Охваченный ужасом Орельен смотрел поочередно на каждого из присутствующих в комнате – с каждой минутой он жаждал осознать происходящее как невнятный сон, который совсем не сопоставлялся бы с реальностью. Больная фантасмагория, которая привиделась ему из-за кривых толков грязных сплетников о Монвеле во время клубных чаепитий; принятие происходящего как данности просто не укладывалось в его картину мира – он действительно был готов потерять чувства как сентиментальная дева. Окажись на месте устроителя подобного порочного общества кто угодно, кроме его друга, то он молча бы покинул пенаты разврата, однако же, судьба распорядилась иначе и оставаться немым после множества лет раболепного доверия он, как человек чести, не мог.

– Прошу прощения, могу ли я перехватить инициативу, чтобы подробно описать свои впечатления от данного «торжества» главному устроителю? – мужчина пытался выдавить ядовитую иронию, но получилось лишь передать раздражение от сжимающей альвеолы легких горечи, – Пожалуйста, не покидайте свой форпост, – мягко обратился Орельен к маршалу, оставляя на губах тень грустной улыбки, – Юность нуждается в защите от… Пагубного влияния, – стараясь осторожно подобрать лаконично описывающие всё его негодование слова, он покинул нижние залы с разрешения обоих сопровождающих. 

Какова бы не была величина сетования Ларуша, он собирался преподнести свои чувства Дьедонне в той манере, в которой, видимо, не слишком часто делились с ним его шаперон и прочая пестующая прислуга. Считая, что попотчевать фигляра «розгами справедливости» будет заслуженным, поймав провинившегося негодяя за плечо, Орельен без колебаний и лишних допросов одарил ланиты лорда двумя звонкими пощечинами.

– Пойдемте разъясняться, – строго декламировал он учительским тоном, озирая холодным выражением разжалобившееся лицо рыжего смутьяна. 

Словно конвоир, ведущий преступника на трибунал, Ларуш тащил мужчину, на полторы головы выше его самого, под руку к цокольному этажу музея; Монвель оправдывал свою причастность к элитному борделю тем, что организовывал изначально клуб не с целью создания места для фривольных встреч, а исключительно ради неформального общения между аристократами и буржуа, коих стесняют тысячи условностей их сословия. Разгневанный визави молчал, предпочитая сосредоточиться на своей возмущенной досаде, нежели отчаянных попытках Дьедонне объясниться. Не сдерживаясь в эксцессах, женатый шевалье даже позволил себе уронить несколько жемчужных слез без тени стыда, уподобляясь дешевой кокотке, которую с поличным застал офицер; тяжелая жизнь вынуждает человека выходить на извилистый путь и, к счастью, Ларуш и в половину не догадывался о всей «извилистости» выбранного Монвелем пути.

Мужчины огибали длинные и узкие коридоры с витающим пряным запахом и Дьедонне вписывался в сладострастную атмосферу порока, даже с выражением расстроенного ребенка – масляной парфюм, напомаженные медные волосы и авантажный брючный костюм с невероятным количеством мельчайших деталей; иди они чуть медленней, то и данную ситуацию можно было бы интерпретировать совсем иным контекстом. 

Представ перед военными, лорд изменил свою стратегию, – теперь тоскливые и жалобные интонации оставили его речь и он лишь устало вздохнул, опереточно касаясь пальцами переносицы, как обычно это делают мыслители на сцене. 

– Не беритесь судить так скоро, – начал он, встречаясь взглядом с Квинси, – Расходы на музей покрываются с большим трудом; Мирабелла алчна до своих пожитков, а потому на общественную деятельность мне остаются жалкие крупицы. В конце концов, залы для искусства должны быть столь же возвышенными, что и находящиеся в них. А небольшой спектакль с кражей, ах, это же просто детские шалости! Я хотел использовать для постановки настоящее колье, потому что… Того требует любой шедевр! И леди Дьедонне… – получив одобрительный кивок от Алоиса, Монвель продолжал, – Мы с Его Высочеством уже имеем определённую договоренность, всё было спланировано с самого начала: жандармы полностью подставные – сейчас они уже, должно быть, грозно гонятся за «преступником» на ретивых конях, это часть моего увлекательного сценария, который призван развлекать моих гостей. У них был невероятный шанс поучаствовать в краже музейного экспоната, не каждый может похвастаться таким интересным опытом! В конце концов, должен же и я разбавлять чем-то пресную рутину. Мне жаль, что вы оказались не больше, чем просто зрителями, но зато какого же узнать часть развязки в процессе! Впрочем, спланированное близится, – здесь его восторженность, которая нарастала с каждым предложением, убавилась и он тихо окончил, – к концу. 

