Гребнева едва заметно качнула головой - жест короткий, суетливый, будто она боялась случайным движением нарушить воздух между ними. Её голос, мягкий, осипший от волнения, прозвучал поспешно, почти виновато:

- Нет-нет, всё хорошо. Это же ваша квартира.

Руслан в ответ тоже покачал головой, но его движение было медленнее, увереннее, будто он хотел одним этим жестом опровергнуть её робость. Он чуть придвинулся, уперевшись ладонью в косяк, склонился к Регине так, что от его дыхания у неё могли бы дрогнуть ресницы. В голосе зазвенела то тихое тёплое упрямство, от которого становилось трудно отводить взгляд:

- Нет-нет, ты же у меня… Я хочу, чтобы тебе было хорошо.

Он на мгновение замолчал, будто собрался с мыслью, вдохнул глубже, как человек, который решается на что-то незначительное внешне, но важное внутри. Его плечи чуть приподнялись, словно таили в себе ещё одно слово. И только после паузы, аккуратной, почти интимной, он признался не громко, но так искренне, что фраза будто разлилась теплом по комнате:

- Я бы хотел, чтобы ты ещё задержалась, поэтому я сделаю всё, чтобы тебе здесь было хорошо.

Руслан смотрел на Регину неотрывно, через этот взгляд протягивая невысказанную просьбу: "останься немного, побудь рядом, дай мне ещё хоть пару часов". И в этой тишине между ними, в дыхании, запахе чая, медленном смешении света от лампы и теней, словно что-то на секунду стало правильным, уютным, по-настоящему их.

Они говорили ещё какое-то время, и именно в этот момент, когда воздух между ними стал почти плотным, как туман перед дождём, ворвалась Кира. Она появилась с шумом и объявила начало праздника, бренча в обеих руках красивыми прозрачными бутылками - их стекло звенело светло, радостно, как будто само торопилось рассказать о своих содержимых.

- А мы ещё местный яблочный сидр прихватили! - объявила она с гордостью человека, совершившего подвиг. - У них там какое-то новое производство. И медовуху ещё. Пойдём дегустировать?

Она подмигнула Регине с тем балагурным задором, который всегда делал её чуть громче.

- И закусывать пастилой! Там разные виды: и обычная, и как зефир, и мармеладная такая. И в упаковках красивых! А ещё у меня, Региночка, подарок для тебя. Пойдём-пойдём!

Она уже тянула девушку за рукав, звеня бутылками, словно новогодними колокольчиками. Руслан лишь вздохнул, потёр переносицу, но на лице появилась тень улыбки - та самая, обречённая, теплая, когда понимаешь, что вечер пошёл не по плану… но стал от этого только уютнее.

Кира действовала стремительно. Она практически взахлёб втолкнула Регину на высокий стул у барной стойки, словно знала заранее: вот здесь ей и сидеть, как маленькой гостье деревенского праздника. Одним движением большого пальца она ловко сорвала крышку с бутылки - характерное пчок прозвучало так бодро, будто объявило начало застолья, и тут же сунула Регине в руки открытую, пахнущую сладким яблоком бутылку.

- Давай! - и, не дав ни секунды опомниться, чокнулась с ней собственным стеклом так звонко, что пузырьки внутри вспорхнули, как маленькие искры.

Она отпила широким глотком с тем ребяческим удовольствием, которое делало её походку и жесты всегда чуть более шумными, чем нужно, но всегда живыми, тёплыми.

Не успела Регина даже сморгнуть, как Кира уже ловко перехватила другую коробочку - небольшую, аккуратную, с красивой ленточкой сливочно-золотого цвета. Она сунула её девушке прямо в ладони, подбодрив мягким толчком пальцев, будто вручала не подарок, а маленький секрет.

- На, держи, это тебе! - и лицо у неё расплылось в широкой, довольной улыбке.

Коробочка действительно была хороша - плотный матовый картон с крошечными оттисками, тиснёные ромбы на крышке, тонкая бумага внутри. Кира с гордостью наклонилась ближе, заглядывая через плечо, словно боялась пропустить выражение Регининого лица.

- Это тоже из Коломны, - пояснила она тем тоном, которым обычно делятся великой новостью. - Они там возобновили какое-то дореволюционное производство… вроде бы это было популярно в девятнадцатом веке. Ну, мыло вот это - душистое, как раньше делали. А это… - она ткнула пальцем в маленькие стеклянные роллеры с золотистой крышечкой, - масляные духи. Лавандовые. Представляешь? На старых рецептурах, говорят!

Она говорила быстро, запально, размахивая руками так, что сидр тревожно звякнул в её пальцах, но удержался. Её глаза искрились азартом, словно она только что привезла не наборчик для ванной, а часть культурного наследия и теперь считала своим священным долгом лично экспонировать его Регине.

Артём накрыл её губы своими грубо, резво. Все его движения будто приказывали немедленно замолчать, перестать провоцировать. Может, другая женщина и оскорбилась подобной грубости, но Руслана ждала, долго мечтала.

Пальцы вцеплялись в тонкие бока. Лезли под рёбра, притягивали ближе настолько, что сделать вдох становилось настоящей проблемой. Прикосновения были болезненными в своей жадности, но в этом и заключалось истинное удовольствие.

Артём углубился своими приксоновениями под одежду. Подушечки пальцев скользили под шарфом и нежная кожа шеи покрывалась крупными мурашками от щекотки, от которой подкашивались ноги.

- Шампанское и холодец… - повторил мужчина и лбом уткнулся в щеку Русланы.

Женщина мягко улыбнулась, кивнула. Язык скользнул по губам и сухая, треснувшая кожа неприятно заныла.

- Да хоть ёбаный рассольник, - рыкнул он и Руслана вдруг рассмеялась - коротко, глухо, даже кокетливо. - Только сначала…

Мужская ладонь скользнула по бедру. Приподняла ткань дубленки и сильные пальцы сжались на одежде, сминая кожу. Веселье на этом моменте кончилось, осталось только возбуждение, что липкой смазкой впитывалось в нижнее белье.

- …я сделаю то, что ты попросила.

Их губы снова встретились. Неистовые, жадные они сминали друг друга, не позволяя оторваться, сделать вдох. Даже двигаться приходилось наощупь, сталкиваясь с шероховатыми стенами, неровными углами и двернями косяками.

Одежда тянулась за ними, повторяя каждый шаг. Это было похоже на излом тропинки или кожу огромного чудовища, подобного гигансткому змею.

Обнаженная кожа сталкивалась с чужой и пространство разрывал липкий чавкающий звук. К нему добавлялись всхлипы влажных поцелуев и очередное склеивание бёдер из-за обилия смазки.

Руки постоянно сталкивались в попытках изучить чужое тело. Пальцы сплетались, давая опору, ощущение власти над ситуацией, а затем разрывались. Снова накрывали рёбра, очерчивали пульсацию в груди и там, где на шее тянулась толстая артерия.

Кухня встретила их морозной свежестью, что тянулась в небольшое помещение через форточку. Кожа покрылась мурашками и ладони потянулись к плечам, огладили, словно пытались стряхнуть их с Артёма.

Подоконник уткнулся в поясницу слишком неожиданно. Руслана вздрогнула от холода и с губ сорвался булькающий звук, когда мужчина вдруг отстранился. Взгляды столкнулись и зрачки стали бездонными, впитывая в себя снежинки, что порхали за окном.

Рот Артёма сошёлся на возбужденном соске женщины. Голова пошла кругом и холод растворился, затерялся в этом приятном ощущении. Теперь он был не противником, а союзником мужчины, играющем на контрасте.

Голос Русланы срывался на громкие стоны, когда пальцы ложились на мокрую промежность. Половые губы раздвигались, выпускаю порцию смазки, и эхо голоса женщины ударялось о стены соседних домов и застревало где-то между, заставляя людей крутить головой.

Артём развернул женщину к себе спиной. Подоконник уткнулся в низ живота, создавая тот самый сладкий дискомфорт. Горячее дыхание вырвалось изо рта и стекло мгновенно запотело.

Руслана не видела, что делал мужчина. Ориентировалась только по изменениям колебания воздуха и каждый раз вздрагивала, не ощущая близость Артёма.

Пол под ним мягко скрипнул. Доски перекатились под тяжестью веса, а затем всё стихло на короткий миг. Язык махнул по влажной промежности и звуки на кухню вернулись вместе с громким, слишком явным стоном Русланы.

Артём задевал чувствительные места Русланы и окно запотевало ещё больше. Покрывалось белой пеленой, скрывая нагое женское тело, отдающее себя во власть мужчины.

Он вошёл в неё одним неторопливым движением. Пальцы вцепились в подоконник, а затем ладонь легла на мутное стекло, оставляя там отпечаток. Кухня наполнилась противными лязгающими звуками ногтей, громкими стонами и чавкающими звуками соития.

Тела вымокли. Они липли к друг другу и в тот момент между кожами проходил пульсирующий электрический разряд. Толчки становились грубее, мужское естество проникало глубже и Руслана отвечала покачиванием бёдер, пытаясь насадиться, позволить дотянуться до самых глубин.

В их зрачках прыгали всполохи фейерверков. Люди кричали на улице от радости, когда Руслана задыхалась от переполнившего чувства счастья и единения с Артёмом.

Хватка на светлых волосах спала, когда мужчина отстранился, оставляя Руслану одну на подоконнике. Ноги дрожали, а из промежности продолжала сочиться смазка, что тянулась почти до колена дрожащей нитью.

- Ну что ж… - протянул Артём. - Теперь… пожалуй, пора и за холодец.

Открылся контейнер и в воздухе повис наваристый аромат холодца с чесноком. Рот мгновенно наполнился слюной, а в животе стало невыносимо туго от голода.

Руслана не скрывала своей наготы. Скользнула к кухонному ящику на правах хозяйки и вынула от туда две столовые ложки.

- Проголодалась? - поинтересовался Артём, когда женщина уже отправила себя в рот большой кусок дрожащей массы.

Руслана кивнула и с набитым ртом спросила:

- А хрена, случайно, нет?

Артём, стоявший у стола с тарелкой холодца в руках, сперва даже не понял, что именно в нём так странно дернулось: то ли дыхание, то ли пульс, то ли какое-то глубокое, почти первобытное чувство, от которого внутри всё сжалось и развернулось одновременно, посылая горячую волну крови прямо в низ живота. Каждая клетка его существа болезненно остро ощущала наготу Русланы, а как дарованную ему привилегию, от которой перехватывало дыхание. Он видел не просто обнажённое тело - он видел доверие, от которого сжималось сердце, и страсть, от которой пульсировала кровь.

Её спина, освещённая мягким светом, казалась ему священной картой, где каждая родинка была звездой, а изгиб позвоночника - путём, ведущим к Раю. Когда она наклонилась, и тень легла в ложбинку поясницы, он почувствовал почти физическую боль желания - острую, сладкую, сводящую с ума, но тело было ещё не готово. Пальцы сами потянулись к ней, помня упругость её бедер, тепло её кожи, влажную нежность её внутренностей, так недавно сжимавших его.

- А хрена, случайно, нет?

У него от удивления и удовольствия сорвался смех. Глухой, тёплый, очень мужской, такой, что сам себя в нём узнал - не следователь, не майор, а мужчина, которому позволили быть рядом.

Он провёл языком по нижней губе, пытаясь хоть как-то вернуть себе остатки контроля, и ответил так, как у него всегда получалось, когда эмоции душили сильнее, чем хотелось показывать:

- Хрена? - вырвалось у него, и голос прозвучал глубже обычного, наполненным тем бархатным тембром, который появлялся только с ней.

Артём намеренно медлил, давая себе насладиться этим моментом - моментом, когда вожделение смешивалось с нежностью, создавая опьяняющий коктейль.

