_{Aaron Stanford}

_{JIM GILMOUR / ДЖИМ ГИЛМОР}

_{42 у.о.}

_{Human being (if u dare)}

_{Корреспондент «Сверхъестественное сегодня»}

Несмотря на схожесть с убойным пьяницей, Джим не злоупотребляет уже больше года и практически не бомжует. Так, иногда, по настроению. Временами тормозит и подлагивает. Джим Гилмор – не из тех, кого необходимо выставить придурком, потому что он и сам в этом справляется (но не особо усердно, от случая к случаю). Вследствие довольно традиционного воспитания и жахнувших в трубу добрых восемь лет Гилмор всё ещё пытается догнать прогресс своими взглядами, поэтому предпочитает поменьше удивляться (вслух) и почаще молчать (тоже вслух). Всегда готов к подвоху, но на самом деле вообще ни к чему не готов. Словом, параноик – однако не в критичном состоянии. Искренне уверен, что умудрился сохранить эмоциональное равновесие, и очень этому рад. Практически не потерял доверия к людям, в обратную же сторону – лоялен на все сто. Огорчишь – получишь в морду, как видите, ничего радикального. Самокритика в норме, но иногда нужно ткнуть, когда облажался и не понял этого. В регулярном шоке от жизни. Надеется, что это когда-нибудь пройдёт, и просто реагирует «угу, понял», даже если совсем не угу и не очень-то и понял. И даже если мозг полыхает с вопросом «чевоблять». Строго не судите (вставить шутку по вкусу), Джим просто пытается быть социально…приемлемым. Не болтливый, но это уже не наживное, а природное. Красноречие растерялось там же, где и те восемь лет жизни. Впрочем, пообщаться всегда рад, просто не каждую тему способен поддержать, некоторых, например, политических банально остерегается. А ещё остерегается сойти за шизофреника и про своё серьёзное отношение к сверхъестественному умалчивает, если не уверен в сходных взглядах собеседника. Собственно, из тех же соображений в статьях подписывается редакцией «Сверхъестественное сегодня» (и потому что не хочет лишний раз светить именем). Ненавидит лотерейные билеты. И киви. Киви тоже ненавидит, потому что от этой зелёной поганки во рту всё царапает. Выглядит, как человек, у которого каждый день на релаксе – всё благодаря любимому изречению Джима. Цитируя приводим: «Ээээ..?» Из всех форм кретинизма абсолютно точно отсутствует топографический. Джим всегда знает, где находится, откуда шёл и куда нужно идти. Если жизнь подкидывает лимоны – нахуй лимоны, несите апельсины. Это новый девиз, надеемся, что поможет. Определённо тот человек, которого не придётся уговаривать что-то выяснять, всегда согласен сопроводить в самых сомнительных мероприятиях. Отчаянно не отчаивается и вообще зрит почти что оптимистично, ну, по крайней мере, снова начал. Добрый дядька и крайне отзывчивый, помогать не то, чтобы любит, скорее делает это из принципа «кто если не я».