Блэквелл с детским любопытством в глазах наблюдал за переменой Орельена, казалось что его бледность была очередной личной победой Блеквелла. В действительности, он не стремился разрушить чью-либо дружбу, это было бы мелочно и дёшево, однако он всегда находил нечто завораживающее в разочаровании морали. Косность благочестия утяжеляет несчастному жизнь и как легко он мог бы избавиться от ее пут, как бы свободно и счастливо мог жить, если бы не верил в сочиненные самим собой сказки! Сизиф тащит в гору невидимый камень своих выдумок! 

С этими мыслями юноша вернулся взглядом к своему возлюбленному, остановился на нем задумчиво, проводя решительную черту между идеалами Квинси и моралью Ларуша. 

Очевидно, что Дьедонне открылся куда более первому, потому что с давним своим другом имеет одну непривлекательную схожесть. Как бы Орельен не старался блюсти праведный и добродетельный образ жизни, если убрать поэзию благородства и оставить самую суть его мотивации, можно обнаружить жадное человеческое желание переделать мир под себя, взять город, украсить своими знамёнами. Эта же черта присуща и Монвелю, пускай он в ее исполнении, скорее скользящая внутрь тихо и незаметно змея, искусавшая жителей. Соблазняя людей, вредительствуя своим злополучным вмешательством в чужие жизни, он лишь старался оставить в ком-либо свой след. Он ищет принятия. 

Хорошо чувствуя людей, Дьедонне выстроил себе фасад, чтобы избежать крестового похода и до сих пор, ему это удавалось отменно. Блеквелл, сражающийся свирепо всю свою жизнь, дабы мир помнил своего смутьяна, его понимает. Должно быть, если бы Монвель не испытывал его терпение, стараясь навести свои порядки в душе юного кронпринца, они бы подружились. 

Блеквелл коротко сообщил о том, что предупреждение Квинси было весьма поздним, когда по этому случаю они остались одни, Фернанд поделился своими размышлениями о Дьедонне, добавляя: 

— Вы не поделитесь со мной тем, что он задумал? Я обещаю не нарушать Вашего доверия, какой бы мне не показалось сомнительной эта идея… Мне интересно, за какую идею я мог случайно быть отравлен. 

Речь Дьедонне показалась ему неубедительной, но большинство гостей в пылу веселья не нуждались в убедительности. По-крайней мере, Монвель выглядел очаровательно и красиво, с его внешностью, изяществом и умением владеть голосом — странно, что он до сих пор не построил головокружительную театральную карьеру. С другой стороны, ему не приходится ограничивать себя узким репертуаром ролей из чужих пьес, жизнь для него более яркая сцена, где он и постановщик, и актёр, и костюмер и мастер грима. 

Не случайным, а вполне осознанным жестом, губы Блеквелла капризно скривились, а взгляд потупился куда-то вниз. Не скажешь, что это обиженное дитя могло быть знаменитым маршалом.