Его ладонь коснулась спины Русланы не как случайность, а как посвящение. Кожа под его пальцами оказалась прохладной и шелковистой.

Он наклонился ближе, и его дыхание смешалось с её дыханием. Запах её волн, её кожи, их недавней близости ударил в голову, как самое крепкое вино.

- Если очень надо - поищем, - прошептал он, и в этих простых словах было столько обжигающей нежности, что сердце готово было разорваться.

Его смех прозвучал счастливо и немного безумно. В этом смехе было признание: что ни холодец, ни праздник, ничто не имело значения рядом с её присутствием. Что каждая её улыбка, каждый жест, каждая тень на её коже были важнее всех сокровищ мира.

Он не отошёл, позволив ладони остаться на её талии. Этот простой жест говорил больше тысячи слов. Это было возвращение домой, к единственному месту, где его душа обретала покой, а тело - огонь.

И в его глазах горел не просто голод, а благоговение. Страсть, смешанная с влюблённостью, создавала ту самую пикантность, что была острее любого прикосновения, слаще любого поцелуя. Он понимал - это не просто желание. Это начало чего-то вечного, что начиналось здесь, среди остывающего холодца и хрусталя новогодних огней, в пространстве, где два сердца бились в унисон, обещая друг другу вечность.

Артём устроился за столом так, будто пытался занять как можно меньше места - плечи сдвинул, локти прижал, ложку держал правильным, почти армейским хватом. Но каждый его жест, каждый взгляд, украдкой скользящий по фигуре Русланы, выдавал обратное: он был до смешного, до боли в груди счастлив сидеть напротив неё, пусть и делал вид, что заботится исключительно о холодце и новогодней передаче. Его тело, ещё помнящее жар её объятий, её влажную, тугую плоть, сжимавшую его всего несколько минут назад, всё ещё слабо дрожало от пережитого наслаждения, и эта внутренняя вибрация заставляла кровь густо и лениво пульсировать в самых потаённых местах.

- Ну… - протянул он, берясь за ложку и не отрывая взгляда от тарелки, хотя всё его существо было приковано к ней, к тому, как свет играет на её коже, к памяти о том, как эта кожа трепетала под его губами, - мама твоя очень вкусно готовит. И ты тоже.

Сказал, а уголок губ дрогнул, выдав самодовольную, тёплую ухмылку, за которой скрывалась целая буря: и нежность, разрывающая сердце, и желание, заставляющее его член снова наливаться тяжестью под столом. Он отломил кусочек хлеба, но рука задержалась на пару секунд неосознанно, будто ждала, пока её тень снова пересечёт свет настольной лампы, чтобы вновь ощутить электричество от малейшего, мимолётного прикосновения.

Телевизор бренчал поздравлениями, ведущие пели что-то бодрое, но всё это шло мимо его сознания, тонуло в гулом шуме крови в ушах. Он слушал только стук своих пальцев по бокалу - мерный, чуть нервный, как будто выстукивал на стекле собственное желание, всё нарастающее, всё более настойчивое, желание снова коснуться её, снова погрузиться в её тепло, снова услышать её сдавленные стоны.

- Ты заметила, - произнёс он тихо, наклоняясь чуть ближе, будто обсуждал что-то совершенно секретное, и его дыхание, согретое шампанским, коснулось её кожи, посылая по его собственному телу новый разряд жара, - эти грибочки… подозрительно вкусные. Действительно чувствуется, что сами собирали.

Он приподнял вилку, лениво продемонстрировал её в воздухе, а потом сдвинул тарелку сантиметра на два - ближе к руке Русланы, чтоб случайное касание стало чуть менее случайным, чтобы вновь ощутить тот самый ток, что пробегал между ними каждый раз, когда их кожи соприкасались.

- Слушай… - он перешёл почти на шёпот, будто боялся потревожить что-то хрупкое, тёплое, что только начало прорастать в его душе, смешиваясь с плотским влечением в один опьяняющий коктейль, - мне нравится у тебя дома. Прям до дурацкой степени нравится. Я сижу и думаю: если меня сейчас попробуют выгнать… я, наверное, по полу покачусь, вцеплюсь в ножку стола.

Он засмеялся, тихо, как человек, который пытается не выдать лишнего, но его глаза, тёмные и горящие, говорили сами за себя: в них читалась и готовность бороться за это место рядом с ней, и жгучее желание, и та самая, ещё не названная вслух, но уже владеющая им полностью влюблённость.

Потом снова сделал глоток шампанского, и мягкий сладкий вкус расплавил в груди что-то цепкое, что он давно боялся назвать своими словами, но что теперь рвалось наружу с каждой минутой, проведённой рядом с ней.

- Вот сижу и думаю, - повторил он, уже мягче, и его голос прозвучал с той самой бархатной хрипотцой, что появлялась у него только в моменты предельной искренности, - может, это шампанское хорошее? Или просто… день такой. Новый год всё-таки.

Он провёл большим пальцем по ножке бокала медленно, длинным движением, которое скорее выглядело как усмирение дрожи, пробегавшей по его руке при мысли о том, чтобы снова прикоснуться к ней, снова ощутить её тело под своими пальцами.

Потом краем глаза поймал силуэт Русланы, линию плеча, изгиб ключицы, едва прикрытый светом, и ему с новой силой захотелось прикоснуться губами к этому нежному месту, провести языком по её шее, снова услышать, как учащённо забивается её пульс. И не выдержал - наклонился вперёд, чуть ближе, чем требовала необходимость, нарушая дистанцию, которую так отчаянно пытался сохранить.

- И знаешь, - сказал он так, будто слова сами вырвались, прорвав плотину сдержанности, и в его голосе звенела та самая смесь страсти и нежности, что сводила его с ума, - если б мне предложили сейчас бросить всё и просто… сидеть вот так, смотреть, как ты ешь холодец ложкой… я бы согласился. Без колебаний.

Он хмыкнул, будто сглаживая признание, но взгляд остался горячим, напряжённым, обращённым только к ней, полным такого обожания и такого плотского голода, что воздух между ними казался наэлектризованным.

И снова сделал вид, что занят тарелкой. Хотя вся его внутренняя тяжесть - жаркая, липкая, тянущая, сотканная из воспоминаний о её теле, о её стонах, о том, как её внутренности сжимались вокруг него в сладкой судороге, была направлена только в одну сторону. Только к ней.

Артём уже собирался отпить ещё глоток шампанского, но рука зависла в воздухе. До него вдруг дошло резко, как пощёчина, что в кармане куртки весь вечер лежало то, ради чего он, собственно, и бежал сюда, как идиот, забыв про приличия и приглашения. Сердце провалилось куда-то в живот, и он поморщился от смущения, от того, что упустил момент, от того, что подарок Руслане так и не отдал, пока они лепили снеговика, пока ели, пока она смотрела на него вот так, будто всё это… правильно.

Он шумно выдохнул, поставил бокал, поднялся и шагнул в прихожую, а когда вернулся, держал куртку на руках, как раненого. Порывшись во внутреннем кармане, он аккуратно вынул коробочку. Бумага была перетянута красной плотной ниткой - тонкой, но завязанной так аккуратно, что было ясно: мужчина сидел над этим минут десять, не меньше.

Артём вернулся к столу, неожиданно окаменев плечами, как будто собирался признаться в преступлении, а не вручить подарок. Поставил коробочку рядом с её тарелкой, но пальцы его задержались, будто не решались отпустить.

- Это… - он кашлянул, прокашливая неловкость, - не думай ничего такого. Просто… ну… Новый год же.

Он выдохнул ещё раз тяжело, будто тянул с плеч мешок. Опустил глаза и коротко усмехнулся себе под нос.

- Дурак, - пробормотал он тихо, почти неразборчиво. - Мог бы и раньше.

В коробочке лежала пара колготок, а под ними... Кулон был сердцевидным, посеребрённым, с матовым блеском и мягкой тяжестью. По краю шла аккуратная окантовка из рельефных бусин, а в центре сиял крошечный тёмно-синий камень, словно бусина ночного стекла. Внизу серебро уходило в тонкие завитки простого, но тёплого орнамента. Он раскрывался, с местами под две фотографии.

На серебро он копил два месяца - сдавал ночные наряды. Он посмотрел на Руслану внимательно, как будто впервые видел её при свете лампы, и голос его стал ниже, мягче, чуть более хриплым - той хрипотцой, что появляется, когда мужчина уже не пытается играть в сильного.

- Если не понравится… - он пожал плечами, неловко, по-мальчишески, - я заменю. Хоть на сапоги. Хоть на кастрюлю. Но я… хотел, чтоб ты… ну…

Он сбился, рука привычно потянулась к столу, перебирать крошки, лишь бы чем-то занять пальцы. Артём не улыбался - просто смотрел. И в этом взгляде было всё: и страх, и желание, и странное, непривычное счастье, от которого щемило под рёбрами.

- Кто там шампанское предлагал? Чур мне место перед телевизором в первом ряду.

Ни одно движение Мурата не осталось для неё пустым местом - каждое отзывалось под кожей, будто её тело заранее знало, где он окажется, что скажет, как посмотрит.

Мурат подмигнул быстро, нагло, игриво, и Наташа, будто ей в солнечное сплетение плеснули тёплого шампанского, прерывисто вдохнула. Уголки губ дрогнули сами собой, выдав ту лёгкость, что она пыталась скрыть: смешливую, девичью, совсем не похожую на суровую сотрудницу милиции. Его фраза про заставила её шагнуть к нему ближе, словно сам факт, что он шутит при её друзьях, что не смущается, что впускает её в своё настроение - был чем-то почти интимным.

Она взяла у него локоть не чтобы вести, а чтобы держаться. От прикосновения её пальцев к его пальто по руке прошла теплая вибрация: тихая, настойчивая, как будто кровь собралась ближе к поверхности, желая большего. Она склонила голову, ловя его взгляд снизу вверх, и глаза её блестели праздничным лукавством:

- Конечно, первый ряд, - прошептала она, так тихо, что слышал только он. - Я тебе ещё и тарелку с мандаринами принесу… если хорошо себя вести будешь.

Сказала, а внутри ухнуло, как от шагнувшего на хрупкий лёд. Было стыдно, было сладко, было странно приятно, когда он сжал её локоть чуть крепче, принимая игру.

Праздная толпа шла плотным, смешливым потоком. По заснеженным переулкам тянулись шлейфы чужих запахов: шампанского, дешёвых духов, мандаринов, шерстяных варежек. Люди смеялись, кто-то шёл вприпрыжку, кто-то подпевал хриплым голосом радио, что лилось из открытого окна соседнего дома. Снежинки цеплялись за ресницы, таяли на коже щёк, и Наташа прижималась к Мурату всё чаще под предлогом, из-за скользкого льда, из-за сквозняка, из-за того, что ей просто так хотелось.

Она чувствовала его рядом - горячего, молчаливого, но каким-то странно спокойным в шуме толпы. И это спокойствие, будто щит, растекалось по ней самой. Его рукав касался её плеча, и Наташа поймала себя на том, что почти прижимается к нему боком, словно хочет отметить его своим теплом.

Квартира оказалась той самой классической советской новогодней крепостью - маленькой, душной, битком набитой людьми. Стены в коврах, потолок низкий, и на люстре - мишура, ковырявшаяся в лампочках. На столе - салаты в глубоких стеклянных мисках, тарелки с нарезками, оливье в тазике, подсохший уже бутерброд с колбасой, селёдка под шубой. На телевизоре - гирлянда, а поверх - "Голубой огонёк, поющий на фоне пионерских барабанов.

Запах мандаринов. Запах табака. Запах чужих тел и горячего воздуха.