Джим родом из маленького городка, настолько, что всегда терялся в этих чёртовых гипермаркетах («я просто позвоню и спрошу, где это находится, нет, я обязательно найду сам херов сахар песок...и зелёный тюбик с какой-то там свежестью, но какой? Альпийской? Но он синий. Лимонной? Вроде зелёное? Нет, это неправильно как-то, лимоны же жёлтые, ну что за блять», — ругается он мысленно и вытаскивает бумажку, — «лаймовой, лаймовая свежесть, стоп, я ж её и держу... Так всё это время ты был не лимоном?!»), когда съехался со своей женой. В то счастливое время Гилмор был начинающим журналистом и батрачил закадровыми текстами. Амбициозные планы он не особо строил и держался достойным среднячком, но всегда был готов поймать за хвост рыбку покрупнее. Джиму, впрочем, та полоса казалась вполне себе удачной: и семья, и работа, и где-то вдалеке маячащие перспективы. Для человека, которому светило будущее грузчика, он плодотворно постарался занять место в системе американской мечты, и до поры до времени жизнь подозрительно текла как по маслу. Когда нарисовалась первая командировка, страна находилась в плотном кольце политической пропаганды администрации Буша, и буквально каждый новостной дистрибьютер бросал свои силы на многообразные расследования террористических преступлений в регионах исламского востока – не столько из соображений совести, сколько из соображений лёгкой наживы. Журналистика – это преобразование дамской сумочки в свиное ухо. И наоборот. Многого от Джима не требовалось, ему надлежало пройтись с оператором рядом с горячими точками, а потом завернуть в этот материал душещипательную историю про ужасы Аль-Каиды – стоит отметить, что доставка репортёров в зоны террористического риска обошлась в четверть годового дохода посредственное региональной службы новостей, но по плану предполагалось, что зафиксированные эпизоды будут проданы компании покрупнее, точнее, ещё не зафиксированные эпизоды были уже проданы за дешёвый аванс, и как только дело было бы в шляпе, договор должен был закрыться, а прописанные в нём суммы улететь в карман директории студии. Что-то пошло не так, когда горячая точка действительно превратилась в горячую, и Джим со своим материалом влетел прямым попаданием в процедуру разоблачения диверсионной агитации. Говоря простым языком, свиное ухо вышло просто отменным: свернулось в клубочек говна и, изображая футбольным мяч, забило гол в свои же ворота. Вместо того, чтобы углядеть антиисламскую пропаганду, военное представительство штатов углядело заготовку для подрыва репутации страны. Всё б ничего, студии, находящейся на подсосе своему федеральному закупщику, было выгодно обелить мотивы, по крайней мере, прояснить получившееся недоразумение. Если бы Джима на пару с оператором вначале не перехватила оппозиция. Забавная ситуация: обе стороны трактовали в силу каждой из позиций, и каждая нашла на съемке компромат. Хотя на деле ничего невероятного там не было. Не помогло избежать срока за политическое преступление и сохранение полного нейтралитета «я просто делал свою работу, ничего не знаю, отпустите». Джиму благополучно впаяли срок – так, на всякий случай, а обработанная такой чудесной новостью жена запустила бракоразводный процесс с заочным предписанием на запрет каких-либо контактов. Теперь Джим Гилмор – разведёнка на зоне, а бывшая жена переквалифицировалась в мать-одиночку. Это были вынужденные меры: на руках будущее дочери, а потенциальные обвинения в соучастии снижали бы гарантию этого будущего в каком-либо из благополучных ключей. По крайней мере, Джиму хотелось верить, что это был всего лишь вопрос рациональности, и успокаивал себя этим. Его умнички прорвутся, и всё у них будет хорошо. А он…а он будет рассчитывать на успех с апелляцией и пересмотром личного дела. Предприимчивые и не особо адвокаты сменяли друг друга, как времена года, но Джим не терял надежду выкарабкаться и раз за разом сотрудничал с любым следствием, однако каждый раз происходил затык на показаниях студийного руководства. Его попросту не было, как и самой студии. Почти все – либо просто сняты с должностей, либо сами находились под долгосрочным следствием. Кому-то даже свезло слинять в Европу как политическому беженцу. Лишь к ноябрю 2011 года с Джима были сняты обвинения. В декабре этого же года завершился и сам военный конфликт. Итак, Джиму тридцать восемь, ни семьи, ни карьеры, ни гроша за душой, в наличии только вызывающая сомнения судимость. Ага, поди докажи, что почти восемь лет проторчал ни за что ни про что, поди докажи, что не тронулся умом (не то, чтобы и впрямь тронулся, скорее стал подвержен конспирологическим теориям). Жизнь придётся начинать с нуля и желательно в какой-нибудь сравнительной глуши, где ни у кого не вызовут вопросы липовые документы. А что ещё оставалось делать? Он так боролся за свою свободу не для того, чтобы прозябать на дне мусорного бака. От увлечений политическими заговорами, как оказалось, рукой подать до паранормальщины. Мозг на отлично переварил прожитое и предложил немного свихнуться. От такого щедрого предложения Джим не стал отказываться. Нет, не подумайте, никаких буйных психозов, просто однажды Джим вон пошёл охотиться на южноамериканского бигфута и поймал альпаку. То был весьма странный день, и то была альпака прямо с характером. Сначала она оказывалась есть, потом отказывалась не есть, отказывалась мыться, а потом отказывалась вылезать из ванной. Но зато это была очень обнимательная альпака, и Джим возвращал её на ферму скрепя сердце. Примерно в этом промежутке он понял, что если не найдёт достойное себе применение, то крыша конкретно поедет, и обзавёлся значком в виде альпаки в знак благодарности за стоп-сигнал своему начинающемуся алкоголизму.