Черным куполом ночь накрыла опустошенные залы шахматного дворца; в северном крыле совершенно не осталось блуждающей прислуги, только фигуры стражей редко мелькали посреди коридоров: их тихие шаги были вялыми, они шатались из стороны в сторону лишь имитируя бдение, – сознание гасло под гнетом общей усталости и их открытые очи были слепы перед одиноким возмутителем спокойствия. Шорох бумаг заглушался гулом штормового ветра из приоткрытого окна в анфиладе перед большим кабинетом для заседаний. Совсем скоро небо озарится серпантинами белых молний, неся за собой гром и нескончаемый ливень, – сезон дождей открывался в здешних краях неожиданно и, кажется, совершенно не входил в планы нарушительницы. За стеной несколько раз скрипнула дверная петля, но Вивьен не услышала вторжения в соседний коридор; заклятия, которые она накладывала на определенный промежуток пространства всегда держались около часа, но, видимо, внутренняя тревога вырвалась наружу, послабляя её магические возможности. Каштановые кудри небрежно спадали ей на лицо, постоянно мешались, и она раздраженно придерживала левой рукой длинные волосы, пока свободная подхватывала исписанную бумагу, что ветер разбрасывал по холодным плитам каменного пола. Девушка более совсем не походила на вылизанного дворцового гвардейца: китель отсутствовал совсем, незаправленная в брюки белая рубашка была вульгарно расстегнута, а сапоги, запачканные свежей землёй, были оставлены снаружи зала. Неосторожность неофитки в качестве шпиона объяснялась не только тем, что ей ранее поручались исключительно грабежи и разбои, не требующие точности исполнения, но и возрастом юной революционерки; на бумагах ей было тридцать, но на деле Вивьен лишь недавно исполнилось полных восемнадцать лет. 

Быть пойманной сейчас Орфано было не страшно, ведь Теофилиус обещал вытащить её из любого каземата, но всё же ночная гостья застала бунтарку врасплох. С ужасом Вивьен лорнировала утонувшие в холодном чае карманные часы, чувствуя спиной как приоткрывается двухстворчатая дверь. 

Сегодня не спалось. Слишком много было навязчивых мыслей, и хотелось посидеть где-то за пределами покоев, ставших ее клеткой, желательно, в полном одиночестве, без всяких косых взглядов и шепотков. Жаль лишь, что теперь это было практически за пределом ее возможностей, хотя и попытка - не пытка.

- Я желаю, чтобы ты была в полной безопасности, и никаких "но, тетушка...", Тереза была абсолютна права в этот раз... - Тогда Джейн не успела и слова произнести, как оказалась под наблюдением как какая-то полоумная. Хотя, и Грей должна признать, что некоторые поступки действительно выходили за грань, но она ведь абсолютно жива и, кхм, почти полностью здорова. Нет никаких причин так над ней кружиться. Ох уж эта Белая Королева, лучше бы о себе так пеклась, как о ней постоянно переживает. Это было, конечно, приятно, но контроля над ней было гораздо больше, чем простой и приятной сердцу заботы.

Приключения на этом закончились, ведь ускользнуть за пределы покоев в одиночестве было реально, только если она сама обернется птицей. Этого она, к великому своему сожалению, не умела, хотя очень хотела бы уметь. В библиотеке не было ни одного пособия, как научиться оборотничеству, и в этом плане Джейн все чаще и чаще задумывалась о том, что если бы сейчас она была в стране Чудес, то и проблем с данного рода пособиями у нее было бы меньше. Она и о ожерелье, предположительно воскрешающем мертвых, узнала лишь благодаря чистой случайности.

Магия привлекала ее. Собственная магическая способность казалась принцессе, хоть и потрясающей, но так же весьма ограниченной, ее хотелось развивать, хотелось снять пределы, мешающие ей...

И все же одна лишь мысль о стране Чудес зажгла в Джей искру негодования. Только недавно пришло письмо весьма странного содержания, которое заставило ее вздрогнуть и сжать кулаки. Опять кто-то вздумывал "советовать" ей, как именно жить и кого поддерживать, а кого нет. Это начинало приобретать черты цикла, в котором ее мнение всякий раз оказывалось притесненным, или и вовсе не выслушанным. "Как будто бы у тебя было свое мнение", - произнес ехидный голос в голове.

Позже - новый удар в спину. Еще один человек-тень в ее окружении, который должен, вроде как, исполнять роль "клоуна" для нее. Как будто их и так недостаточно. Джейн весь оставшийся день старательно игнорировала почти любую попытку приблизиться или завести разговор на неформальные темы. Наверняка, про нее все и так известно, а так называемая Вивьен в любом случае была здесь инкогнито, если уж и не шпионкой, в чем Черная-Королева-внутри-нее сомневалась с утроенным усилием. Вопрос только, зачем и кто все это придумал?..

Именно с этим вопросом в голове, принцесса и шла по коридору, ведомая прохладным ветерком, скользящим здесь свободно, в отличии от нее, придерживающейся ниш, теней и тайных укрытий, чтобы избежать излишнего внимания стражи. В собственном доме, между прочим!