Наташа вдруг оживилась, как будто возвращалась в детство, где стол тесный, люди громкие, а праздник - не настроение, а целый мир. Она смеялась, что-то подцепляла вилкой со стола, вертела в пальцах конфету "Мишка на Севере", которую тут же спрятала в карман - привычка, оставшаяся с подростковых вечеринок.

И всё время тянулась к Мурату. Касалась его локтя, его плеча, поправляла на нём шарф, который не нуждался в поправках; горячей ладонью задерживалась на его груди, будто просила остаться рядом. Её колено раз за разом упиралось в его бедро: будто случайно. Она подалась к нему ближе, шёпотом, но с улыбкой, которая могла свести любого с ума:

- Всё нормально? Ты не жалеешь, что пошёл? У меня просто… такие компании бывают чуть… безбашенные.

Она накрыла его руку своей. Мягко, осторожно, но с той внутренней уверенностью, что её пальцы - единственное место, где можно спрятать своё головокружение.

Сердце билось по вискам. Щёки горели. И ей нравилось, как она оживает рядом с ним, как будто каждый его взгляд, каждое движение создавали Новый год заново, специально для неё.

Наташа шагнула к нему ближе и Мурату показалось, что на её лице лежал не просто мороз, а самый настоящий смущенный румянец. Ладонь скользнула под локоть мужчины и девушка прильнула, сталкивая тепло их тел.

- Конечно, первый ряд, - прошептала Наташа. - Я тебе ещё и тарелку с мандаринами принесу… если хорошо себя вести будешь.

Мурат придвинулся к девушке и нос его скользнул по виску, впитывая тонкий запах, что жил в квартире девушки и на коже.

- А что мне полагается, если буду плохо себя вести? Может, там выбор поинтереснее.

Толпа двинулась в сторону незнакомого Мурату адреса и на душе стало легко. В воздухе висел запах мандаринов, шампанского, мороза и Наташи, что прижималась на каждом шагу, сваливая всю вину на лёд, узость дороги. Глаза мужчины насмешливо щурились от недоверия, но уличать девушку он не смел - отзывался с готовностью самого настоящего рыцаря.

В квартире оказалось удивительно шумно. Небольшое советское жилище, которое, по необходимости, могло вместить в себя как минимум десять-пятнадцать человек на две комнаты. Пахло ёлкой, игрушками и чем-то чужим, что заглушалось привычном ароматом конфет, табака и дешёвого портвейна. Музыка лилась из магнитофона, заглушала советские фильмы, что крутили по телевизору, и даже стук по батарее идеально вписывался в антураж.

Наташа не отпускала Мурата ни на секунду. Её ладони то тянулись к шарфу, поправляя незначительную складку, то застывали на груди в том месте, где билось сердце. Взгляд у девушки был озорным, довольным, а губы растягивались в спокойной улыбке.

Её колено задевало мужское бедро и по телу пробегала самая настоящая вспышка. Всё напрягалось от веселье и желание, что в тепле квартиры стало более ощутимым.

- Всё нормально? Ты не жалеешь, что пошёл? У меня просто… такие компании бывают чуть… безбашенные.

Наташа накрыла его ладонь своей и Мурат только сейчас поняла, какая она у неё маленькая. Уголки губ дрогнули и мужчина улыбнулся.

- Разве я мог отказать...коллеге? - поинтересовался он и голос его был хриплым от флирта. - Мы же так сблизились.

- Разве я мог отказать...коллеге? Мы же так сблизились.

Наташа фыркнула коротко, смешливо, чуть дерзко, и это не было аллюзией на обиду. Скорее наоборот: она хотела ответить ему по-настоящему, сказать вслух, что они ведь так и не обсудили, кто они друг другу, несмотря на то, что всё уже давно ушло дальше "коллег". Но слова застряли. Они могли разрушить этот мягкий, зыбкий, праздничный воздух, а она не хотела портить миг, от которого щекотало под рёбрами.

Поэтому она выбрала тело - то, что всегда говорило честнее слов.

Она мягко боднула его плечом, чуть дольше, чем позволяла дружеская дистанция, словно проверяя, подастся ли он навстречу или отступит.

Она потянулась к бутылке шампанского медленно, женственно, будто случайно наклонилась ближе, чем требовалось, чтобы он почувствовал шелковистую прядь её волос у своей щеки. Наполнив его бокал, Наташа задержала бутылку, провела горлышком по стеклу его бокала чуть ниже, чем нужно, будто обозначая неясную линию флирта, о которой потом можно сделать вид, что её не было.

Её взгляд стал прозрачнее, влажнее, темнее, как у женщины, давно знающей, чего хочет, но скрывающей это под тонким слоем кокетства.

Наташа наклонилась и прошептала в самое ухо, тепло касаясь дыханием его кожи:

- А что, и правда сильно привязался?

Сказала и тут же провела пальцами по его бедру, будто поправляя складку ткани, хотя это движение не требовало никакой поправки. Её рука задержалась чуть дольше, чем позволял приличный жест.

Она выпрямилась, улыбнулась хитро, мягко, красиво и, проведя ладонью по его локтю, сказала уже громче, будто шутя:

- Давай, коллега… держись. Новый год только начинается. Тебе понадобится много сил, чтобы... пережить эту ночь.

А сама снова подалась к нему ближе, так, чтобы в шуме квартиры никто не заметил, как её колено прижалось к его, как её плечо скользнуло по его плечу, будто это самое естественное действие - тянуться туда, где он.

- В тхе комнатхы… где уж слишком тиххо… гнх… - прогундосил Дашков и возглавил их поисковую операцию.

Татьяну не обнаружили ни в тихих комнатах, ни в тех, в которых выл ветер и предательски скрипели половицы. Казалось, что усадьба вошла с девушкой в сговор и теперь заботливо укрывало под сводом крыш.

Они нашли её случайно. Дернули покрывало постели и то откинулось в сторону, демонстрируя Руневскую - несчастная лежала под кроватью, стараясь почти не дышать.

Татьяна выбралась из своего укрытия с ленивой медлительностью и возмущенным фырком. Она была недовольна не тем, что её нашли, а скорее тем - почему так долго?

Девушка не успела откинуть светлую прядь с плеча, когда Дашков подошёл к ней неторопливым шагом. Встал вплотную и остановил цепкий взгляд на хорошеньком лице.

Феликс почувствовал, как ладони сжались в кулаки и ногти оставили на коже следы-полумесяцы. Всё внутри напряглось, вспыхнуло не добрым огнём. Вдох получился тяжёлым, будто медленно накачивали шар. Пространство стало густым, осязаемым на кончиках пальцев.

Всё оборвалось в одночасье. Ревность, что горела внутри, заставляя фыркать, вдруг улетучилась, когда послышался тихий щелчок дерева. Прищепка, что совсем недавно висела на носу Дашкова, сдавила ноздри Татьяны.

- Штхо. Этхо. Такхое? - отчеканила девушка гнусавым голосом, в котором скрывалась такая забавная злоба.

Феликс едва сдержался, чтобы не хрюкнуть от смеха. Стремительно отвернулся и даже качнулся с пятки на носок, поднимая взгляд к потолку, на лепнины.

- Честная игра, - с привычной сдержанностью отозвался Дашков.

Ливень за окнами грохотал, сталкивался с ветром. Половицы скрипели от разгневанных шагов Татьяны и Феликс сжимался, стараясь не дышать.

Руневская продолжала ругаться. Требовала немедленно выйти, сдаться в плен и исполнить желание, но Феликс отказывал - не сколько ей, сколько самому себе.

Она налетела на него стремительно, словно хищник, который устал ждать. Лицо её озарилось коварным счастьем и Татьяна воскликнула:

- Ахх вот вы гдде!.. гнх!.. Стоять! Вы пойммаанны!

Буквально в следующей комнате она поймала и Дашкова. Теперь мужчины стояли перед ней как на ладони и прислушивались к хриплому из-за прищепки дыханию.

- Довольно! - воскликнула девушка. - Вы обоих мнге утомхили! Хжелание Федиксу я скажшу… в спальнхе. Позждже. А сейччас!.. я иду в ваннну. Оддна.

Стоило ей двинуться к выходу, как Феликс пристыжено засеменил следом, но даже и пары шагов не сделал, как Дмитрий Александрович окликнул его.

- Князь, - произнёс он. - Полагаю, после таких… упражнений… нам обоим не помешает согреться. Не желаете ли составить мне компанию у камина? Я распорядился подать хорошее вино.

Феликс застыл в раздумье, но почти сразу сдался, когда, наделенный опытом, человеком добавил:

- Пока Татьяна Алексеевна… отдыхает, нам лучше переждать её гнев в более безопасном помещении.

Гостиная встретила их мирным тикантем часов и треском полений в камине. Голос Дмитрия Александровича стал тише, будто он пытался убаюкать Юсупова.

- У меня есть для Вас подарок, князь. Хотел вручить без присутствия Татьяны Алексеевны, а то она затребовала бы себе второй такой же.

На ладони появилась небольшая коробочка. В таких, обычно, приподносили украшения, вроде запанок, но вряд ли Татьяна потребовала бы себе такие же.

- Ключ, - заметил Дашков.

И действительно, на бархате лежал простой, плоский открыватель замка. Феликс поднял на мужчину удивлённый взгляд и только пламя выхватило в них хитрый, почти жадный отблеск.

- От квартиры. Доходный дом мой, неподалёку от Литейного. Квартира свободна, обставлена прилично, прислуга при желании будет приходить, но без лишнего усердия.

Дмитрий Александрович улыбнулся и черты его лица стали мягче.

- Считайте, что в бессрочную аренду. Без платы, конечно. Для... личных нужд. Я понимаю, что госпожа Руневская не из тех, кто легко меняет привычные стены, но Петербург огромен, и путь в Ораниенбаум не всегда удобен. Время от времени, думаю, и ей, и Вам может понадобиться место, где не задают вопросов.

Дашков замолчал на несколько мгновений, позволяя насладиться тяжестью нового приобретения и тем, как стало легче вдруг дышать.

- И потом, мужчинам Ваших лет полезно иметь угол, куда можно сбежать от кого угодно. От общества, от родителей. В Ваши годы я, признаться, часто мечтал о подобном убежище. Особенно после разговоров с отцом. У Вас всё ещё впереди. И я бы хотел, чтобы у Вас было пространство для этого “всё”. Чтобы Вы оставались с людьми, если действительно хотите, а не потому, что Вам некуда идти и надо терпеть.

В груди у Феликса защемило и ему неистово захотелось обнять Дашкова. Он даже сделал шаг навстречу мужчине, но оборвал себя в последний миг.

- Благодарю, - сказал на выдохе и голос выдавал восторг.

- Благодарю.

Дашкова подобная сдержанность ничуть не смутила. За половину века рядом с Татьяной он настолько привык к скупости её благодарностей, что и слепой заметил бы: для него это стало привычным. Даже в те вечера, когда он, казалось, выворачивался ради неё наизнанку, сворачивался в такие узлы, от которых иной умер бы, так и не разогнувшись, она могла лишь едва кивнуть.

Он пригласил Феликса занять кресло напротив, а сам опустился в другое - отодвинутому подальше от камина, чтобы огонь не жёг кожу. Было ясно, однако, что второе соображение, чтобы Феликсу было теплее в этот холодный вечер, стояло у него в мыслях ничуть не ниже первого.

Когда прислуга внесла поднос - широкое латунное блюдо с штофом красного вина, резными бокалами и лёгкими закусками, в воздухе возник тот особенный, камерный уют зимнего вечера, когда дом будто сжимается вокруг двух собеседников.

Дашков плеснул вино щедро сначала Феликсу, затем себе, и только после этого заговорил.

