мои тёмно-багровые пятна на светло-бежевой толстовке. Размыто вижу твой до боли знакомый силуэт в дверях бара — убежища нескончаемого одиночества и завершающихся крепких алкогольных напитков, стоило тебе узнать о незнакомце, решившем войти в реку с течением неблагоприятных исходов — проявить ко мне внимание. Ты — худшее спасение в лучших исходах саморазрушения.

Полотна моих грез наполнены штрихами, нанесёнными твоими искусными пальцами, через которые невольно сочатся добродетель и сострадание. Твоё тело покрыто грязными оттенками моей нескончаемой междоусобицы, и проводники бессознательного, сновидения, низводят физическое проявление в пустоты, подталкивая под софиты израненного странника по магистрали чувств. Даже там, во власти дурманящих нот благоухающего сада, ты услышишь желаемую песнь только на собственном смертном одре.

И когда море наполняли твои слёзы, думал ли ты обо мне?

Среди скрытых от чужого взора единиц значимого и конкретного, что непримиримо ютятся в тесноте однокомнатной квартиры и хаотично резвятся в бескрайнем поле модели сознательного и просчитанного, множество нулей перцепции перекрывает многоликость выбранных ролей. Целеполагание, выжженной землёй ложащееся под "ватные" ноги путника, коему одеждой стала пыль бесконечной дороги да грязь людских трактиров, а питьём — пот непрекращающихся попыток и горькие слёзы неудач. Чем сильнее затягиваешь поводок на пасти настоящего, тем глубже становится стальной укус будущего.

_{Guess you figured my two times two always equates to one.}

Считанные минуты до сценарного безумия: возвращение блудного сына — большого депрессивного расстройства — в затухшую, но столь умиротворяющую жизнь маленького городка, где пляшущая за здравие смерть — вынужденная переполненная остановка, металлическая конструкция коей штыками разрезает мясную обложку содержания драм. Очередной опустевший и покрытый дымкой вольной обречённости переулок, трепетно хранящий вальсирующий призрак гноящихся под кожей надежд, и потухшие вывески, некогда яркими разноцветными бликами-огнями манящие крылатых мечтателей. Весёлый звон стекла становится аллегорией миловидной свободы самовыражения, и жадно глотаешь отравленное прозрачное существование, уместившееся в литр. Твоя зависимость — разросшаяся скверна воюющих с безмятежностью пороков, но несчастье — омытая благом принудительность. Жизнь (какая чахлая банальность, о, жалкое название процесса разложения, замедленного заложенной извне верой) как неотъемлемая часть мировой экспозиции — отражающий благолепие экспонат общего юродства, в создании коего стыдно признаться.

_{I hope one of you come back to remind me of who I was}

_{When I go disappear into that good night.}

Редкие минуты омрачённого переписанным актом насилия сна, которые хаотично чередуются с тревожным пробуждением без яркого стимула к оному. Аутоагрессия — единство и разобщённость эфирного силуэта — выступает за освобождение раненого пленника чуждых представлений и установок. Загнанный в сети мировых процессов и ожиданий малого круга знакомых босой путешественник по собственным разбитым предположениям.

Через несколько мгновений всё потеряет вес: гнетущие и выданные под подпись переживания, шалящая вдали от чужих глаз апатия, стаей воронов затмевающая ослепляющий круг; неопределённость прописанных характеристик в череде видоизменяющихся внешних черт; сладостным нектаром между дрожащих пальцев сочащаяся алая предвзятость и липкая невысказанная злоба. Длительное отсутствие справедливости — перетянутый намордник, трансформирующий грозное рычание праведного гнева в жалостливый лай разорванного чуда.

Выдох.