Но одной посидеть и подумать вновь не удастся. Приключения нашли ее тогда, когда она уже и не ждала их, по уши закопанная в рутину. Шаг, второй... Прильнуть и прислушаться.

Ветер и странный шорох были отсюда. В этом не было сомнений, к тому же сапоги, стоявшие здесь были похожи на... Сзади нее что-то мелькнуло, и Джейн осторожно приоткрыла дверь, скрываясь в помещении. Совершив эту оплошность, не рассчитав, что будет делать, когда обнаружит своего конвоира в окружении бумаг, но довольно тихо, чтобы не сильно разрушать ночную тишину, она произнесла:

- Доброй ночи, Вам, я смотрю, совсем не спится, раз вы изучаете такие скучные тайны шахматного дворца? - Понимая, что иначе она и себя загонит в ловушку, ведущую к надзору еще более худшему, чем тот, который уже есть, девушка решила вести себя доброжелательно, хотя и понимала, что это будет выглядеть весьма странно. Настороженная, Грей была готова попробовать дать отпор или привлечь внимание в любой момент, но отчаянно не хотела этого, посему просто держала нейтралитет.

Он выставил руки вперед, ловя в свои объятия свое единственное счастье, ладони его сначала прикоснулись к ветру, дувшему к неизвестному месту, которое когда-нибудь они смогут назвать домом. Легкий этот порыв, прерванный чужим теплом, возвещал: настал другой год, время в промежутке, после - все изменится. Так сказал ветер, и подтвердили звезды, которые видели будущее за долго до того, как им удалось его пережить. 

- Писал, не единожды, - подтвердил он, - Не может быть, чтобы ни одно мое письмо до вас не дошло. Элизабет, верно, не хотела, чтобы у Вас было что-то кроме нее, ей это невыгодно. Интересно, дошли ли до Вас мои подарки? Или она все присвоила себе? В ее стиле,- он усмехнулся, - коварная женщина.

Его сердце слегка замерло, когда он услышал самобраную речь, вырывавшуюся из дорогих уст. Он обиженно поморщил нос:

- Вы отнюдь не ничтожны! Может не умеете кататься, может быть плавать, может Ваш рост уступает моему, зато Вы умны, начитанны и прекрасны. К тому же, Вы просто хранили свое неумение для того, чтобы сделать мне приятно, - Фернанд широко улыбнулся, являя себя по-ребячески наивным.

Он молча слушал его ответ, всматриваясь в теплую полуулыбку, согреваясь о слова и чужое близкое дыхание. Когда-то и в этих руках был один лишь снег, в сердце - мороз, вместо покоя, причитания, недовольство, скорбь, а в глазах - ледяное безразличие, но сейчас все они несут в себе любовь. Но и тогда, он был готов плакать часами, обращаясь к невидимому Богу, лишь бы отдать всего себя Зиме, чтобы никогда не наступало Лето, и чужое Солнце - никогда бы не стало для него большим пристанищем, чем холодные хрустальные фьорды. Он был готов умереть, но теперь - никогда не придется. Эти слова растворились среди других, так и не став высказанными, но это была та душевная перемена, которую сразу видно в человеке: взгляд его становится более осмысленным, а намерения прекращают приобретать надрывистый характер ходьбы по краю острого лезвия. Он становится спокойнее, будто возвращая себе в сердце давно утраченную деталь.

Все еще лежа в снегу, он смотрел на поднявшегося Квинси с непередаваемым трепетом, так могут смотреть только влюбленные:

- Конечно, есть право. Рольф обзавелся не малым количеством бастардов, но волей случая, иметь возможность отомстить ему за все его проступки и получить лучшую жизнь, которая будет принадлежать никому другому, кроме самих себя - есть только у нас. В каком-то смысле, и ваш пол, и ваша история - может стать плюсом, если немного исказить и приукрасить. Никто ведь не требует от Вас быть честным, Ло. Только представьте себе, герой-спаситель, несчастный Принц, которого подменили, выходец из народа, вынужденный всю жизнь свою скрываться - лишь бы не умерщвили, и все только лишь из-за чего? Из-за принадлежности к мужскому полу! Хорошая почва за то, чтобы бороться за демократию и освобождение от тирании. По-крайней мере, весомее, чем желание погрузить в бедность всех, только потому что твое собственное имение разорили - всем известны мотивы Хаттера, но даже за ним идут толпы. Чем Вы хуже? - он усмехнулся, наконец вставая, отряхиваясь и добавляя внезапно, - Главное, что никто из нас теперь не одинок. Никто не посмеет напасть на Вас как дикий зверь поедающий лань на снегу, Ваши органы не станут пульсировать на холоде, а труп не будет дымится, Вы не побежите от волков и падальщиков в полночь, к калитке, которая закрыта. Я всегда буду рядом, на Вашей стороне. Что бы не уготовила для нас судьба. 