_{Обзавёлся навыком огнестрела и хранит мини-складик пушек в отключенном морозильнике. Полезный в быту и соберёт целый шкаф из говна и палок. Но плохо ладит с особо сложной электроникой, все эти высокие технологии для него – это какие-то шайтан-машины. Нереально хорошо разбирается на местности, если это не торговый центр. Если торговый центр, то машем на прощание: запутался, потерялся и нуждается в спасении. Увлекается нонфикшн литературой категории «г». Любит уродские боевички и видео с щеночками.}

_{1 и 3}

_{Две банановые хуба бубы и можете звать как угодно.}

_{Aaron Stanford}

_{корресподент – Джим Гилмор [человек]}

добро пожаловать,

_{нокона, джим}

Мы приходим из темноты и в ней же пропадает наша душа после смерти. В Тени сокрыты великие чудеса, но и леденящую кровь ужасы. Секреты, которые она хранит, человеческому вниманию недоступны, да и не предназначены для него. Блэквуд открывает перед вами свои двери, путники, сможете ли вы найти в себе нужную смелость, чтобы противостоять тёмным силам, окутывающим этот город. И самое важное, достаточно ли вы бесстрашны, чтобы выяснить откуда берутся сны?

› компас, что укажет ориентир

_{нажав на своё имя, ты попадешь в личный кабинет}

_{архивного сообщества.}

_{не забудь подписаться на новости!}

ну, если надо тут просто проститься, то мне тоже надо

отп

Одобрено

чуваки, чувихи, хочу любви для трусишкизайкифеирусалки, для короче своей райсел

Спасибо. <333

спасибо!

Кажется, что все, что она прямо сейчас видит\слышит\чувствует просто странная, невероятная и самая ироничная шутка, которая происходит с ней в ее долгой и не самой радостной нежизни. Она готова была встретиться с ним где угодно: спустя неделю в лесу, когда она лежала и умирала от жажды голода, когда она плакала, укрывая саму себя снегом. Она готова была встретиться с ним во Франции переплыв воду и почтив родину их матушки. Она готова была увидеть его в любом другом месте. Но видит прямо сейчас и это все очень несмешная шутка кого-то, кому бы Адель с радостью плюнула в лицо.

Она смотрит в след мужчине, который словно вернул ей прошлое. Она чувствует запах матери. Крепкие объятия мифического и нереального, словно никогда и не существующего, отца. Она видит словно наяву, как вместе с НИМ разворачивает спина того, когда она любила всей своей душой и телом. Она чувствует тепло тех дней и ночей. Ветер в волосах и пальцы подрагивают от воспоминаний игры на любим инструменте: волнующей, крепкой и такой живой, что она могла бы расплакаться. Будь внутри нее не просто кусок мертвого мяса, а душа, которую она потеряла, родившись новым и опасным зверем. Она бы сейчас дрожала от счастья и неверия в то, что прямо из-под ее рук ускользает частичка прошлого и возможного будущего, что она сейчас смотрит в спешно удаляющуюся и сгорбленную спину того, кто снова бы подарил то чувство семьи и чего-то родного. Но она не чувствует НИ-ЧЕ-ГО. Ее пальцы дрожат от порыва и желания разорваться на две части потому что она физически не может удержаться от того, что не пуститься, словно ищейка, по следу и наброситься в спину. Она не может удержаться, чтобы не вцепиться зубами в шею горе-грабителя.