- Признаюсь, - произнёс он негромко, но в этом голосе был какой-то неожиданный разлом, словно каждое слово поднималось из глубокой воды. - Когда Ваше знакомство с Татьяной Алексеевной стало… принимать форму, я откровенно за Вас тревожился.

Он сделал медленный глоток не ради вкуса, а ради передышки.

- Видите ли, - продолжил он с тихим, сухим смешком, - она женщина удивительная. Но с характером… о, с каким характером. Упрямая до крайности, горда почти до жестокости, мстительная, иногда подлинно свирепая. С ней порой бывает тяжело. Я боялся, что она может Вас… подавить, переломить, заставить отказаться от себя.

Он повернулся к Феликсу, и то, что сказал далее, было произнесено с улыбкой, едва заметной, будто он сам был удивлён тем, что пришёл к подобному заключению.

- Но теперь, видя вас рядом… понимаю, как смешны были мои опасения. Простите прямоту, но рядом с ней Вы, кажется, становитесь смелее, свободнее. А она…

Он перевёл взгляд на пламя, и огонь тихо отражался в его глазах.

- …она становится мягче. Искренней. Светлее. Свечников говорил, что глаза её светятся рядом с Вами. И он, определённо, был прав.

Откинувшись в кресле, Дашков позволил себе редкую расслабленность: сполз немного ниже, вытянул ноги, сложил ладонь на подлокотнике, словно в присутствии Феликса позволил себе немного свободы.

- И всё же, князь… будьте с ней осторожны. Та история с Полиной не единична. Я, право, давно сбился со счёта, сколько раз мне приходилось вытаскивать её из таких ситуаций.

Дашков говорил негромко, но каждое слово звучало так, будто он вновь видел то, что хотел бы забыть. Как находил её в деле Рябинина с петлёй на шее, бесчувственную, с вывернутым дыханием. Как на полу ювелирной лавки вытаскивал пулю из её живота - кровавую, горячую, бессмысленную пулю, которой там не должно было быть. Как ловил выстрел, предназначенный ей, как вытаскивал пулю из неё же спустя полчаса.

Его голос дрогнул едва-едва:

- Она всегда ловит убийцу. Всегда. Но ценой того, что сама оказывается при смерти. Лезет туда, куда даже мы не должны. В огонь. В шахты. Под копыта. В выстрел. С высоты. Будто ищет не преступника, а границу между жизнью и смертью… мне кажется, она пытается свести счёты со своей жизнью чужими руками.

Дашков затих на мгновение, опустил веки - так опускают их, когда вспоминают слишком многое.

- Она почти бессмертна, - произнёс он далее уже глухо. - А Вы… Вы пока ещё живой человек. Хрупкий. Душой и телом. Я боюсь, что если Вы не будете готовы - она увлечёт Вас туда, где Вы можете пострадать. Я искренне переживаю за Вас, Феликс Феликсович. Будьте уверены: вас двоих я буду защищать даже ценой собственной жизни. Но, боюсь, я не всегда смогу оказаться рядом для этого.

Он вдруг рассмеялся коротко, сухо, слишком печально, чтобы смех можно было принять за веселье.

- И приготовьтесь, князь… благодарностей от Татьяны Алексеевны можете не ждать. Ни единой. За все пятьдесят шесть лет - я не услышал ни одного "спасибо". Только упрёки, можете себе представить?

Он вновь взял бокал, сделал маленький глоток и покачал головой почти устало:

- Дурочка…

Слово вышло у него с тем странным оттенком, где строгий упрёк сплавлен с неожиданной теплотой.

- Прошу Вас: будьте осторожны рядом с ней. Зная Ваш нрав, даже не стану пытаться отговаривать Вас от того, чтобы лезть за ней. Но хотя бы отнеситесь серьёзно к нашим урокам стрельбы. Я боюсь, что однажды Ваша жизнь может зависеть от того, как Вы их усвоите.

Дашков чуть придвинул Феликсу закуски, словно боялся, что тот начнёт скромничать, хоть и знал, что это не в его нраве.

- Повлияйте на неё, если сможете. Мне кажется, это в Вашей власти - отвести её от этого стремления уйти на тот свет. Только Вы и сможете.

Дашков жестом предложил Феликсу занять кресло напротив себя. С мягкой спинкой, оно буквально обняло Юсупова со всех сторон, впитывая как вино в свою обивку.

Слуги явились почти сразу - Феликсу всегда казалось, что в их голове есть колокольчик, который мягко позвякивал, сообщая куда надо прийти и с чем. В руках подносы с бокалами и лёгкими закусками: как раз для посиделок возле камина в дождливую ночь.

- Признаюсь, - голос Дашкова звучал тихо, практически утопая в плеске вина. - Когда Ваше знакомство с Татьяной Алексеевной стало… - он на мгновение запнулся, подбирая более спокойную формулировку. - Принимать форму, я откровенно за Вас тревожился.

Феликс поднёс бокал к губам, но так и не сделал глоток. Задумчиво посмотрел на графа поверх тонкого стекла, прежде чем отодвинул фужер в сторону. Бровь вопросительно дернулась и Юсупов издал крякающий звук, в котором спрятал одновременно смешок и возмущение.

- Отчего же?

Дашков не ответил сразу. Хлебнул вина и долго всматривался в пустоту. Губы его извивались в задумчивости, напоминая мохнатых гусениц.

- Видите ли, она женщина удивительная. Но с характером… о, с каким характером. Упрямая до крайности, горда почти до жестокости, мстительная, иногда подлинно свирепая. С ней порой бывает тяжело. Я боялся, что она может Вас… подавить, переломить, заставить отказаться от себя.

Феликс фыркнул. Отвернулся и надулся точно мальчишка. Ему захотелось возмутиться, но головой понимал - Татьяна действительно имела на него весьма пагубное воздействие, но которое, к великому удивлению, делало лучше.

Дашков точно прочитал его мысли. Нашёл глаза Феликса и продолжил с добродушной улыбкой, которая была совершенно ему не свойствена.

- Но теперь, видя вас рядом… понимаю, как смешны были мои опасения. Простите прямоту, но рядом с ней Вы, кажется, становитесь смелее, свободнее. А она...она становится мягче. Искренней. Светлее. Свечников говорил, что глаза её светятся рядом с Вами. И он, определённо, был прав.

Феликс не успел спросить кто он. Предполагал, что Свечников, но мог ведь ошибаться, верно?

- И всё же, князь… будьте с ней осторожны. Та история с Полиной не единична. Я, право, давно сбился со счёта, сколько раз мне приходилось вытаскивать её из таких ситуаций.

Он замолчал и огонь кинул на его серьёзное лицо глубокие тени. Они сделали Дашкова ещё более хмурым, мрачным, идеально вписывающимся в полумрак кабинета и настоящую бурю за окном.

- Она всегда ловит убийцу. Всегда. Но ценой того, что сама оказывается при смерти. Лезет туда, куда даже мы не должны. В огонь. В шахты. Под копыта. В выстрел. С высоты. Будто ищет не преступника, а границу между жизнью и смертью…

Он замолчал на мгновение, а затем понизил голос до пугающего шёпота: не интонация заставляла кожу покрываться мурашками, а то, что говорил граф.

- Мне кажется, она пытается свести счёты со своей жизнью чужими руками.

Дашков снова замолчал на миг, но он показался Феликсу мучительно долгим. Сердце его испуганно забилось, почти выпрыгивая из грудной клетки. Кровь зашумела в ушах и юноша облизнулся. Нетерпеливо заерзал и поддался вперёд, поближе к графу, к его историям, что были неразрывно связаны с жизнью любимой женщины.

- Она почти бессмертна, - Дмитрий Александрович заговорил и голос его получился хриплым, с надломом. - А Вы… Вы пока ещё живой человек. Хрупкий. Душой и телом. Я боюсь, что если Вы не будете готовы - она увлечёт Вас туда, где Вы можете пострадать. Я искренне переживаю за Вас, Феликс Феликсович. Будьте уверены: вас двоих я буду защищать даже ценой собственной жизни. Но, боюсь, я не всегда смогу оказаться рядом для этого.

Он вдруг рассмеялся и этот хохот заставил Феликса непонимающе вздрогнуть.

- И приготовьтесь, князь… благодарностей от Татьяны Алексеевны можете не ждать. Ни единой. За все пятьдесят шесть лет - я не услышал ни одного "спасибо". Только упрёки, можете себе представить?

Дашков сделал глоток и сказал следующее так мягко, что внутри даже кольнуло от неожиданности.

- Дурочка… Прошу Вас: будьте осторожны рядом с ней. Зная Ваш нрав, даже не стану пытаться отговаривать Вас от того, чтобы лезть за ней. Но хотя бы отнеситесь серьёзно к нашим урокам стрельбы. Я боюсь, что однажды Ваша жизнь может зависеть от того, как Вы их усвоите.

Мужчины снова замолчали.

- Повлияйте на неё, если сможете. Мне кажется, это в Вашей власти - отвести её от этого стремления уйти на тот свет. Только Вы и сможете.

- Я постараюсь, но...

Феликс вздохнул тяжело, почти устало.

- Боюсь, что моя жизнь находится на такой же шаткой грани.

За окном сверкнула молния, а в глазах Юсупова появился тот животный страх, от которого, он думал, что избавился.

- Вы слышали что-то про проклятье моего рода? Я узнал о нём совершенно случайно, недавно, - пальцы суетливо перебрали воздух, будто в попытке ухватиться за реальность. - Говорят, что в нашей семье должен остаться только один ребёнок. Понимаете?

- Я постараюсь, но...

Дашков, опершись локтем о подлокотник, медленно повернул к Феликсу голову. Его взгляд стал острым, цепким, в котором угадывалась лёгкая военная настороженность, будто он слушал не юношу, а разведчика, несущего тревожащие вести. Он уже предчувствовал, что дальше прозвучит нечто тяжёлое.

Феликс вдохнул:

- Боюсь, что моя жизнь находится на такой же шаткой грани.

Дмитрий Александрович не перебил. Он сидел неподвижно, повернувшись вполоборота, будто давал собеседнику право говорить столько, сколько он захочет. За окнами подрагивал свет молнии: холодное, белое пламя, вспарывающее дождевую мглу и подчеркивающее каждое слово с неумолимостью приговора.

- Вы слышали что-то про проклятье моего рода? Я узнал о нём совершенно случайно, недавно. Говорят, что в нашей семье должен остаться только один ребёнок. Понимаете?

Повисла тяжёлая пауза.

Дашков молча наполнил оба бокала не по правилам хорошего тона, слишком щедро, почти доверху. Взял свой, отпил половину одним большим глотком - так пьют не ради удовольствия, а ради онемения мысли. Капля тёмного вина скатилась к уголку его рта, задержалась там, словно кровь. Он смахнул её неторопливо, не глядя.

- Я не знал, - произнёс он наконец низким, усталым голосом, в котором слышалось не удивление, а тревога человека, уже мысленно сложившего возможные исходы.

Он покатал ножку бокала между пальцами - ту медленную, задумчивую игру, за которой всегда прячутся самые неуютные размышления.

- Разумеется, существуют проклятья, - проговорил он тихо. - Но подавляющее большинство их - лишь легенды, пущенные светскими салонами или суеверными слугами. Если эта мысль способна подарить Вам хотя бы крупицу покоя - держитесь её. Однако… я человек практического склада, Феликс Феликсович, и никогда не позволял себе полагаться на одно лишь упование.

Он тяжело поставил бокал на стол - звук отозвался в комнате, как маленький выстрел.