В морозном воздухе снежные хлопья искрились также ярко как мелкая россыпь звезд на черно-синих сводах ночного неба; обжигающий холод бора ласкал оголенные участки кожи, краснеющих от таких скользяще-призрачных прикосновений. Квинси задумчиво слушал собеседника, – ясность чужих очей подчеркивалась спокойствием в голосе. Как это обычно и бывает, чужая уверенность внушает не только убеждение в праведности и справедливости слов, она перетекает мирным покоем к самому нутру. Сохраняя безмолвие с минуты, Алоис нежно отряхивал с длинной шубы Блэквелла рассыпчатый влажный снег.  

– Предлагаете сыграть моральными реформами…? – Квинси слабо, но искренне улыбнулся; всё же в словах советника было немало дельных идей о которых он и сам иногда думал, но ему не хватало даже дерзости их озвучивать, – всё же для исполнения такого «финта» требовалась, как минимум, поддержка приближенной аристократии, – Даже если попробовать реализовать часть демократических наваждений в данном ходе, радуя слух истощавшего народа, то высший свет не потерпит «отребья» на верхах и задушит меня в минуту «нового рождения», – выдыхая теплый пар из рта рассуждал Алоис, – но это в любом случае лучше, чем ничего. Надеюсь, что когда-нибудь мне хватит храбрости сломать прутья ненавистной клетки, – белая длань легла на руку Фернанда, осторожно сжимая её, – Останетесь со мной, даже если Вас такой союз затянет на самое дно? Впрочем, я не стану осуждать, если Вы отпустите мою руку в критический момент, просто постараюсь не довести до такого, – тихо смеясь закончил он, чувствуя как поток сил смешивается с внутренним отчаянием; юноша был готов сражаться за свою жизнь, хотя дорога представлялась ему бескрайне тяжелой и тороватой на болезненные препоны, – «Я обязательно стану сильнее,» – говорил он сам себе, всматриваясь с любовью в своего визави. 

Выходя вновь на оживленные улицы, следуя к самому сердцу города, Алоис расспрашивал Блэквелла о письмах и подарках с грустью обнаруживая, что в действительности ничего из этого никогда ему не приходило или же попадало в руки совершенно в искаженном виде: игрушки преподносились от лица Хартстоун, без бирок и открыток, а незапечатанные письма лишь иногда безымянно цитировались регентом, – личные же никогда не достигали своего получателя. 

– Может быть, она их где-нибудь хранит? – с детской надеждой вопрошал Квинси, зная ответ заранее, – скорее всего их сразу же отправляли в утиль за ненадобностью. 

То, что могло хотя бы немного поддержать его, принести в жизнь ощущение нужности хоть кому-то, подарить эфемерную радость от внушаемых иллюзий, разрушая мрачную акедию чем-то светлым и теплым, не смогло явится и спасти его в самые одинокие часы. Но даже так, болезненное знание о потерях почему-то навевало весеннюю нежность. Пока страна чудес утопала в белоснежных снах, душистые цветы прорастали из самого нутра, почти показываясь внешнему миру из снежных покрывал: учащенное биение сердца, альковность, порою неуклюжих, жестов, ласка рук и проникновенные улыбки – так отблеск весны читался с зрительской стороны. 

– Становится холодней, – обеспокоено заметил Алоис, грея ладони возлюбленного собственным дыханием, – Я бы хотел отправить Вас домой и я бы присоединился к возвращению во дворец, но… Эффект от «угощения» Синей Гусеницы пока что не спал, – пожав плечами он растерянно посмотрел вверх, гадая нужно ли ему обращаться к мудрейшей, чтобы вернуть себе прежний вид, – Я буду скучать за Вами, надеюсь, что однажды мы станем абсолютно неразлучны, – пошатнувшись в сторону Блэквелла, легонько привставая на носки, он вжался прохладными губами в румяные щеки, прощаясь тем самым с предметом воздыхания.