Потому что это было несправедливо — твоя боязнь ранить других людей: товарищей, стоящих на том же песчаном берегу, и исчезнувших за безмятежным заревом горизонта былых путников; но не меня — человека, по отношению к коему ты проявила немыслимых масштабов волнение и взяла его ладонь. Ласковыми объятиями безусловного понимания оберегала их от аутоагрессивных проявлений собственного страдательного начала, томящегося в израненном сердце, и приносила извинения за шторма, кои таки достигали их границ, но опустила руки, стоило моим тёмным водам добраться до твоего истока. Я, тот, кто перманентно предупреждал громкими строками прошедших лет о своей греховной испорченности, оказался чрезмерно грязными для тебя. Особенно для тебя. Словно даже мои благие помыслы были расплывчатым отражением деяний отвергнутого, но столь любимого сына господа.

Ты спрятала свой наряд гнева от неё, поскольку не хотела ранить словом. Доводила себя до солёных звёзд, оставляющих порезы на скулах, но так и не смогла предоставить маршрут. Не потребовала плату за бесконечность взора, устремлённого в меланхолию коммуникативной вселенной. Находила ослепляющую красоту в абсолютно мрачном юродстве деяний творца во имя сохранения единства дружеского портрета: переплетённые руки, заливающийся звонкий смех и небрежно собранные в пучок волосы, отражающие золотой диск. Наше лето на троих могло бы стать самой прекрасной из написанных поэм, но единственное, что ныне можно надеть на ускользающие воспоминания-желания, — некролог.

Ты нашла успокоение в разговоре о ней, когда конфликт касался нашей дружбы. Диалог не затрагивал меня как непосредственно вторую сторону наспех поставленной трагедии: неразборчивый курсив состояний и хаотично зачёркнутые аффекты всегда были моим проклятием неповиновения личностному нутру. Помнишь ли ты свои первые чернильные строки, стоило мне заменить мятые листы годовой попытки написания шедевра на чистые? Воссоздать беседу на троих. Тогда и пришло отдающее горечью осознание, я — не более, пожалуй, нежели соединительный элемент между твоим поедающим остатки человечности одиночеством и её усталостью. Тот самый мост, что ты предпочла сжечь.

Моя воинственная натура требовала кровавых сражений под эгидой задетой гордости, но тяжкие ранения от предыдущих боёв молили о скорейшем примирении: познакомил с катализатором ревностного начала; предпринял попытку зацепить два конца своего разорванного коммуникативного браслета. Однако тебе хватило истинно львиной смелости вынести ранжированный список моих холодных тонов на обозрение в её галерее, попутно плетя тягучую ложь в моём же сознании, готовом впервые преподнести белый флаг. Ты уколола меня за единственную строку-предупреждение и в тот же момент отправляла ей полотна, наполненные тотальным недовольством моим поведением на протяжении года. Моя всецелая готовность сдаться тебе на милость была сменена выданной ролью апрельских сообщений, и я не посмел отказать. Утверди меня как жестокого и себялюбивого главного героя, что перепутал дружбу с минным полем.

Ты пролила успевший остыть за три месяца конфликта кофе, укоряя её в сообщениях "вне границ изначального адресата", тем самым упустив возможность увидеть полный текст оставленного на салфетке послания. Дала мне карт-бланш и захотела скрыться от последствий. И среди всех даров, готовых явиться только в самой шальной фантазии, возжелала тот, что я не способен преподнести, — прощение.

Сказала, что не хотела стать одной из тех, в ком я разочаровался. Только и мог мёртвым взглядом смотреть на полученные строки, потому что до конца весны ты ассоциировалась только с одним — моей улыбкой.

Потому что это было несправедливо — написать мне спустя три серебристые луны. Ты никогда не желала мне покоя, что могильным дуновением вызывает трепет уставшей души. Всё твоё трепещущее стремление быть ближе, кое я некогда жадно поглощал голыми руками, — отравленная фальшь, принявшая форму благодеяний. Не смею предположить содержание того сна, побудившего проявить любопытство, но надеюсь, что я в нём мучительно скончался.