- Ведьмы существуют. Как существуют упыри, волколаки и целый сонм существ, о которых люди предпочли бы не говорить вслух. Но нет на свете проклятья, которое нельзя было бы снять. Одни поддаются легко… другие требуют знаний, времени. А всё, что связано с магией рода, с линиями по крови… относится к самым трудным и упрямым заклятьям.

Он медленно провёл ладонью по лицу, словно пытаясь смахнуть вековую усталость, которая вдруг села ему на плечи.

- Теперь я понимаю Ваше стремление приблизиться к упырям, - сказал он уже мягче. - Но, увы, даже обращение сделает Вас полностью неуязвимым. Оно лишь даёт отсрочку. И остаётся Ваш брат… Николай. Мне не довелось быть с ним знакомым, но, признаюсь, питаю к нему неизменно тёплое расположение. Я не желал бы видеть, чтобы один из вас пал жертвой тени, тяготеющей над вашим именем.

Он поднялся, прошёл мимо Феликса к низкому столику, раскрыл портсигар. Дашков предложил папиросу Феликсу, затем закурил сам. Первые две затяжки он сделал медленно, смакуя дым.

- К счастью, - произнёс он уже ровнее, - все ведьмы находятся под надзором Дружины. Мы ведём их переписи, контролируем, ограничиваем. Я помогу Вам. Мы найдём ту, что способна снять с Вашего рода эту печать. Да, это потребует времени, возможно, немалого. Но мы справимся.

Дмитрий Александрович выдохнул дым, который мягко расплылся под потолком, будто туман, разъезжающийся в утреннем лесу.

- Вероятно, в этих поездках потребуется Ваше присутствие, - заключил он, обернувшись. - Колдуньи всегда требуют близости тех, чья кровь проклята. Скажите… такой порядок устроит Вас, князь?

Повисло молчание после того, как Феликс ответил.

- Признаться, - начал наконец Дашков, не поднимая сразу взгляда, - я очень давно не имел случая выезжать вот так… по подлинной, живой оперативной деятельности.

Он говорил неторопливо, будто возвращая из памяти прошедшие года.

- Последний раз подобное было в Сосновицах… - продолжил он, и в голосе его проскользнула тень далёкой, но не забытой усталости. - А ведь прошло уже более пяти лет, можете себе представить? С той поры я, по сути, затворник в собственном кабинете в Петербурге. Сижу там безвыездно, как чиновник.

Он вновь опустился в своё кресло, позволяя телу скатиться чуть ниже, почти до ленивой, полу-лежачей позы, которую человек принимает лишь в тех редких мгновениях, когда перестаёт держать спину прямой из вежливости, а плечи в напряжении долга.

На миг его взгляд поднялся к потолку, словно там пряталось что-то, что он давно не позволял себе вспоминать. И вдруг, едва заметно, уголки его губ дрогнули - усмешка была короткой, тихой, почти горьковатой.

- Признаться, - повторил он уже более мягко, с тенью иронии, - порой мне искренне недостаёт оперативной работы.

- Это ты так предупреждаешь следующий поцелуй? Зря. Я ещё десять лет назад поняла, что люблю решительных.

Яр не успел даже осмыслить фразу Ксюши - она ударила в него, как распахнутое настежь окно: холодным воздухом по спине, жаром в животе, чем-то вызывающим и до невозможности знакомым. Эти слова будто зацепили тот самый рычаг внутри него, который десять лет никто не мог сдвинуть.

Он посмотрел на неё быстро, почти хищно, как человек, который наконец перестал себя сдерживать. В этот миг в нём не осталось ни сомнений, ни осторожности. Только то, что копилось слишком долго, сбивало дыхание, дёргало за жилы. Рука сама легла на цепь её качели, и он почувствовал, как металл чуть вибрирует под его пальцами, будто угадывал накатывающее напряжение.

Яр потянул качелю на себя решительным, мощным движением, в котором не было ни капли сомнения - только чистая, концентрированная воля. В этот миг Яр с предельной ясностью осознал, что больше не потерпит между ними ни сантиметра пустого пространства.

Он наклонился к ней стремительно, но не грубо - это было движение, наполненное хищной грацией и не скрываемым больше желанием. Казалось, он помнил каждый изгиб её губ, каждый луч тени, падающий на её лицо, и теперь просто возвращался к чему-то давно знакомому и невыносимо желанному.

Их губы встретились, и в отличие от того робкого, неуверенного первого поцелуя в прошлом, этот с первой же секунды был огненным, властным, лишённым всяких сомнений. Он не просил - он брал, зная, что его ждут. Вся искусственная сдержанность, всё напряжение последних часов сорвалось с него, как туго натянутая тетива, выпустившая наконец стрелу.

Ладонь Яра мгновенно оказалась на затылке Ксюши - пальцы вплелись в волосы, крепко, почти болезненно, но в этой боли была и нежность, притягивая её ближе, ещё ближе, словно он боялся, что малейшая дистанция снова разлучит их. Другой рукой он продолжал сжимать цепь, удерживая и качели, и её саму в своём поле, создавая хрупкий, но непреодолимый барьер между ними и остальным миром.

Поцелуй углублялся без прелюдий, без постепенного погружения - сразу на полную мощь, с той яростью и голодом, что копились в нём все эти годы. Его дыхание смешивалось с её дыханием, становясь общим, горячим, наполняя пространство между ними жаром. В его груди что-то сжалось остро и сладко, будто кто-то дёрнул за невидимую нить, идущую от сердца к самой глубине души.

Он сделал поцелуй ещё глубже, исследуя, пробуя, заново открывая вкус, который все эти годы жил в нём под рёбрами тлеющим углём. Пальцы на затылке Ксюши сжались сильнее, вызывая лёгкую дрожь, и он изменил угол наклона, делая свои движения ещё более жадными, ещё более точными. Её губы были тёплыми, податливыми, но в их лёгком сопротивлении была та самая, знакомая до боли игра, что всегда сводила его с ума.

Яр ощутил, как всё внутри него напряглось от простой, оглушительной истины: это была Ксюша. Та самая, но изменившаяся - сильнее, увереннее, ещё более опасная в своей женственности. И при этом - та самая, чей образ был вплавлен в его память навсегда.

Качели под ними едва слышно заскрипели, и этот звук лишь подчёркивал ощущение изоляции, будто весь город погрузился в зимнее забвение, и только они двое остались на этой пустой площадке, где воздух был наполнен морозной свежестью, запахом ржавого металла и чем-то неуловимо живым, горячим, что рвалось на свободу.

Когда он наконец оторвался от её губ, дыхание их было тяжёлым и прерывистым. Его лоб почти касался её лба. Грудь вздымалась в такт с её грудью. Губы горели, как после ожога.

Но он не отступил, нет, он остался так близко, что чувствовал каждое её движение, каждый вздох, отдававшийся эхом в его собственном теле.

И, с лёгкой хрипотцой, почти шёпотом, выдохнул:

- Предупреждать - определённо не в моём стиле.

Его губы снова коснулись уголка её рта коротко, дразняще, оставляя после себя обещание продолжения.

И прежде чем она успела что-то ответить, он снова притянул её к себе, и на этот раз его поцелуй был ещё более властным, ещё более безжалостным, будто он хотел не просто поцеловать, а вобрать её в себя, стереть границы между ними, чтобы навсегда остаться в этом мгновении, где существовали только они, детская площадка и ночь, ставшая свидетельницей их воссоединения.

Яр ещё дышал тяжело, его грудь вздымалась, будто он только что пережил не просто поцелуй, а целое землетрясение, когда в напряжённой тишине детской площадки вдруг раздалось отчётливое, громкое урчание Ксюшиного живота. Звук этот, такой неожиданный, такой земной и домашний, заставил его рассмеяться - не просто улыбнуться, а засмеяться по-настоящему, низко и глубоко, с тем самым смехом, который рождается где-то в груди, когда всё напряжение внезапно уходит, оставляя лишь лёгкость и странное ощущение близости.

Он провёл ладонью по её пояснице, почувствовав под пальцами тонкую ткань жилетки и тёплый изгиб её тела, и слегка сжал, словно желая удержать это мгновение между страстью и бытом. Он покачал головой, и в его глазах читалось не раздражение, а скорее лёгкая, почти ласковая ирония.

Он вздохнул, провёл рукой по своим губам, будто стирая с них след её поцелуя, и проговорил с улыбкой, от которой заиграли морщинки у глаз:

- Я же обещал тебе макароны. Судя по звукам, вопрос перешёл в стадию критической важности.

Его пальцы коснулись её щеки медленно, почти нежно, но в этом прикосновении всё ещё чувствовалась недавняя страсть, лишь слегка приглушённая возникшей ситуацией. Его ладонь скользнула по её шее, опустилась к ключице - движение было ласковым, но в нём всё ещё читалось влечение, лишь слегка смягчённое обстоятельствами. Он отступил ровно настолько, чтобы иметь возможность видеть всё её лицо, но остался достаточно близко, чтобы чувствовать исходящее от неё тепло. Затем он протянул ей руку не как формальное приглашение, а как естественное продолжение их взаимодействия, жестом, полным скрытой интимности.

- Пойдём ко мне, - сказал он, и его голос прозвучал мягче, но в этой мягкости таилась твёрдая уверенность. - Накормлю. А потом... покажу кое-что. Помнишь, я говорил?

Он не стал ждать вербального ответа - между ними уже установилась такая связь, когда слова становятся излишними. Они сошли с площадки вместе, их плечи почти соприкасались, шаги синхронизировались, будто их тела помнили этот ритм, несмотря на все прошедшие годы. Яр ловил себя на том, что постоянно тянется к ней: то поддерживает её локоть, когда они спускаются по скользкой дорожке, то поправляет воротник её жилетки, то просто касается её руки, будто проверяя, не исчезнет ли она, не окажется ли всё это лишь сном.

Город вокруг них был погружён в ночную тишину, лишь изредка нарушаемую шумом редких машин. Воздух пах влажным асфальтом и свежестью приближающегося лета - тем особым ароматом, который бывает только в майские ночи. Он прислушивался к звуку её дыхания, к хрусту гравия под их ногами, и понимал, что не хочет нарушать эту тишину словами, лишь изредка позволял себе тихие, почти интимные шутки:

- Только не жди кулинарных шедевров. Но мои макароны... они особенные. Выжившие свидетели ещё ходят по земле и передают легенды.

Он чувствовал близость тела Ксюши, ловя каждый случайный тактильный контакт - прикосновение её плеча, тепло её руки, и каждый такой миг отзывался в нём волной тёплого возбуждения. Когда они наконец достигли его подъезда, Яр поймал себя на том, что его сердце бьётся с той же интенсивностью, что и в юности, будто он ведёт домой не просто женщину, а воплощение всех своих давних желаний и надежд.

Он открыл дверь, пропустил её вперёд с жестом, в котором читалось и галантное отношение, и скрытое влечение. Свет в прихожей был мягким, тёплым, пахло свежим ремонтом и чем-то ещё - его жизнью, его пространством, которое теперь должно было принять её. Он сбросил куртку с плеч стремительным движением, будто боялся, что малейшая пауза разрушит возникшую между ними связь, и кивнул в сторону кухни:

- Устраивайся поудобнее. Всё будет готово через мгновение.

На кухне он двигался с привычной ловкостью: доставал чай, ставил воду, нарезал хлеб, сыр, колбасу. Его движения были быстрыми и точными, но в них читалась какая-то особая, почти ритуальная забота, будто через эти простые действия он хотел передать нечто большее, чем просто готовность накормить. Когда он поставил на стол миску с дымящимися макаронами, от которых пахло жареным сыром и чем-то неуловимо домашним, в его глазах читалось странное сочетание уверенности и смущения.