Растянувшийся водевиль, что взбодрил окружающих мутной тревогой, резко окончился всё в той же буффонадной манере: растормошенная приказами Алоиса прислуга, осознав, что проблема «утопающего» решена, вернулась на берег, как и сам Квинси, тронутый обидной шуткой маршала. Когда Блэквелл и Хартстоун оказались на суше, подросток немедленно подошел к чете, декламируя всё недовольство вслух: 

– Фернанд, неужели Вы желаете, что бы я посадил Вас на цепь? – неосторожно бросил он в конце своей рацеи. 

Возвращаясь к предложению регента, подросток отправился собирать с девушкой раковины; сначала занятие это казалось ему абсурдно-глупым, – бесполезным хламом виделись ему подобного рода сувениры, но рассматривая рельефные завитки и складки, он нашел их вид несколько занимательным, несмотря на то, что поначалу абстрагироваться от брезгливости у мальчика получилось с трудом - всё же липкий мокрый песок и остатки водорослей неизменно вызывали отвращение. Лишь спустя какой-то промежуток времени Квинси, совладав с собой, позволил себе вложить еще влажную раковину в руку, а не просто лорнировать её пытливым взглядом. Параллельно этому поиску пляжных диковинок, Алоис самостоятельно начал разговор с Элизабет, – не самый приятный и отстранённый от дел, но время и место расположили его к тому, чтобы поделиться впечатлениями об этой поездке. Он упомянул непонятное ему поведение шахматной правительницы: болезнь её настораживала с учетом того, как внезапный теракт во дворце «гладко ложится» на ее самочувствие. Также принц позволил себе порассуждать о существах и документах, найденных на острове - столь опасные вещи, или вернее животные, точно не должны находится на территории их страны: 

– Как скоро Вы займетесь их обнаружением? Кажется, Господин Блэквелл нашел бумаги с описанием каждого… 

Выдвигая теории о почившем Хаттере, Квинси заходил в тупик, – не важно сколько он думал об самоназванном ученом, в итоге всё сводилось к тому, что этот человек казался ему просто сумасшедшим, – «Неудовлетворенное желание власти смешанное с амбициями в создании чего-то абсолютно нового породило из умершего просто жалкого, хоть и весьма опасного, человека…» 

Устав от променада под палящими лучами, Алоис вернулся к накрытому столу под навесом, встречая Фернанда нежным взглядом; зубоскалящая выходка не была забыта кронпринцем, но он был не в силах более отводить энергию на обиды: 

– А если мы были бы одни? Кто и как по Вашему спас бы Вас? – выдохнул он, принимаясь за принесенные давеча маршалом пирожные; скованно он даже уточнил как правильно ему стоит съесть инжир - неизвестные продукты отталкивали, пугая тем, что вкус их может быть чересчур выразительно-гадким, чтобы идти на такой риск, но доверяясь предмету обожания, он твердо отказался от прежних предубеждений. 

Погожий день медленно перетек в вечер, заливая оранжевым синий горизонт; морской бриз начал нести некую прохладу, знаменуя приход последней ночи пребывания в южном королевстве - заказанный регентом поезд отбывал завтра днем, о чем Хартстоун поведала присутствующим прямо на пляже. Сохраняя меры безопасности, точное время было известно ограниченному кругу лиц, а потому прислуга ринулась собирать вещи своих господ. Самих же гостей ждал званный ужин в кругу высокопоставленных лиц - небольшой бал для избранной шахматной королевой элиты, устроенный в знак перемирия. Перспектива провести остаток дня скучающей фигурой у стены не обрадовала Квинси, но он послушно последовал указаниям регента. 

Следующее же утро для подростка выдалось куда более красочным, когда на балконе его неожиданно выхватил из устроенных рутинных планов Фернанд; рефреном всю неделю звучали альковные вздохи, но последний морской променад запал Алоису переживанием столь глубоким, что ему понадобились долгие часы, в которых он помещался в свои теплые воспоминания, чтобы осознанно утопать в пережитом, как в самых ярких и чувственных фантазмах, укрепляя любовь свою доселе неизвестными переживаниями. 