Ты стала третьим человеком за проведённую четверть века, коего я действительно хотел назвать другом. Я был тем, кто писал, когда ты утопала во власти мрачных тонов давящей комнаты суждений, вновь и вновь получая бьющую наотмашь фразу «ты не мой психолог». Издевательски подчёркивала профессиональную деятельность и заменяла ей добродетель. Я был тем, кто отправлял надоедливый поток сообщений, стоило тебе выбросить завядший букет собственного общественного портрета. Я был тем, кто просил отправить хотя бы точку — столь многозначительный символ окончания и, казалось бы, облегчающего продолжения, дабы знать — ты не сжала худощавую руку смерти в очередной битве между наполненным ядом сознанием и необходимостью возвращения. Я был тем, кто обращался к ней с просьбой на каплю понимания, чтобы утихомирить бушующий океан между вами. Я был тем, кто старался сократить дистанцию. Не ты. Ведь как однажды отметила, стоило мне впервые проявить слабость, за кою до сих пор презираю и проклинаю себя, я — пьяный ребёнок, с которым пришлось проводить время.

Ты часто приводила мне свой день рождения, полагаю, в качестве первой загрязнённой капли в источнике некогда кристальной дружбы. Недели, наполненные моими личностными метаморфозами, стали сверкающим клинком, рассекшим грудную полость. Правда, скрывающаяся за моим неподъёмным нимбом, в том, что пусть и фрагментарно, но твоё имя было внесено в список стимулов к проведению оных. Твоя неподдельная реакция на первую за годы истерику в мой же день рождения стала отправной точкой к заключению «слабый — бесполезный». Жёстче, требовательнее, свирепее. Контролирующий, закрытый, апатичный. Я перестал писать «для друзей», глотая солёные воды внутренних штормов в одиночку. Только бы та, кто однажды вывела на берег моряка, достигнувшего дна, не разочаровалась. И теперь я не помню себя, способного на столь интимный акт, как разговор «по душам».

Я был жесток по отношению к тебе, проявлял агрессию, за коей скрывал ребяческую обиду за единственный момент слабости. Винил за неспособность по достоинству оценить мой порыв к дружбе, кою ты свела к перманентному общению и нахождению во френдлисте. Все твои поверхностные суждения о взаимоотношениях наполняли до краёв мой позолочённый бокал, содержимое коего мгновенно опрокидывал в тело, и без того состоящее из злобы.

Выходным днём, когда в моих подверженных тремору руках оказывается очередной наполненный крепким алкоголем стакан, я изредка разветвляю наполненное скорбью прошлое на варианты ныне недоступного будущего, заставляя патефон проигрывать покрывшеюся царапинами пластинку. Ностальгия — супостат тому, кто шествует к перспективе завтрашнего дня. Под конец ты попросила рассказать о преследующих в холлах опустошенного убежища тенях, сдирающих когтями наполненную волдырями и гнилью плоть, — о чувствах, и я рванул прочь что есть мочи, словно ожидая сардонического хохота на каждую возможную реплику. Была ли ты в силах найти укромный уголок для уставшей души, когда разорванное в клочья одеяние праведника опускалось на пыльную дорогу вместе с солнцем, а громкие слова ложились молчаливыми от надменности созвездиями? Прикрытый страхом краха, как саваном, я существую вне очерченных состояний и аффектов; открытая книга, ранее пылившаяся на полках маленькой лавки, оказалась на твоих коленях, но читатель предпочёл ей хорошо знакомое произведение. Прочти ты меня, поместила бы в список любимого? Улови ты вложенный автором смысл, испытала бы усладу от идентичности мнений? Разочаровывающее неведение, заменённое на условное наклонение, и вновь наполненный стакан — твоё наследие.

Я сказал, что не уйду из твоей жизни, пока ты не попросишь. Однако остался исключительно призраком былых дней.