Когда Ксюша устроилась на диване, Яр включил телевизор. Его пальцы слегка дрожали, когда он открывал папку со старыми файлами. Щёлчок пульта - и экран ожил, заполнившись зернистым изображением школьной камеры. Звук был тихим, немного искажённым, но от этого лишь более пронзительным.

Семнадцатилетний Ярик смотрел прямо в камеру - в них. В себя будущего. Его лицо было до смешного честным, открытым, тем самым лицом, которое тогда ещё умело мечтать вслух и не боялось казаться глупым. Он нервно поправлял прядь, хихикал под нос, сжимал листок и наконец говорил. Слишком быстро, сбиваясь, но от души:

- Если вы вдруг это смотрите… ну… значит… мы вместе. Должны быть вместе. Я уверен. Я вообще… никогда в жизни ни в чём так не был уверен.

Молодой Ярик неловко почесал шею, поджал губы, перебросил ногу через ногу, как будто это помогало справиться с волнением.

- Слушай, Ксюш… я… короче… если я буду потом каким-то идиотом - ты мне напомни. Что я тебя люблю. И что это вообще самое важное, что у меня когда-либо было.

Он улыбнулся стеснительно, трогательно, так, как только подростки умеют, не зная ещё, что жизнь умеет ломать.

- Представляешь, я уверен, что у нас будет двое детей. Или один. Или кот. Но что-то будет. Вместе.

Затем наступила очередь Ксюши говорить. Яр смотрел, не мигая, но вокруг глаз складывались мелкие морщинки смеха.

Видео оборвалось.

Комната погрузилась в густую, звенящую тишину, нарушаемую лишь мерным тиканьем часов и учащённым биением его сердца. Яр стоял перед потухшим экраном, его тело всё ещё было напряжено, как после физического контакта. Глубокое, немного сбитое дыхание выдавало внутреннюю бурю - не просто эмоциональное потрясение, а пробудившееся желание, которое теперь пульсировало в нем с новой силой. Его пальцы так крепко сжимали пульт, что суставы побелели, будто через этот предмет он пытался удержать не только связь с прошлым, но и стремительно нарастающее влечение к женщине, сидящей рядом.

Медленным, почти чувственным движением он провёл ладонью по своему затылку, и в этом жесте читалась не только усталость, но и сдерживаемая страсть. Когда он заговорил, его голос прозвучал нарочито низко, с бархатной хрипотцой, от которой по коже бежали мурашки:

- Я... забыл, какими мы были тогда.

Его губы дрогнули в короткой, многозначительной усмешке, полной скрытого обещания.

- И забыл... как безумно я тебя...

Его взгляд, тяжёлый и тёплый, встретился с её взглядом - в нём читалась не просто ностальгия, а голод, взрослый, осознанный, но от этого не менее интенсивный. Он приблизился к Ксюше, не просто садясь рядом, а занимая пространство, заполняя его своим присутствием. Между ними оставалось так мало места, что можно было чувствовать исходящее от друг друга тепло, слышать каждый вздох. Казалось, время действительно сомкнулось, соединив юношескую страсть со взрослым, выстраданным желанием в один плотный, напряжённый узел.

Яр замер на мгновение, будто призрачные руки того юнца с экрана всё ещё удерживали его в прошлом. Но затем в нём что-то переключилось - слышный, почти физический щелчок. Он медленно выдохнул, провёл ладонью по лицу, откинувшись на спинку дивана с той расслабленной грацией, что бывает только у мужчин, твёрдо знающих, чего хотят. Воздух в комнате сгустился, наполнился теплом и скрытым напряжением. Он повернул голову к Ксюше неспешно, уверенно, всем видом показывая, что следующий шаг будет естественным продолжением нарастающего между ними влечения.

Его рука легла на спинку дивана - не просто жест, а молчаливое приглашение, властное и в то же время дающее ей полную свободу выбора. В этом движении читалась вся его суть - хозяин этого пространства, готовый постепенно, но неуклонно сближать их миры.

- Знаешь, - его голос стал ниже, обрёл ту самую бархатную хрипотцу, что заставляет сердце биться чаще, - я смотрю на того пацана... и думаю, он бы просто сошёл с ума, увидев, какой ты стала.

Он наклонился к ней, их плечи почти соприкоснулись, создавая то самое электрическое напряжение, что предшествует прикосновению.

- Он мечтал вырасти... стать тем, кто сможет тебя заинтересовать, - уголок его губ дрогнул в ленивой, многообещающей улыбке. - А вырос и понял, что ты всегда была на шаг впереди. Во всём.

Его взгляд скользнул по профилю Ксюши - откровенный, мужской, наполненный нескрываемым желанием. Пальцы ритмично постукивали по дивану, будто отсчитывая секунды до того момента, когда сдержанность уступит место страсти.

Он наклонил голову, позволив своему плечу слегка коснуться её плеча. Мимолётное прикосновение, но достаточное, чтобы по коже пробежали мурашки.

- Десять лет - странный срок, - продолжил он тише, его колено коснулось её бедра. - Хватило, чтобы отвыкнуть от старых привычек... но не хватило, чтобы забыть, как у тебя здесь... - его пальцы медленно провели в воздухе вдоль её шеи, остановившись у ключицы, - ...всегда учащённо бился пульс, когда ты волновалась.

Яр откинулся назад, давая Ксюше пространство, но его взгляд не отпускал её, выискивая малейшие реакции - игру мускулов на лице, трепет ресниц, ритм дыхания.

- Но если ты проголодалась... - его улыбка стала откровенно хищной, - ...я могу накормить тебя.

Он снова наклонился вперёд, его дыхание коснулось её кожи у самого уха, не дотрагиваясь, но обещая больше.

- А потом... - его голос стал хриплым, интимным, - ...посмотрим, какие ещё уроки из нашей школьной программы ты захочешь повторить.

Он отстранился ровно настолько, чтобы встретиться с её взглядом. И в его улыбке читалось всё: он определённо знал, куда поведёт этот вечер, и был готов вести её за собой до самого конца...

Яр не стал медлить ни мгновения - не из нетерпения, а потому, что сама вселенная, казалось, подталкивала их друг к другу, и сопротивление было бы преступлением против природы. Его пальцы легли на её поясницу с такой уверенной силой, с какой сокол хватает добычу, но в этом движении была не грубость, а непререкаемая власть, от которой по телу разливается сладкий жар. Одним плавным, почти хищным жестом он притянул её так близко, что между ними не осталось места даже для воздуха, только для тепла двух тел, готовых вспыхнуть.

Он наклонился чуть ниже, его дыхание смешалось с дыханием Ксюши, и в этом мгновении была не проверка, а последнее предупреждение перед бурей.

Его губы коснулись её сначала с обманчивой нежностью - лёгкое, почти воздушное прикосновение, в котором сквозила не робость, а сдерживаемая ярость желания. Но едва он ощутил её вздох - горячий, прерывистый, сдавленный, поцелуй изменился. Стал глубже, властнее, жаднее. Он надавил губами сильнее, уже не спрашивая, а требуя: "Ты моя".

Его ладонь поползла вверх по её спине, ощупывая каждый позвонок, каждый изгиб, пока пальцы не впились в её затылок. Не направляя - владея.

И поцелуй поглотил их полностью.

Его губы двигались с опытом и голодом мужчины, который знает цену каждому мгновению близости. Они не просто целовали - они заново открывали, пробовали, впитывали её вкус, её суть. В каждом движении была та самая, давно знакомая магия, от которой кровь стучит в висках, а в животе закипает вулкан. Он вёл этот танец без слов, но с такой интенсивностью, что каждый прикосновение становился обетом, каждое движение - клятвой.

Он оторвался на мгновение - всего на полвздоха, его губы замерли в сантиметре от её, и в этом пространстве висело всё несказанное, всё, что копилось годами.

И вернулся, но уже иначе - его поцелуй стал ещё более глубоким, ещё более настойчивым, в нём читалась вся та взрослая, выстраданная страсть, что он так долго хранил под спудом. Его большой палец провёл по её шее, остановившись у ключицы - место, казалось бы, невинное, но под его прикосновением кожа вспыхивала, а дыхание сбивалось.

Поцелуй был долгим, жарким, медленным. Тем самым, на который когда-то не хватило смелости. Теперь он целовал её не как мальчик, а как мужчина, который прекрасно понимал, что делает и чего хочет.

Их взгляды в очередной раз встретились - тяжёлый Ярика и озорной Ксюшин, который толкал на безумство. Рука мужчины потянулась к качелям и цепь звякнула слишком громко, когда он дернул, потянул на себя. Колени стоокнулись и по телу прошёл разряд, а вместе с ним и понимание - прошлое вас догнало.

Ярик накрыл её губы своими стремительно, не дав сделать и глотка кислорода. Напирал, ласкал чужой рот и пространство между ними заполнилось звуками жадными, чавкающими, с чувственным стоном удовольствия.

Поцелуй был не похож на те, что случались между ними раньше. В нём чувствовался опыт, накопленный с годами, уверенность, что жила в мальчишке, но наконец-то окрепла. В мыслях пульсировало: "Кто сделал тебя таким?" и будь Ксюша другой, то непременно испытала укол ревности, а так...

Она сама не заметила как улыбнулась уголками рта. Губы приоткрылись чуть сильнее, позволяя Ярику проникнуть языком, овладеть. Мужская ладонь опустилась на затылок, запуталась в тёмных волосах и Лазарева придвинулась ближе, пальцами оставляя щекотливое прикосновение на мышцах живота.

Их дыхание было тяжелым. Губы горели и язык бесконца стремился к ним - облизать, запомнить вкус. Лоб касался чужого, а грудь вздымалась так сильно, что могла коснуться Ярика.

- Предупреждать - определённо не в моём стиле, - хрипло выдохнул мужчина.

Ксюша хотела рассмеяться, воскликнуть: "Но ведь ты предупредил!", да так и осталась сидеть.

Ярик наклонился к ней ближе и губы коснулись уголка рта. Снова вызвали легкую улыбку, но она потонула в очередном властном поцелуе.

Город жил, шумел, развивался. А на крохотной детской площадке в тот вечер остановилось время. Застыло, чтобы вернуться вспять, где тела становились деревянными во время поцелуев, ожидая звонка от родителей или очередного окрика друзей.

Ярик отстранился, а ладонь так и осталась на пояснице Ксюше. Пальцы медленно очерчивали изгибы, заставляя кожу покрываться мурашками, что стремительно бежали к голове.

- Я же обещал тебе макароны. Судя по звукам, вопрос перешёл в стадию критической важности.

И в подтверждение его словам живот отозвался громким булькающим урчанием, вынуждая рассмеяться, чтобы не сгореть от стыда.

Ярик поднялся с качели и расстояние между молодыми людьми увеличилось, но всё ещё было недостаточным, чтобы вновь ощутить десятилетнюю пропасть. Рука потянулась навстречу Ксюше и вдруг раскрылась, демонстрируя беззащитность.

- Пойдём ко мне, - позвал мужчина. - Накормлю. А потом... покажу кое-что. Помнишь, я говорил?

Он не дал ей передумать. Двинулся вперёд и тело Ксюши последовало. Сперва прикрывалось глупостью вроде: "Нам всё равно по пути", а потом перестала, смирилась с желанием и просто шла.

Дверь открылась и квартира встретила их полумраком коридора. В воздухе стоял запах ремонта и чего-то ещё - незнакомого, чужого, но приятного. Ярик сбросил куртку, а Ксюша так и осталась стоять, нерешительно оглядываясь. Искала хотя бы один отголосок прошлого, но в пространстве была совершенно новая жизнь.

- Устраивайся поудобнее. Всё будет готово через мгновение.