Обратная дорога была мирной, хотя набравшись столькими впечатлениями, Алоису было досадно покидать солнечные земли. Сменяющиеся пейзажи вновь замерзли под холодами червонной зимы, насильно напоминая о том, что сейчас неспешно шествовал январь, а не запальчивый июль. Изогнутые черные линии ветвей, слегка припудренные снегом, тоскливой аркой сопровождали полу-пустые вагоны. Сереющее небо падало сначала на голые поля, но вскоре они сменились белыми саванами, укутывающими холодную землю. Короткий миг отдыха медленно подходил к концу, однако, несмотря на унылость погоды в червонном королевстве, суверены несли радостные вести, что уже успели, пускай и не официально, но просочиться в массы, а значит, торжествующая толпа с нетерпением будет ждать прибытия своих «героев», желая отметить удачно завершившиеся перемирие двух стран. 

Сначала причиной молчания Элизабет были предоставленные ей для чтения бумаги и словесная баталия между Ферном и Терезой - было сложно и внимательно вчитываться, и не терять нить разговора, и регенту приходилось несколько раз возвращаться к одному и тому же предложению, проверяя его на наличие хитрой игры слов или любой другой неудобной Червонному королевству уловки. Такая пассивность раздражала Хартстоун - не она ли собиралась взять переговоры почти полностью в свои руки, чтобы окончательно раздавить упрямство Зауэр и напомнить Алоису, что не стоит кусать ту руку, которая поддерживает его владениях порядок? Молчание виделось Элизабет фатальной ошибкой в дальнейших отношениях с подопечным - когда мальчик повернулся к ней после речи Блэквелла, в его глазах ей почудились вызов и презрение. Сколько бы девушка ни пыталась успокоить себя тем, что ей показалось (право, как будто Алоис и раньше не метал в ее сторону злобных взглядов!) и что все его недовольство это всего лишь бытовая обида, взять себя в руки не выходило. Со стороны ничто не выдавало состояния Хартстоун - выражение ее лица словно застыло с того момента, когда она в последний раз говорила. Было ли это проявлением стресса или же невероятной силы самообладание, Бет сама не смогла бы сказать. Так или иначе, было не время в себе разбираться - надо сбросить с себя эту душащую заторможенность и вернуться в разговор.

- Что касается мер по беженцам - мы рады, что наши предложения не вызывают у вас мгновенного отторжения. В конце концов, после войны людям не помешает подобного рода дисциплина, - после инициированного Ферном тоста регент наконец подала голос, - Мы принимаем ваше желание предотвратить возможные проблемы, связанные с происходящими на острове экспериментами, - Элизабет повернулась к юноше и кивнула ему в знак того, что высказала по поводу острова и документов все, что хотела, и что он может передавать документы. Отпив вина, Хартстоун продолжила говорить, - Наша сторона тоже заинтересована в расследовании всего, что имеет связь с Хаттером. Будем рады сотрудничеству, и да будет оно плодотворным!

Мягкая полуулыбка продолжала осенять бледные ланиты достопочтенной правительницы, что так упрямо вела нелегкое сражение со своим организмом; звуки в голове начали сливаться в ужаснейшую какофонию, эхом чеканившую слова, кои она не могла бы присвоить себе и озвучить как собственный мысли. Борьба эта становилось всё сложней, и даже отвлекаясь на собственную племянницу, тихо восседающую рядом с ней, у нее не получалось смирять бурные потоки наносного, словно заклятием, возмущения. Однако вид её оставался чинным. Девушка еще раз одарила каждого из сотрапезников внимательным взглядом, подмечая и скромную растерянность со стороны Хартстоун, предполагая, что состояние червонного регента вызвано истощающей тревогой, и чванливые взгляды Квинси, недовольно и брезгливо перебирающей приборами подданное рыбное кушанье, и воинственно-доброжелательный настрой Блэквелла, предпринимающего все доступные ему меры, дабы сохранить гордость своей страны, но и не проиграть сложенные давеча потуги в строительстве мира между двумя сторонами. Разные в своей сущности, но отнюдь не блеклые, гости казались ей такими живыми и по своему наполненные; увы, ей не удалось устроить по-настоящему дружескую атмосферу, что смогла бы полностью обнажить их натуры, но медлить было нельзя - противники мирного исхода войны могли в любой момент нанести решающий удар, что посеет еще больший раздор. За одну смерть было заплачено слишком много жизней, а возможность отомстить сказалась лишь на невинных гражданах - злодей же пал без помощи монарха. Эта распря прогрессировала пять долгих лет, заходя лишь в еще большие тупики и не оставляя никому места для отступления. 