- замри.

Она отворачивает голову от уходящего брата и смотрит в испуганные глаза мужчины. Снимает саму себя с чужого ножа, не морщившись и ничем не выдав свое разочарование от прекратившейся «охоты». На самом деле она действительно не любила, когда ее отвлекали от охоты, от питания от выслеживания и игр со своей жертвой или очередным будущим дорогим мужем. Она не боялась конкуренции и не боялась возможных соплеменников во время охоты. Потому что все они для нее были лишь слабой насмешкой над природой. Каждый конкурент был не более чем безобидной букашкой, которую можно раздавить двумя пальцами, которую можно разорвать на части, упиваясь внутренностями – мокрыми, красными, восхитительно горячими и такими странными. Она наслаждалась возможностью разобраться с проблемой, но с годами это становилось разочарованием, потому что внутри все они были – о д и н а к о в ы м и. Ей становилось просто тошно от мысли, что внутри она точно такая же. Она не считала себя выше этого, но ей хотелось блевать от одной мысли, что она такая же, как была когда-то давно, почти сотню лет назад. Она не хочет верить в то, что и ОН остался таким же. Потому что та маленькая Адель может его простить и отравлять жизнь ей сейчас. Она будет вспоминать о тех временах, когда она нежно обнимала его лицо и улыбалась щербатой улыбкой ребенка, ловя в его глазах отблески солнца, любуюсь застрявшим ветром в его волосах. Она будет отравлять самой себе существование, а после снова сорвется. Каждый ее шаг к прошлому – новый срыв в настоящем. Ей было не жалко тех, кто попадает под руки, но ей претила сама мысль о постоянном смене мест дислокации за такой короткий период, с возможными хвостами на своей спине из-за этих странных и никому не нужных правил. Они еще сильнее злили. Сплошные правила, которыми они все ограничивали друг друга, когда можно было просто забыть о них. Потому что они все животные. Потому что выживают сильнейшие. Выживают те, кто забывают о прошлом, запирая\отпуская\вытравливая из себя его.

Она не церемонится с этим несчастным, о котором в утренних новостях будут писать лишь то, что мужчина скорее всего умер в результате разборок. Все пожмут плечами, потому что знают «прекрасную» славу района, где его найдут. Все закроют на это глаза, потому что сам виноват. Он сам напросился. И это говорит ему в лицо тихий, почти что убаюкивающий голос вампира. Адель сворачивает его шею одним быстрым, слитым движением ловя ушами музыку ломающейся кости. Она безмерно любит эту самую мелодию и готова играть на таком благодарном инструменте всю жизнь, но отказывает себе в этом. Потому что этот инструмент слишком хрупок, потому что он тяжело восполним. Потому что в этом городе эту музыку следует исполнять с осторожностью, но сейчас она не может сама себе отказать в этом удовольствие. Она кормит своих демонов перед встречей с самым главным дьяволом в ее мыслях. Она с наслаждением всаживает в это безжизненное тело нож, выпуская из него кровь. Она каждый раз попадает в отражение своей раны и с тихим рычанием слизывает чужую кровь, украшая губы красным цветом.

- спи спокойно.

Она бредет в след за удаляющейся фигурой, играя ножом в руках. Она идет не спеша, понимая, что сейчас перед ней как никогда разворачивается все время мира. Потому что теперь ей не надо бежать. Она не чувствует жажды. Она спокойна и не боится. Нож в ее руке отражает редкий свет на улице. Отражает кривую улыбку вампира. Порванное платье. Безжизненные и злые, острые глаза. Она прицельно метает нож в его спину. Как когда-то всадил он ей и забрал возможность иметь будущее – красивое, счастливое и смертное. Пришло время ей возвращать давние долги. Она ускоряет шаг, но не срывается на бег. Всего лишь стремительно перестукивая каблуками нагоняет своего любимого и потерянного брата, от которого несет смертью и тоской. Безумием.

