Казалось бы, в любом уголке мира небо должно было бы быть одинаковым: что-то неизменное и объединяющее целый мир в один. Палитра наполняющая тексты тысячи поэтов и писателей - пора романтики и тайн. Тепло дня растворялось в заходящем солнце, но самого его не было видно за кирпичными горами города. Заместо этого лишь узкая полоска неба к которой поднимают собственный взор, надеясь найти ответы на вопросы которые не могли даже сформировать. О чем спрашивать? О том как могло было быть? Иль о том как будет теперь? И то и иное было лишено смысла и такой же казалась теперь его жизнь. Его будущее определял не он сам, не он распоряжался и настоящим. Проданный чужому ковену заместо того чтобы возглавить свой. Зато жив. И не он один.
Мысли селятся во взоре пеленой мрака, очередным осознанием того, что ни одно из знакомых лиц он уже не увидит. Скорбь была похожа на вылитую в воду черноту: она наполняла собой резко, глушила и ослепляла, а потом многие дни оседала на дно слоями осознания и принятия. Разум не был способен вместить в себя все нахлынувшие мысли и чувства разом, не способен к осознанию. Каждый факт приходилось впускать в себя и проговаривать: ты больше их не увидишь, зато запомнишь их лица полными волнения, испуга иль залитыми кровью и ужасом. Не будет и залитого звёздами пустынного неба под которыми тела постепенно обернутся в вечный песок. Тут и теперь небо было черным как смола и копоть, когда его лишь не перекрывали смог и бесчисленные облака. Будто не хватало воздуха. Или он забыл как дышать?
— Говорят она скоро придет. Ее волосы тоже золотые. Молода, как и мы. (араб.) — Голос сестры не сразу заставляет зрачок двинуться, но ее рука на плече наполняет теплом жизни остывшие плечи. Как этого тут не хватало: воздух вокруг ощущался как холодная вода, но с ним не было сил бороться. Не было сил одеться теплее, куда-то пойти. Они уже не могут ходить. Пальцы трут переносицу, следом глаза. Не слезы, но грань истерики, потому что об этом невозможно было не думать. Оседает на ступенях. Холодно, но он не заболеет, в отличии от сестер. Золотой мальчик приносящий с собой горе. — Не голоден? — Не знает сколько уже не ел. И все равно голова плавно отрицательно покачивается. Семейного застолья более никогда не будет. А ему самому просто еды было мало, чтобы восстановить силы, накопить их, нужно было намного больше. Пальцы оглаживают руку сестры на себе, прощаясь с ней, вовсе не желая чтобы она мёрзла. Да и следом тянется в карман за телефоном. Нужно было сказать. Научиться как-то общаться и познакомиться. Вот только что говорить? Я ваша новая головная боль? Обращайтесь. Неприятности и неудобства - последнее что хотелось доставлять. Навязываться. Зачем? Его правда ли желают тут слышать? Не более ли говорить? Что делать, как и когда в основе их договора с кланом. Он должен учиться сам, учить его разве кто-то обязан? Плохое начало, снисходительность и усталость. Этого вкус прекрасно знали.
«Добрый вечер, я Алим. Вас назначили моим куратором в ковене. К сожалению, я не знаю английского языка и нуждаюсь в вашей помощи.» И не могу разговаривать в принципе. Об этом всегда было сложнее написать чем просто показать на горло и сделать отрицательный жест. Для Амера жесты вообще говорили о большем нежели слова. Всегда, намного чувственнее, намного честнее. Слова люди старались контролировать, взгляд - нет, наклон головы, поджатые губы. На новом лице ждали складку хмурых бровей. Видели ее уже тогда, когда не видели её саму. Юная ведьма.. О ней не знали ничего кроме цвета волос. Неужели человека так легко описать? На пороге так и остаются ждать, подпирая ладонью челюсть, слушая совсем незнакомый ему город.