Макароны, сладкий чай и бутерброды с колбасой - всё было как раньше, но с другим уже вкусом. Тот же диван, на котором часто целовались и смотрели фильмы, только этот совсем не скрипел, да и качество картинки на экране шагнуло гораздо вперёд.

Щелкнул пульт и на экране появилось зернистое изображение. Привычные стены комнаты Ярика, знакомый диван и он - семнадцатилетний мальчишка, из-за которого поругалась с родителями и за которым была готова лететь в Москву.

- Если вы вдруг это смотрите… ну… значит… мы вместе. Должны быть вместе. Я уверен. Я вообще… никогда в жизни ни в чём так не был уверен.

Слова ударили болезненно и сердце закровоточило. Нет, не у нынешней Ксюши, а у той девчонки, что верила - так и будет, а ещё планировала выйти замуж раз и навсегда.

- Слушай, Ксюш… я… короче… если я буду потом каким-то идиотом - ты мне напомни. Что я тебя люблю. И что это вообще самое важное, что у меня когда-либо было.

Мальчишка улыбнулся и Лазарева ответила ему тем же, хоть в уголках глаз и появились непрошенные слезы.

- Представляешь, я уверен, что у нас будет двое детей. Или один. Или кот. Но что-то будет. Вместе.

Ничего. Не было никакого "вместе". В комнате сидели совершенно чужие люди, пришедшие сюда по зову алкоголя, прошлого и обычной похоти.

Комната погрузилась во мрак и густую неловкую тишину. Где-то в квартире мирно тикали часы, а двое молчали, переваривая увиденное на экране.

- Я... забыл, какими мы были тогда.

Ярик мягко усмехнулся и у Ксюши внутри завибрировало от этого звука.

- И забыл... как безумно я тебя...

Он не договорил. Не нужно было. Все признания остались там же, где лежали подростковые несбыточные мечты.

Ярик сел рядом и рука скользнула по спинке дивана. Воздух напрягся, стал тяжелым, точно таким же как в школе, пока их не прервал Одуван.

- Знаешь, - протянул мужчина. - Я смотрю на того пацана... и думаю, он бы просто сошёл с ума, увидев, какой ты стала.

Ксюша звонко рассмеялась и даже хрюкнула несколько раз, справляясь с этим внезапным приступом веселья.

- Разумеется, теперь же у меня нет этих ужасных тонких бровей. А это, между прочим, половина успеха.

Девушка кивнула с деловитым видом и тело потянулось навстречу Ярика. Медленно, даже, можно сказать, неосознанно.

- Он мечтал вырасти... стать тем, кто сможет тебя заинтересовать. А вырос и понял, что ты всегда была на шаг впереди. Во всём.

Ксюша фыркнула, отмахнулась нелепо.

- Брось, - выдохнула тихим голосом, но почти сразу запнулась.

Их плечи столкнулись и снова по телу прошёлся электрический разряд. Они беспомощно тянулись к друг другу навстречу и не могли этому противостоять.

- Десять лет - странный срок. Хватило, чтобы отвыкнуть от старых привычек... но не хватило, чтобы забыть, как у тебя здесь...

Пальцы скользнули по воздуху вдоль шеи. Сердце запрыгало в груди и та жилка, к которой Ярик так стремился, задергалась в ответ.

- ...всегда учащённо бился пульс, когда ты волновалась.

Он отстранился, но воздух всё ещё был густым. Его распирало от возбуждения, которое заглушало всё остальное: голод, грусть, усталость.

- Но если ты проголодалась...я могу накормить тебя.

Ксюша невольно цокнула языком и закатила глаза.

- Не говори так больше, - буркнула, но без обиды, скорее со смущением. "Нелепица какая".

- А потом... посмотрим, какие ещё уроки из нашей школьной программы ты захочешь повторить.

И снова они оказались близко к друг другу. Мужская ладонь легла на тонкую поясницу и дыхание смешалось. Груди вздыбылись, прильнули и тела стали единым живым механизмом. Наклон головы и снова пространство расстворилось в поцелуе.

Взгляд Яра, тяжелый и неотрывный, скользнул по застежке топа Ксюши - тонкой молнии, бегущей от декольте вниз. Воздух в комнате застыл, наполненный лишь звуком их дыхания и отдаленным гулом города за окном. Он не стал спешить, не сделал ни одного лишнего движения, понимая, что сам ритуал обнажения может быть куда более насыщенным, чем последующая нагота.

Медленно, с почти церемониальной торжественностью, Яр опустился перед Ксюшей на одно колено. Это не было позой подчинения - напротив, в его согнутой спине читалась собранная энергия, готовность, власть. Его пальцы, теплые и твердые, легли на ее талию, чтобы зафиксировать ее, обозначить границы их двоих. Затем он склонил голову.

Его губы не сразу нашли металлическую собачку застежки. Сначала он позволил своему дыханию, горячему, влажному, ровному, коснуться кожи у самого основания молнии. Ему показалось, что кожа Ксюши ответила ему мурашками - во всяком случае, Яр на это надеялся. Почуяв отклик, он коснулся губами холодного металла.

Первый щелчок прозвучал в тишине подобно выстрелу. Он был негромким, но оглушительным по своему значению. Молния поддалась на сантиметр, обнажив первый участок кожи. Яр не стал отступать. Его дыхание обрушилось на это новое, хрупкое пространство, почти ошпаривая нежную кожу. Яр поднял взгляд, поймал её глаза и удержал их, не позволяя ей отвести взор. В его взгляде не было вопроса, лишь констатация факта, тихое, непререкаемое: "Смотри".

Он вернулся к застёжке. На этот раз его движение было чуть более уверенным. Он захватил собачку зубами, чувствуя под ними не только металл, но и легкую дрожь тела. Второй щелчок. Еще один отрезок пути был пройден. Снова пауза. Снова его дыхание, теперь уже ниже, в районе грудной клетки, где под тонкой тканью лифчика угадывался соблазнительный изгиб.

Зубы с лёгким щелчком расстегнули первую застёжку, затем вторую, обнажая под тканью упругую плоть. Яр не сразу прикоснулся к коже - лишь дышал на неё, согревая, растягивая момент до предела, превращая его в изощрённую пытку предвкушения. Когда же его губы наконец сомкнулись на одном из сосков, он почувствовал, как он мгновенно затвердел под его языком. Он водил кругами вокруг ареолы, то нежно посасывая, то слегка покусывая, вызывая новые волны содроганий.

Он продолжил стимуляцию, меняя ритм: то плавно и неотвратимо, то учащённо и резко. Когда удовольствие достигло своего пика, Яр продолжил своё нисхождение по телу Ксюши.

Третий щелчок. Четвертый. Каждое движение его челюсти было выверенным, почти хирургическим. Он не рвал, не тянул - он разъединял, подчиняя своему желанию механизм, созданный для защиты её наготы. С каждым новым щелчком топ расходился всё больше, обнажая все новые территории - гладкую кожу живота, линию рёбер. И каждый раз, после очередного побежденного сантиметра, Яр останавливался, чтобы изучить открывшееся, окутать его жаром своего дыхания, пометить как свою собственность без единого прикосновения.

Когда последняя преграда пала, и ткань беспомощно отъехала в стороны, он на мгновение замер, охваченный почти священным трепетом перед открывшейся ему картиной. Его взгляд, тяжелый и влажный, скользнул по обнаженным рёбрам, вырисовывавшимся под тонкой, почти прозрачной кожей. Он видел, как под ней пульсирует жизнь, как вздымается грудная клетка в такт ее учащенному дыханию.

Медленно, с невозмутимой торжественностью палача, исполняющего свой долг, он склонился к телу Ксюши. Его губы, обжигающе горячие, коснулись самой нижней дуги рёбер. Это был не поцелуй, а скорее печать - влажная, тяжелая, ставшая актом закрепления своих прав. Затем его зубы, острые и точные, сомкнулись на коже чуть выше, не кусая, но с ощутимым, почти болезненным давлением, оставляя на мгновение белесый след, который тут же наливался румянцем.

Он двигался вниз, методично, не пропуская ни сантиметра. Каждое ребро получало свою долю внимания: то ласкового, то сурового. Его язык скользил по межрёберным промежуткам, выискивая особо чувствительные места, а губы впивались в упругую плоть живота, оставляя на ней легкие, алеющие отпечатки. Он словно наносил на тело Ксюши невидимый геральдический знак, составленный из следов своих зубов и губ.

Достигнув низа живота, того сокровенного места, где тазовая кость образовывала соблазнительную впадину, он позволил себе задержаться. Его дыхание стало глубже, горячее. Он припал к этой трепещущей чаше губами, ощущая под ними пульсацию самой жизни, а его зубы впились в нежную кожу уже без всякой осторожности, с животной, первобытной жаждой пометить, присвоить, поглотить.

Атмосфера в комнате накалялась, становилась густой и сладкой, как патока. Единственными звуками были тихие щелчки застежки - Яр перешёл к брюкам. Его ровное, но глубокое дыхание и ее сбивающийся, прерывистый вздох. Он был полностью поглощен процессом, его мир сузился до блестящей металлической змейки, ползущей вниз, и до ее глаз, в которых он читал смесь стыда, возбуждения и полного подчинения его воле.

Его взгляд, тяжёлый и неподвижный, скользнул вниз, к тому месту, где тонкая ткань топа уступала место плотной, податливой коже её брюк. Молния, тёмная и блестящая, подобная чешуе неведомой рептилии, манила его, обещая новые, ещё не изведанные просторы. Он медленно, с почти церемониальной торжественностью, опустился перед ней на колени, и бархат дивана мягко подался под его весом. Воздух в комнате, уже напоённый сладковатым ароматом её возбуждения и пряным запахом его собственного пота, сгустился ещё сильнее, превратившись в тягучий и плотный эликсир.

Его пальцы, тёплые и твёрдые, легли на её бёдра, дабы зафиксировать её, ощутить под ладонями напряжение мышц. Затем он склонил голову. Губы его, обжигающе горячие, вначале лишь коснулись металлической собачки, ощутив её холод и твёрдость. Дыхание, влажное и ровное, окутало молнию, и в тишине комнаты, нарушаемой лишь прерывистыми вздохами, послышался первый, едва уловимый щелчок. Плотная ткань брюк неохотно расступилась на сантиметр, обнажив полоску кожи нижней части живота, белой и трепетной.

Яр продолжил своё медленное, методичное шествие вниз, используя лишь губы и зубы. Каждый новый щелчок давался чуть труднее, ибо брюки сидели на Ксюше туго, облегая каждую линию. Когда молния застопорилась на самом напряжённом участке, чуть ниже пупка, он, не прерывая ритуала, чуть помог себе пальцами. Наконец, последний щелчок отозвался в тишине, и брюки расстегнулись до конца, обнажив тонкое бельё, скрывавшее последнюю тайну.

- Почти, - прошептал он, и его голос, низкий и хриплый, прозвучал как ласка и как угроза одновременно.

Последний щелчок был самым громким. Молния расстегнулась до конца. Яр не стал стягивать его, не торопился обнажить все сразу. Он остался на коленях, его взгляд скользнул по открывшемуся телу от ключиц до самых интимных линий, скрытых лишь тонким бельем. Весь этот путь был проделан его губами и зубами.

Его взгляд, тяжёлый и неподвижный, скользнул вниз, к тонкому кружевному пояску, венчавшему её бёдра. В глазах его вспыхнула тёмная усмешка - насмешка над собственным юношеским невежеством. Тогда, в пыльных школьных коридорах, мысль об этом казалась ему чем-то низким, почти оскорбительным. Теперь же зрелый, познавший изощрённость плотских утех мужчина видел в этом не унижение, а высшую форму власти и близости.