– Решительно разделяю Вашу радость, – отвечала правительница, медленно вставая с бержера, – Пускай же сотрудничество наших стран не остановится на расследовании одного дела, – голос её приобрел силу, с которой правитель оглашает свои конечные резолюции или зачитывает вдохновленную речь, – Отныне обидам прошлого не место в нашем совместном будущем, – декламировала девушка уже не только для своих гостей, но и для всех присутствующих, что следом за Белой Королевой поднялись со своих мест, готовясь аплодировать своему монарху, – Мне нет причин не доверять Вам, ибо в пороках мы равны, а доблесть и честь познаются лишь в поступках. Мы многое потеряли, но с этого дня обретем вновь кое-что важное - союзника, равного нам по силе. Как старые друзья, разрешающие конфликт, мы все найдем в случившимся урок и более не повторим зловещих ошибок. Узы наши, после всех испытаний, лишь больше скрепятся, и каждый станет немного мудрее прежнего себя. Общий траур скрасим рождением нового общества, где не будет места разоряющей ненависти; я отдаю своё предпочтение согласию и свету, былой же войне отвечу отречием, – под ликующие аплодисменты придворных, она вновь сделала небольшой глоток хмельной жидкости.

Но слабость поразила её внезапной дрожью; бокал с вином со звоном рухнул вниз, обагряя белые скатерти. Прислуга кинулась к королеве, подхватывая её и усаживая на место до прихода лекаря. В суете, пока девушку, обмахиваемую веерами со всех сторон, не потерялась лишь Зауэр, державшая за руку Её Величество; глаза властительницы Шахматных земель покрылись пеленой, а по августейшим губам струились капли крови. Но столь же неожиданно, как и усугубился приступ, он отступил. Сознание потентата стало прояснится, боли же, как будто доселе и не было, а об полу-обморочном состоянии напоминала только темно-багровая полоска на белом платье. Отогнав от себя посторонних, дворянка изумленно смотрела на маршала, желая поделиться чудом столь быстрого выздоровления, но заводить об этом беседу при посторонних она не захотела. Впрочем, Тереза поняла её и без лишних слов, кивая и поправляя свой парадный мундир. Теперь маршал могла видеть происходящее чуть яснее, и заметила ожидающих разрешения подойти двух гвардейцев - они незаметно явились в самый разгар паники, а потому сдержанно стояли у колон, обвитых флористическими каскадами, будто бы прячась. Женщина грозно подозвала подчиненных, кои немедленно просили разрешения зачитать срочную депешу вслух. 

– Только, если оно требует внимания других, – строго наказала Зауэр и солдаты переглянувшись, решительно предположили, что неотложное дело касается всех присутствующих. 

– «В первом часу этого дня в западном крыле начался пожар, предполагающий, что караульные главных ворот устроили безуспешный взрыв. Капитан дворцовой стражи занимается допросом свидетелей, виновники по собственной воле вскрыли себе горло.»

– По собственной? – возмутилась маршал, когда бледнеющая от тревоги правительница, издала громкий всхлип, – Террористический акт, – заключила она, складывая руки на груди, – Причина провала взрыва известна? 

– Да, повреждение используемых снарядов. Ночью прошел дождь.

– Значит, готовились заранее… Заговор против перемирия от безмозглых диссидентов. Кто занимался набором рекрутов для наружных караульных? – ворчала маршал, лихо ярившись внутри, – Требуется незамедлительно вывести всю прислугу и служащих с территории, подвергнуть допросу каждого, вышестоящих лиц эвакуировать из опасных зон в сопровождении личной охраны, а все караулы должны быть собраны на дворцовой площади, я не потерплю у себя государственных изменников.