- Уильям. Куда же ты пропал, Уильям?

Она словно в те времена, обнимает его со спины, останавливая, замедляя шаг. Заставляя его тело остановиться посреди дороги. Она прижимает его спину к своей груди. Она вжимает в себя это огромное, но сгорбленное тело, которое когда-то было для нее половиной мира. Вдыхает забытый запах, который лишь в подкорке памяти отдает чем-то безумно знакомым, домашним, но больше Адель уверена в том, что она просто это придумала. Она глубоко дышит и скалит губы в неприятной, недетской и нечеловеческой улыбке. Она словно нагнала свою самую желаемую добычу, на шее которой готова сжать клыки.

у меня никакого права на мрак и ил - слишком мало любил, о главном не говорил, дом не построил, закона не преступил, даже кошку не приручил. промежуток - не кризис, не подростковый бунт. стариков и детей спасут, а тебя - под суд, потому что вот так мертветь, будучи живой, - это против самой вселенной как таковой.

мне давно уже тошно просто стоять, смотреть на все эти попытки сдаться и онеметь,

потому что вся жизнь зависит, на самом деле,

от того, кто из нас останется в этом теле.

и чем дышать он не знает, как дышать он забыл. пускай вампиру воздух для существования не нужен, но уильям сейчас ощущает тяготящую потребность в том, чтобы наполнить свои лёгкие хоть чем-то. хоть чем-то только не этой ноющей болью. она сдавливает грудную клетку с такой лёгкостью и непосредственностью, с которой автор комкает свои труды в бумажный шарик. мнёт ребра, они совсем не имеют никакой прочности под её руками, гнутся, поддаются, но не ломаются.

эдвард снова проклинает своё бессмертие. ему лишь бы задохнуться сейчас, упасть без сознания, закрыть глаза, больше никогда не видеть закат солнца, что угодно, только не это немое бессилие перед лицом своего главного страха, триумфального поражения, забытой мечты и похороненных надежд. он смотрит на лицо любимого человека, который стал совершенно чужим, а глотку изнутри прожигают несдержанные обещания и нарушенные клятвы.

ему бы сбежать сверкая пятками в ночи, забиться в самый дальний угол, и хаотично качаться из стороны в сторону, безутешно лелея свои слабости и позорные страхи. только бы пошевелить онемевшими конечностями, найти в себе силы. да бежать не оглядываясь. но голова пуста, и в этой пустоте тихим предупреждением звучит давно забытый голос матушки. он говорит с уильямом, но слов не слышно, сплошное беззвучное кино. вампир не понимает, что происходит перед ним сейчас, голова ватная, он потерял всякое ощущение реальности, и ему кажется, будто всё происходящее один большой кошмар, от которого не проснуться. дурная шутка богов, решивших поглумиться над старым кровопийцей.

он ничего не предпринимает, когда на его глазах умирает человек. не стоит, не смотрит, не понимает. чья-то ЖИЗНЬ оборвалась и он стал этому свидетелем, но мускулы застыли словно у неживой куклы. и он сам себя живым не считает, просто мёртвая, блеклая тень, блуждающая в полнейшей фрустрации по пустому и пустынному чистилищу. прежний эдвард никогда бы не отпустил человеческую жизнь так просто, когда-то он был тем, кто боролся за чужое счастье; тем, кто вырывал чужую судьбу из рук костлявой; сейчас он безвольный наблюдатель, запертый в собственном теле. апатичный монстр, упивающийся собственной никчёмностью. его не страшит ни хруст костей ни запах крови, только лицо любимой женщины, вымазанное хаотичными красными пятнами.

он видел так много смертей, что ему ещё одна? пустой звук.