Потому что это было несправедливо — напомнить о себе этими сомнительными лайками на посты; разве не ты написала «хорошо, что бывшие»? Очередные пасмурные дни, когда моё подпитанное невозможностью искоренения дружеских намерений желание проверить твоё самочувствие освещало путь, однако рациональное начало, подобно верному стражу истории, вновь прикрывало солнце грозными тучами. Коль тебе интересно, то я перестал покупать печатные варианты книг, поэтому первая причина для получения от меня сообщения отпадает. Заказываю продукты "на дом", дабы не тратить и без того малое количество свободного времени. Вычёркиваем, вроде, вторую возможную причину. Третью, к сожалению, не вспомню, поскольку моя память стала ещё хуже ввиду отсутствия лечения, следовательно, прогрессирования заболевания; а я тот ещё любитель удалять диалоги.

Яркие разноцветные открытки с кричащей надписью «С днём рождения!», танцующие искры фейерверка в ночном небе последнего дня Декабря, стекающие до локтя капли мороженого в жаркие летние дни, — всё это и большее превратилось в фантазию, за которую стало невыносимо цепляться. Ведь если бы я проявил слабость, но в этот раз ради нашей дружеской истории, ты вновь свела беседу к её персоне. «Надеюсь, больше не спишемся» — моя прощальная реплика, адресованная мне же.

Месяц назад обнаружил твой адрес в пересланных себе же сообщениях и невольно отвёл уставший взгляд на альбом, ныне пылящийся на полке с атрибутикой другой увядшей гиперфиксации. Я никогда не был человеком, задерживающимся на страницах подошедшей к логическому окончанию пьесы, но искренне надеюсь, что тебе невыносимо больно. До остановленного дыхания, переходящего в предобморочное состояние. До кома в горле, стальной сеткой перекрывающего всевозможные реплики. До очередной бутылки алкоголя подле кровати. До неспособности двигаться дальше. Желаю, чтобы ты прочувствовала моё отторжение жизни. Чтобы ты ненавидела мысль о новом человеке, способном подарить тебе веру в нечто большее, нежели неизбежность мерехлюндии, потому что знаешь — он разобьёт тебя во имя собственного счастья. Ведь вот, что ты сделала со мной. Ты никогда не дарила мне ничего, кроме упоения на лучшее; но целенаправленно вытолкнула на оживлённую трассу рьяно движущихся смертей надежд.

Ты написала ей, что меня невозможно переубедить. Удивительно, как нанесённая рана, ныне напоминающая о себе исключительно алкоголем как соединительными скобами, сводит на «нет» исступленное желание встретиться банальной пересадкой в Москве. Ещё два года назад я был готов пересечь всю страну.

Однажды ты предположила, что у меня может быть алексетимия. По сей день не способен строго определить характер своих эмоциональных состояний и чувств: многолетнее подавление привело к абстрагированию от всего, понижающего КПД. Однако в одном всецело уверен — я люблю тебя так сильно, что впервые окрасил привычное безразличие по ушедшему в нечто мрачнее самого прегрешения.

Потому что это было несправедливо.

Покрытые густым туманом осознанности допущения перцепционной ошибки действия отдают аутоагрессивным намерением, принявшего окрас ржавчины перочинного ножа. Когда твоя сплетённая наспех паутина признаётся величайшим шедевром в картинном зале человеческих нестабильностей, на звук оглушающих аплодисментов выходит малая доля самопознания. Синдром Стендаля не сшивается с разбитыми психическими состояниями разложившегося мертвеца.

Я несказанно обременён богатствами манипулятивного начала, отрицая блеск сияющего злата перед толпой рьяно кричащих бедняков. Мои лучшие стремления — наихудший сценарий развития. Мои искренние пожелания — кривые гвозди в крышку гроба. Мои принимающие объятия — тесная тюремная камера, в кою не проникают солнечные лучи следующего дня.

Они всегда просят простить, принимая ответственность за наспех сделанный разрыв. И за данную слабость я всецело проклинаю.