Яр медленно опустился на колени, его пальцы впились в её бёдра, ощущая под собой дрожь мышц. Склонив голову, он губами, а затем и зубами, зацепил тонкое кружево. Эластичная ткань натянулась, на мгновение сопротивляясь, затем с тихим шелестом поползла вниз, обнажая сокровенный треугольник. Аромат зрелой, возбуждённой женщины был для него теперь слаще любых духов.

Он не стал медлить. Его руки раздвинули её бёдра шире, и он погрузился в неё лицом с тем же сосредоточенным упорством, с каким когда-то решал сложные задачи. Его язык, плоский и твёрдый, провёл долгим, медленным движением от самого низа, через влажные складки, к напряжённому бугорку клитора. Он ощутил его пульсацию, почувствовал, как всё её тело вздрогнуло, и услышал сдавленный, почти болезненный вздох.

И тогда он начал свою работу. Его язык стал орудием тончайшей виртуозности. Он выписывал им бесконечные восьмёрки вокруг клитора, то замедляясь, то ускоряясь, то надавливая всей плоскостью, то лишь кончиком, дрожащим, как стрекозиное крыло. Его губы смыкались на малых половых губах, слегка посасывая их, а пальцы, тем временем, раздвигали её ещё шире, обнажая блестящую, розовую плоть. Звуки, доносившиеся оттуда, влажные, непристойные, откровенные, смешивались с её учащённым дыханием и его собственным тяжёлым ритмом.

Яр помнил свою юношескую брезгливость, и эта память лишь подстёгивала его, заставляя погружаться глубже, пить её соки с большей жадностью, слушать её стоны с большим вниманием. И когда её тело начало содрогаться в оргазме, его язык принял эти спазмы как дань.

Яр медленно поднялся с колен, его тень накрыла Ксюшу. Он не стал дожидаться словесного подтверждения - язык их тел говорил громче любых клятв. Его руки, твёрдые и уверенные, перевернули её на бархатной обивке дивана, прижав к прохладной ткани, что контрастировала с разгорячённой кожей. Воздух в комнате загустел, наполнившись ароматом возбуждения - смесью её духов, его одеколона и терпким, нарастающим запахом тела, готовящегося к соединению.

Он с силой раздвинул её бёдра, обнажая всю интимную географию её тела. Его глаза, тёмные и блестящие, изучали каждую деталь от напряжённого клитора до влажного входа во влагалище, розового и припухшего. Левой рукой он расстегнул свою брюки, высвобождая свой член - напряжённый, с набухшей головкой, покрытой каплями преэякулята. Правой рукой он с характерным шелестом вскрыл индивидуальную упаковку и натянул презерватив на свою эрегированную плоть, прозрачный латекс туго обтянул кожу, слегка блестя в полумраке.

Он вошёл в неё несколькими небольшими, но ритмичными и точными толчками, заполняя влажное тепло её влагалища своим упругим членом. Начал двигаться жёстко, почти грубо, каждый толчок отзывался глухим шлепком кожи о кожу, смешивающимся с влажными звуками их соединения. Запах секса усилился - к её аромату добавился его, более резкий, животный, смешанный с едва уловимым запахом латекса.

Яр шлёпнул её по бедру, оставив на коже алеющий отпечаток своей ладони. Когда его оргазм приблизился, он участил ритм, его дыхание стало хриплым и прерывистым. С последним, глубоким толчком он излился в презерватив, его тело на мгновение застыло в напряжении, затем медленно расслабилось. Он оставался внутри неё ещё несколько мгновений, наслаждаясь последними пульсациями, прежде чем отстраниться. В воздухе повис запах секса, пота и удовлетворения, а на коже её бёдер алели отпечатки его пальцев - немые свидетели страсти.

Ярик отстранился с хлюпающим звуком. Лопатки Ксюши уперлись в спинку дивана и она позволила себе судорожный вздох, пока взгляд мужчины скользнул ниже её губ.

Он не трогал её, но Лазарева чувствовала, как тепло пробегало по шее, задело пульсирующую артерию, очертило грудь и легло в ложбинке. Сердце забилось чаще и украшение, которое носило ещё со школы, подпрыгнуло, ударив по косточке.

Мужчина опустился перед Ксюшей на колени. Бровь вопросительно дёрнулась и на лице застыл вопрос: "Что ты задумал?". Всё тело буквально кричало об этом, а мозг слишком хорошо понимал к чему шли их посиделки.

Губы Ярика сошлись на металлической застежке на топе. Ксюша затаила дыхание и взгляд её вцепился в самодовольное лицо мужчины - слишком хорош и прекрасно знал об этом.

Она не открывала от него взгляд пока молния хрустела в полумраке, обнажая тонкую кожу. Горячее дыхание опаляло ключицы, грудь, проникало под тонкую кружевную ткань бюстгалтера. С губ срывался всхлипывающий звук и сердце билось сильнее.

Ярик был не просто искусным любовником, а самым настоящим палачом. Пальцы его потянулись за спину и лифчик расслабился. Ткань скользнула вниз и взору мужчины открылись возбужденные бусины сосков.

Губы сомкнулись вокруг них так жадно, что первое прикосновение было болезненным. Горячее дыхание опалило кожу вместе с влагой на кончике языка и тело Ксюши задрожало от восторга, возбуждения, что сидело в ней ещё в кабинете биологии.

Ярик менял ритм, издевался. Каждое прикосновение сопровождалось стоном Ксюши и ей всё чудилось, что мужчина не мог сдержать победной улыбки в тот момент.

Кожаный топ оказался снят и теперь дыхание с груди переместилось на рёбра. Поцелуи влажные, вызывающие легкое чувство щекотки, от которого Лазарева извивалась, не понимая - то ли хочет оттолкнуть, то ли продолжить.

Ярик будто не замечал этого. Продолжал свои ласки, которые были такими разными: одни ласковыми, почти незаметными, другие - властные, болезненные, срывающие с губ тихий возмущенный писк.

Поцелуи добрались до низа живота и мужчина остановился. Снова уперся взглядом в "собачку" и зубы в очередной раз сомкнулись на металлическом предмете. Послышался характерный треск и Ксюша почувствовала, как напряжение внизу живота спало, больше не сдерживаемое давлением пояса.

Взгляду Ярика открылась полоска кружевного белья и в воздухе послышался смешок. Ксюша вопросительно выгнула бровь, а затем выдохнула, стоило губам коснуться интимной зоны так неожиданно.

Он не снял с неё белье. Отодвинул в сторону и влажный язык скользнул по промежности. Лазарева застонала слишком громко от неожиданности и пальцы вдруг вцепились в обивку дивана до противного хруста.

Она помнила как в школе Ярик даже не пытался доставить ей удовольствие ртом. Они не разговаривали об этом и для Ксюши так и осталось загадкой: почему? В груди неприятно сжалось - с Лазаревой он так и не раскрылся, но с кем-то другим... "Брось, вы были просто подростками. Первая любовь не такая уж серьёзная, верно?"

Мысли отрезвили, привели в чувство и обида ушла. Вытекла вместе со смазкой на обивку дивана, на губы мужчины. Комната наполнилась запахом возбуждения и непрерывными звуками удовольствия, от которых горела внутри груди.

Оргазм накрыл резко, но Ярик даже не дал насладиться им в полной мере. Поднялся с колен и уже в следующее мгновение Ксюша оказалась прикована к дивану. Бёдра разошлись в сторону от грубых прикосновений, послышался хруст ширинки и шелест упаковки презерватива.

Ярик вошёл в неё несколькими толчками. Влажная, она приняла его с готовностью, но внутри всё равно ощущался дискомфорт - слишком крупный для её телосложения, слишком грубый.

Это не было похоже на их школьные занятия любовью. Тогда они старались доставить друг другу удовольствие, ждали, подгадывали момент когда квартира будет пуста. Теперь всё было бездушно, слишком просто и по-взрослому эгоистично.

Ладонь хлопнула по бедру и на коже остался алеющий след. Член внутри влагалища содрогнулся и Ярик замер. На лице застыло блаженное выражение и он сохранял его несколько коротких мгновений.

Ксюша лежала, тяжело дыша. Взгляд её изучал потолок, а на губах блуждала улыбка - как же забавно всё сегодня получилось. Она повернула руку и часы на тонком запястье вспыхнули, ослепляя.

- О, как поздно, - наигранно театрально воскликнула Лазарева.

Она принялась натягивать на себя одежду, забавно щурясь в темноте - помощником ей был только уличный фонарь, что лениво забрасывал свои лучи в комнату.

- Спасибо за воспоминания. Было весело.

Яр лежал рядом, грудь всё ещё поднималась и опадала в неровном ритме, будто тело отказывалось верить, что всё уже закончилось. Тяжёлое дыхание Ксюши он чувствовал кожей - лёгкими тепловыми всплесками, словно отдающими реверберацией в его собственный пульс. Он смотрел не на потолок - на её профиль, на эту чуть дерзкую линию скулы, на улыбку, в которой было и счастье, и дразнящее лукавство, и знакомая с юности способность всё обесценить мягкой шуткой, чтобы не сказать лишнего.

Яр уловил перемену раньше, чем она открыла рот.

- О, как поздно. Спасибо за воспоминания. Было весело.

Она произнесла это, будто речь шла о прогулке под дождём или затянувшемся ужине, а не о том, как несколько минут назад её дыхание смешивалось с его, и кожа ещё хранила тепло её ладоней. Что-то прохладное, тонкое, почти незаметное скользнуло под рёбрами, оставляя в груди неприятный холодок. Он поднялся на локтях, наблюдая, как Ксюша собирала одежду быстро, резкими, местами суетливыми движениями.

Жёлтый свет фонаря мягко скользнул по изгибу её шеи. В этом было что-то до боли знакомое - жест, которым она будто ставила точку, когда ещё сама не понимала, нужно ли ей заканчивать фразу. Яр почувствовал в груди странное, тягучее движение - не ревность, не досада, а тихое, взрослое непонимание. Он осел на диван, тяжело проведя ладонью по лицу.

Когда он заговорил, голос прозвучал глубже и тише, чем он ожидал, без обвинений, без попытки удержать, но с той честностью, от которой не прячутся за масками.

- Ты… уже уходишь?

Яр почувствовал, будто внутри что-то тяжело осело, провалилось не болью, но как эхо слишком громкого звука, оставляющего тишину глуше прежней. Он сжал пальцы в кулак, чтобы не потянуться к ней, не коснуться плеча, не попросить задержаться хотя бы на минуту. Право выбора должно было остаться за ней.

Тень её силуэта качнулась по стене, и он поймал себя на том, что пытается понять её невысказанное. Можно было остаться до утра, согреть друг другу чай, снова рассмеяться над тем нелепым мальчишкой из видео, который верил в вечную любовь. Он не нашёл ответа, и потому не сделал ничего, что могло бы выглядеть как давление.

Он откинулся назад, выдохнув так, будто пытается выдавить из лёгких остатки того жара, который она в нём зажгла. Яр не смотрел Ксюше в глаза сначала. Его взгляд упал на пол, скользнул по собственным ладоням, потом он провёл пальцами по волосам, почти лениво.

- Просто… - он чуть пожал плечами, тихо, без драмы, - мне было хорошо.

Только тогда он поднял глаза. И в этом взгляде не было ни укоров, ни ожиданий - только мягкая, почти несвойственная ему растерянность взрослого мужчины.

- Но если тебе правда нужно - иди.

Он слегка отодвинулся, освобождая ей проход к двери, демонстративно оставляя границу неприкосновенной. Ни одного жеста, который можно было бы принять за попытку удержать. Ни одного слова, которое могло бы прозвучать как давление.

Но в тишине между ними всё равно жил тот взгляд, который он не смог спрятать: я бы хотел, чтобы ты осталась… но я не сделаю выбора за тебя.