как они могли потерять свою человечность? они ведь росли такими беззаботными и нежными детьми... пускай материнская любовь была редким подарком, они всегда были друг у друга. в самые тяжелые дни, когда малышка адель билась в лихорадке, а таких дней было много в виду её особенно болезненной натуры, эдвард проводил ночи у небольшой кроватки с жёлтым одеялом. мёрзлыми детскими руками он обнимал лицо младшей сестры, чтобы ей хотя бы на несколько мгновений становилось полегче и до самого утра менял компрессы. он помогал ей с уроками, терпеливо разъяснял смыслы точных наук, и оберегал честь сестры сильнее собственной жизни.

затем он исчез из её будних дней, обчистив до нитки.

прихватив с собой чуть больше, чем родственную тоску по родному плечу.

чуть больше, чем шанс на нормальную семью и счастливую старость.

и ему бы заплакать, раскаяться, упасть на колени да молить о прощении, только слёз нет. все сожаления пережиты и изжиты, в словах нет никакого смысла, ими просто сотрясают воздух, бесцельно мелют языком.

а ей бы не возвращаться обратно да занять своё положенное место среди бескрайней вселенной, не имеющей ни конца ни начала. смотреть на потерянного родственника с высоты птичьего полета и выше, оттуда, откуда смотрят величественные боги и рассыпаются мириады звёзд.

звук, с которым тело незнакомца встретило холодный асфальт ненадолго вернул уильяма в реальность. будто бы тяжёлый мешок картошки свалился на пол. всё это неправильно и каким бы виноватым он себя не чувствовал, ему нужно прийти в себя сию же минуту. и даже, если это просто сон, очередной сон, созданный его израненным подсознанием, чтобы поиздеваться над обессиленным хозяином, он не должен уходить и молчать. он должен что-то предпринять, попытаться разбить эту глухую стену непонимания. даже в том случае, если бить придётся голыми руками. только он почему-то продолжает удаляться с места преступления.

он давно не ощущает боли, лишь горесть и уныние ему компаньоны в этом безумном путешествии по меланхолии. вероятно, уильям не различил бы и оторванной ноги от утреннего сплина. неприятное жжение, но не больнее, чем махом отлепить старый пластырь с запрелой кожи.

болит меньше, когда тебе просто безразлично.

адель не даёт своему брату раствориться в темноте из которой он ранее пришёл. она ловит его в свои цепкие сети, и весь воздух вокруг него наполняется ароматом её сладкого парфюма. ароматом, в который хочется уткнуться и вдыхать, вдыхать, вдыхать, вдыхать, пока мутить не начнет, голова не закружится, а пустой желудок не предпримет попыток вывернуться наизнанку. её присутствие дурманит голову, её руки норовят забраться чуть дальше, чем под полы куртки, под самую кожу, чтобы перетасовать внутренности. эдвард не знает куда ему девать свои чувства, их слишком много и они слишком сильные, но он больше не может идти. он загипнотизирован запахом адель, и даже несмотря на то, что сейчас она пахнет как абсолютно новый человек, где-то далеко, в самых незначительных нотах, он улавливает знакомую отдушину из детства. аделаиде, должно быть, уже чуть больше ста лет, и из хрупкой девочки, приносившей с собой то цветущие бутоны роз, то свежеиспечённой печенье, она превратилась в женщину вамп. головокружительное сочетание опиума, винного осадка и её мертвенно-ледяной кожи — такой грубой, пахнущей порохом, как охотничий патронташ.

— я умер. и ты умерла. — собственный голос звучал отдалённым эхом, эдвард его не узнавал. сознание его затопил сладкий и тёмный запах крови, тянущийся с уст сестры. запретный дурман, играющий на расстроенных струнах вампирской души, он прочно поселился в носоглотке и уходить отказывался. оборачиваться было страшно, а кости ныли и болели от нежелания разворачиваться и встречаться лицом к лицу со своей жертвой.