Спустя некоторое количество повторяющихся "разделений" бывшего света, влитого в знакомый силуэт, на частицы, пожалуй, приходит желаемое смирение с участью выжившего. Я слишком быстро теряю накопившийся бесхозный интерес, придавая тому изменчивую форму разложений под сладостным запахом весенних цветов. Чрезмерно много подмечаю, чтобы идти на поводу социальных животных инстинктов.

Мне не по душе ослепляющие вспышки прошлого, преследующие на протяжении всей пройденной дистанции. Моё "расщепление" чёрно-белого портрета сильнее ваших ностальгических пауз.

Мои письма — сбежавшие любовники покорённого языка пламени, поедающего сонм выстроганной из неизбежной похоти учтивости и лишённой координации агрессии. Две тысячи двадцать второй — очередной календарь с падающими на грязный пол темницы листами, из которого я намерен вынести стимулы к самоуничижительным действиям импульсивного характера; а мой главный проеб за последние пять лет — твоя скоропостижная потеря. Занимательные переменные для того, кто не способен на прощение и понимание вне пересечения выгоды и конкуренции, верно?

Знаешь, одним совместным вечером мне показалось, что я задохнусь от собственной уёбищности без тебя. Вот просто возьму — сдохну, как бешенная псина, словившая шальную пулю твоих бесноватых деяний и изречений; без срамной лирики под твоим окном и шальных перебираний нот с высветившимся именем покинутого. Живое физическое воплощение гибели эмоционально-аффективного компонента. Тогда-то и пришло осознание неизбежности возврата сокращённых элементов уравнения — не столь и здоровое это явление в моём микромирке подавления — любить кого-то, пусть и не в романтическом одеянии общего силуэта.

Это смехотворно — осознавать нашу злокачественную созависимость, разросшуюся до неоперабельных размеров посредством бахвальства всеядности возникшей дружбы. Я действительно отдал тебе всего себя; чрезмерно эмоционально, невыносимо рационально и самонадеянно на твёрдость твоего плеча в зачастившие периоды упадка, снежным комом снесшие все крепления. В этом и кроется проблема нашего правления на лишённой влаги территории обязательств, поскольку моя нестабильная личность переполняла хрустальный бокал твоего психического благополучия, выводя за границы приемлемого всё худшее — уж в этом я мастак.

«Длительные беседы заканчивались стремлением к большему: звонкого смеха, сумасшедшего удовольствия, сокровенных тайн и секретов. Каждое слово требовало от себя ответа в два. Каждая шутка отзывалась иной. Каждый дружеский поступок находил отклик в последующем. Твоё существование стало ключом к запертому моему бытию. Твоя роль была первого плана во всех спектаклях, что ставил на сценах внутренних изменений. Казалось, что всё встало на место. Вот и всё. Моя финальная игра. Моё горькое незаслуженное счастье.

Весь мир поместился в новогодний хрустальный шар, в котором оказались заперты и мы. Только «встряску» нам давал не человек извне, желающий увидеть медленно кружащиеся хлопья снега в жаркий летний день, а мой неугомонный эгоизм и смехотворная попытка удовлетворения несгорающей жажды понимания.

Правда в том, что я продолжал жить концепцией полного отвержения себя как личности, заслуживающей хорошего обращения без перманентного внесения дополнений в доказательную базу собственного безусловного превосходства; что уж тут говорить про искреннюю заботу и любовь вопреки всем атрибутам лжепомазанника? Спасай меня из омута, чтобы целенаправленно вошёл в его воды ради ощущений, испытавших во время добровольной асфиксии. Лёгкие наполняются чёрной едкой жидкостью, выжигающей все доступные пути. У меня нет сил на остаточные попытки к спасению. Я — на дне.

Однако истинная картина происходящего со стороны проста до смеха: я находился в чёртовом лягушатнике, из которого не желал вылезать ввиду собственных явных мазохистических наклонностей.

Ты стала моим финалом в цепи понимания потребностей. Отсутствие тесного контакта с другим лицом рождает во мне парадоксальную уверенность в собственных силах. Перефразирую: когда тебя нет рядом, я сильнее, поскольку мне приходится перманентно держать оборону перед всем миром».

Видишь ли, я — не та меланхоличная дева, что сбрасывает осколки своего разбитого сердца с обрыва вместе с его душным вместилищем. Скорее, Эми Эллиотт-Данн, загнавшаяся по поводу и без и решившаяся на крайне сомнительные поступки. Да ты и сама осведомлена, как сильно мои шторма задевают окружающих.

Я распустил плед нашей дружбы перед надвигающим холодом собственных неурядиц, и героическим поступком сей извращённый шаг не окрестят. Твои плечи скрыты под тяжестью взятой вины — исключительная готовность оправдать мои отчаянные пляски на минном поле перцепции идеализированного и — в тот же момент, пусть и до безобразия абсурдного — обезличенного. Да и мне пора отпустить исчезающий призрак лучшего из жизни, дабы довольствоваться естественным в существовании.

Ты как-то обронила, что мои посты, затрагивающие слабости подрёберных биений, невыносимо читать из-за отсутствия идейной строгости. Скрытый смысл покрытых тенью метафор и эпитетов строк един: прости за непреднамеренное, но столь очевидное разочарование в глубинном и мелочном. Я проебался.

Безвольное плавание в ненавистных полутонах перцепции чуждых действий всегда отзывалось мерзлотой собственного определения строгих последовательностей; запасные выходы хороши исключительно в эпицентре разворачивающейся катастрофы. Затуманенным взором тяжко определить ориентир, коль тот стал знамением большего незнания, порождающего сомнения. Мнимая безопасность при быстротечном свидании с очевидной погибелью.

Есть особая категория ложной вехи в моём побитом двумя соперниками сознании: отчётливым доминирующим рациональным началом и жалким набором клишированных ментальных заболеваний, что стремятся к софитам, как младенец к теплу матери. Отрицать его значимость — исключать собственное "Я" из личностного компонента; следовательно, разрушать фундамент выстроенного здания с каждой трепетно возведенной стеной аутоагрессии и самоненависти.

Если ты меня любишь — я разрушу себя; если ты подчиняешься выстроенной мной же системе, всецело захватив мои аффективные проявления, — я уничтожу тебя.

Каждое действие со стороны будет неверно истолковано, ведь следует покорно вторить устоявшемуся порядку разобранных и сломанных вещей под гнётом тихой злости. Проблема в том, что в моей голове отсутствует запасной выход; единственно верный шанс на побег — преждевременная пуля навылет.

Существует бездонная разница между безжалостным истреблением и сокрытием полюбившегося источника страданий. Жизнь с катаклизмом внутри не гнушается на искоренение чистого и желанного во имя сохранности ежеминутных бурь и штилей. Уноси ноги, пока не пошёл ко дну вместе с капитаном.

Девушка: я борюсь со своими демонами.

Её демоны: желание заремиксовать свой истошный крик в двадцатичасовую версию.

Когда мой скоропостижный век просочится хрупкими крупицами золота сквозь пальцы Хроноса, остаться мне рукописными строками на страницах твоей истории. Курсивными — с бушующей пылкостью в сердцах и томной нежностью во взглядах. Перечеркнутыми — с некогда обвивающей лозой обид прошлого и завядшими бутонами оглушающей недосказанности. Обведенными — с существованием, проходящим кетгутом по ранам ближнего, и бесхитростным прощением без прощания. Однако все изыски речи и пышность оформления — пошлая банальность, ворующая чистоту вложенных значений.

( оценила "someone to ruin your sleep" на своём аватаре, принимая во внимание семичасовую разницу во времени на протяжении двух лет )